— Скоро, наверно, женюсь, устал я так болтаться.
— А я-то думал, тебе открылся дзенский идеал нищеты и свободы.
— Ой, не знаю, устал я, надоело. Вот съезжу в Японию, и хватит. Может,
даже разбогатею, буду работать, зарабатывать, дом куплю большой. — И через
минуту: — Хотя разве можно отдаваться в рабство всему этому? Не знаю я,
Смит, просто у меня депрессия, и чем ты больше говоришь, тем хуже. Кстати,
знаешь, сестра моя в городе.
— Кто?
— Сестра моя, Рода. Мы с ней выросли вместе в орегонских лесах. Хочет
выйти за какого-то богатого хрена из Чикаго, полного идиота. А отец со своей
сестрой поссорился, с тетей Носс. Тоже, между прочим, сука порядочная.
— Не надо тебе было бриться, с бородкой ты был похож на счастливого
маленького мудреца.
— Никакой я больше не мудрец, я устал. — Он был вымотан целым днем
тяжелой работы. Вообще встреча несколько опечалила и разочаровала нас обоих.
Днем я нашел во дворе под кустом диких роз подходящее место для спальника и
на фут устлал его свежей травой. Теперь я пришел сюда с фонарем и бутылкой
воды из-под крана; чудесный отдых под вздыхающими деревьями предстоял мне,
но вначале надо помедитировать. В отличие от Джефи, медитировать в помещении
я разучился, после этой лесной зимы мне надо было слышать шорохи зверей и
птиц, чувствовать дыханье холодной земли подо мной, чтобы ощутить кровное
родство со всем живым — пустым, бодрствующим и уже спасенным. Я помолился за
Джефи: кажется, он менялся к худшему. На рассвете заморосило; ругаясь, я
вытащил пончо из-под спальника, укрылся им и снова заснул. В семь часов
вышло солнце, бабочки запорхали в розах над моей головой, колибри чуть не
спикировал прямо на меня, свистнул и весело упорхнул. Но я ошибся: Джефи не
изменился. Настало одно из лучших утр в нашей жизни. Стоя на пороге, лупил
он по большой сковородке и распевал: 'Буддам саранам гоччами… Дхаммам
саранам гоччами… Сангхам саранам гоччами', и выкликал: 'Подъем, дружище,
блины готовы! Скорей за стол! Бум-бум-бум!' — и оранжевое солнце било сквозь
ветви сосен, и все опять было хорошо, наверное, ночью Джефи подумал и решил,
что я прав, и надо прорубаться к старой доброй Дхарме.
Джефи напек отличных гречневых блинов, к блинам у нас был сироп и
немного масла. Я спросил, что означает его песнь 'гоччами'.
— Это распевают перед едой в японских буддистских монастырях. Значит:
'Буддам саранам гоччами' — нахожу прибежище в Будде; 'сангхам' — нахожу
прибежище в церкви, и 'дхаммам' — в Дхарме, в истине. Завтра приготовим на
завтрак 'сламгальон' — 'кутерьму всмятку', это знаешь чего? Яичница с
картошкой, вот и все.
— Пища лесорубов?
— Забудь это слово — 'лесорубы', это по-вашему, по-восточному, а
по-нашему — логгеры. Давай доедай блины, пошли вниз, покажу тебе, как
обращаться с двусторонним топором. — Он вынул топор, наточил его и показал
мне, как это делается. — И никогда не коли прямо на земле, попадешь на
камень и затупишь, всегда надо подкладывать бревно.
Возвращаясь из уборной и желая удивить Джефи дзенской штучкой, я
забросил в окно рулон туалетной бумаги — и с самурайским воинственным кличем
выскочил он на подоконник в трусах и бутсах, с кинжалом в руке, да как
прыгнет на пятнадцать футов вниз, в заваленный бревнами двор! С ума сойти. В
прекрасном настроении спустились мы с холма. Все распиленные бревна были
более или менее треснуты; вставляешь в трещину тяжелый железный клин, потом
заносишь над головой пятифунтовую кувалду, чуть отступив, чтоб не попасть
себе по ногам, хрясь со всей силы по клину — и бревно пополам. Потом ставишь
по половинке на опорное бревно, и тут уже в ход идет двусторонний топор,
длинный, красивый, острый, как бритва, крак! — и четвертинки. Потом
четвертинки раскалываешь на осьмушки. Джефи показал мне, как орудовать
кувалдой и топором, не вкладывая лишней силы, но когда он сам озверел, то
стал лупить напропалую, испуская свой знаменитый рык и ругательства. Скоро я
наловчился и фигачил вовсю, как будто всю жизнь только этим и занимался.
Кристина вышла посмотреть, как у нас дела, и крикнула:
— У меня для вас вкусный обед.
— О'кей. — Джефи и Кристина были как брат и сестра.
Мы накололи кучу дров. Совершенно особое ощущение — махать тяжелой
кувалдой, всем своим весом обрушиваясь