ставлю — в Чиуауа
есть уран.
Я вышел оттуда и, счастливый, гулял с рюкзаком по Сан-Франциско. Пошел
к Рози, повидаться с ней и с Коди. Вид Рози поразил меня, она внезапно и
страшно изменилась: кожа да кости, в вытаращенных глазах застыл ужас.
'Что случилось?'
Коди утащил меня в другую комнату, он не хотел, чтобы я говорил с ней.
— Все произошло за последние двое суток, — зашептал он.
— Что с ней?
— Она говорит, что составила список всех наших имен и всех наших грехов
и попыталась спустить в унитаз у себя на работе, а список был длинный и
застрял, послали за сантехником, а сантехник, говорит, был в форме, это был
полицейский, он отнес список в полицию, и теперь нас всех арестуют. Просто
сошла с ума, и все. — Коди был мой старый приятель, много лет назад я жил у
него в Сан-Франциско на чердаке, старый верный друг.
— Видел ее руки?
— Н-да. — Я видел, у нее все руки были попилены.
— Она пыталась перерезать вены каким-то старым тупым ножиком, не
удалось. Я беспокоюсь за нее. Не последишь за ней, а то мне в ночь на
работу?
— Ох, дружище…
— Ох, дружище, ах, дружище, да ладно тебе. Знаешь, как в Библии
сказано, 'до самого последнего из них…'
— Ну ладно, но вообще-то я собирался повеселиться.
— Веселье — не самое главное в жизни. Иногда, знаешь ли, приходится
выполнять некоторые обязанности.
Так мне и не удалось пощеголять своим новым рюкзаком в 'Плейсе'. Коди
довез меня до кафе на Ван-Несс, там я купил на его деньги бутербродов для
Рози и один пошел обратно, чтобы уговорить ее поесть. Она сидела на кухне и
таращилась на меня.
— Ты что, не понимаешь, что это значит? — повторяла она беспрестанно. —
Теперь они знают о тебе все.
— О ком?
— О тебе.
— Обо мне?
— О тебе, об Альве, о Коди, об этом, Джефи Райдере, обо всех вас, и обо
мне. Обо всех, кто зависает в 'Плейсе'. Завтра нас всех арестуют, а может, и
раньше. — В абсолютном ужасе она взглянула на дверь.
— Зачем ты порезала себе руки? Разве можно такое над собой творить?
— Потому что жить не хочу. Скоро будет новая великая полицейская
революция.
— Нет, будет рюкзачная революция, — рассмеялся я, не догадываясь,
насколько серьезно положение; мы с Коди действительно потеряли чутье, уже по
рукам ее можно было догадаться, как далеко она зашла. — Послушай, — начал я,
но она не желала слушать.
— Ты что, не понимаешь, что происходит? — крикнула она, не сводя с меня
огромных искренних глаз, пытаясь безумной телепатией заставить меня
поверить, что говорит чистую правду. Она стояла посреди кухоньки: костлявые
руки умоляюще сложены, ноги напряжены, рыжие волосы в мелких кудряшках, —
трепеща, вздрагивая, время от времени закрывая лицо руками.
— Да фигня это все! — взорвался я, внезапно почувствовав то, что всегда
чувствовал, пытаясь растолковать Дхарму другим людям: Альве, матери,
родственникам, подругам, всем; они никогда не слушали, они всегда хотели,
чтобы я слушал их, они знали все, а я — ничего, я был для них просто глупый
молодой человек, непрактичный дурак, не понимающий смысла и значения этого
очень важного, очень реального мира.
— Ворвется полиция и арестует всех нас, и нас будут допрашивать
неделями, а может быть, годами, пока не выяснят все наши преступления и
прегрешения, это целая сеть, она раскинута повсюду, в конце концов арестуют
весь Норт-Бич и даже весь Гринвич-Виллидж, потом Париж, потом арестуют
вообще всех, ты не понимаешь, это только начало. — Она дергалась на каждый
звук в коридоре, воображая, что это полиция.
— Да послушай же ты меня! — умолял я, но каждый раз она вперялась в
меня своими глазищами, гипнотизируя, едва не заставляя поверить в свою
правоту, настолько сама она была уверена в этих фантазиях. — Откуда ты все
это взяла, пойми ты, ведь жизнь — только сон, расслабься и радуйся Богу, Бог
— это ты, дуреха!
— Ох, Рэй, уничтожат тебя, я это вижу, и все верующие будут схвачены и
примерно наказаны. Все только начинается. Тут замешана Россия, хотя они
никогда не признаются… И я слышала что-то о солнечных лучах и о том, что
происходит, когда мы засыпаем. Ах, Рэй, мир никогда уже не будет прежним!
— Какой мир? Какая разница? Прекрати, не пугай меня. Нет, черт возьми,
не напугаешь, и вообще не хочу больше слышать ни слова. — Рассердившись, я
вышел,