маленькая
долина в Арденнском лесу. Подъем становился круче, солнце багровело, вскоре
то тут, то там я стал замечать в тени под камнями островки снега.
Наконец утес навис над нами; я увидел, как Джефи скинул рюкзак, и
затанцевал к нему.
— Ну вот, тут мы бросим вещи и заберемся на несколько сотен футов на
утес, где, как ты увидишь, более полого, и найдем эту стоянку. Хочешь,
посиди тут, отдохни, дурака своего поваляй, а я пока прогуляюсь, я люблю
один бродить.
О'кей. Я сел, переменил мокрые носки и пропотевшую насквозь фуфайку,
скрестил ноги и полчаса сидел, отдыхал, насвистывал — приятнейшее занятие, —
пока не вернулся Джефи с сообщением, что стоянка нашлась. Я-то думал, это в
двух шагах, а пришлось еще почти целый час скакать по каменистому склону,
кое-где карабкаться, а выбравшись на более или менее ровное плато, поросшее
травой, идти еще ярдов двести до огромного серого валуна, возвышавшегося
среди сосен. Изумительной была здесь земля: тающие островки снега в траве,
клокочущие ручьи, молчаливые громады скал с обеих сторон, ветер, запах
вереска. Мы переправились через ручеек, не глубже горсти, с жемчужно-чистой
прозрачной водой, и оказались возле валуна, где валялись старые обугленные
бревна.
— А Маттерхорн где?
— Отсюда не видно, но, — он указал на простирающееся вдаль плато и
уходящее вправо ущелье, заваленное осыпью, — вон по той лощине, еще пару
миль вверх, и окажемся у подножья.
— Ого, ни фига себе, это ж еще целый день!
— Но не со мной, Смит.
— Не волнуйся, Райдерушка, со мной тоже не пропадешь.
— О'кей, Смитушка, а теперь давай-ка расслабимся и станем радоваться,
приготовим ужин какой-никакой и подождем старичка Морлушку.
Мы распаковали рюкзаки и всласть покурили. Горы уже приобрели розоватый
оттенок, все эти камни, тяжкие глыбы, запорошенные пылью безначального
времени. Вообще-то я ощущал некоторый страх перед этими зубчатыми чудищами,
обступившими нас и нависшими над головой.
— Молчаливые какие, — сказал я.
— Да, дружище, знаешь, для меня гора — это Будда. Подумай, какое
терпение, сотни, тысячи лет сидеть тут в полнейшем молчании и как бы
молиться в тиши за всех живых существ, и ждать, когда ж мы наконец прекратим
суетиться, — Джефи достал пакетик чая, китайского, сыпанул в жестяной
чайничек, попутно разводя костер, для начала маленький — солнце еще светило
на нас, — укрепил в камнях длинную палку, подвесил котелок, вскоре вода
закипела, чай был заварен, и мы стали пить его из жестяных кружек. Я сам
набирал воду из источника, холодную и чистую, как снег, как хрустальные веки
вечных небес. Никогда в жизни не пил я такого чистого и свежего чая, его
хотелось пить еще и еще, он превосходно утолял жажду и растекался теплом по
телу.
— Теперь понимаешь, почему на Востоке так любят чай, — сказал Джефи. —
Помнишь, я рассказывал про эту книгу: первый глоток — радость, второй —
счастье, третий — спокойствие, четвертый — безумие, пятый — экстаз.
— Вот именно, старина.
Глыба, под которой мы угнездились, воистину была чудом природы.
Тридцать футов в вышину и тридцать в основании, почти правильный квадрат;
искривленные деревья, перегибаясь, заглядывали к нам под навес. От основания
камень выдавался вперед, образуя пещеру, так что в случае дождя мы были бы
частично защищены.
— Как же она тут очутилась-то, эта хреновина?
— Наверное, осталась от отступающего ледника. Видишь вон там снежное
поле?
— Ага.
— Вот как раз тоже остатки ледника. А может, скатилась с каких-нибудь
невероятных неведомых доисторических гор, а может, грохнулась сюда, когда
весь этот фигов хребет вылезал из земли, во время смещения пластов Юрского
периода. Тут тебе, Рэй, не кафешка в Беркли. Тут начало мира и его конец.
Видишь, как смотрят на нас эти молчаливые Будды.
— А ты ходишь сюда в одиночку…
— Неделями, как Джон Мьюир, гуляю, карабкаюсь по скалам, иду, например,
вдоль кварцитовой жилы, собираю цветы, чтобы украсить стоянку, или просто
хожу голышом, пою, веселюсь, готовлю ужин.
— Слушай, Джефи, я должен тебе сказать, ты самый счастливый чувак на
свете, и самый классный, ей-Богу. Как я рад узнавать все это. Мне здесь
хочется, знаешь, молиться; кстати, есть у меня одна молитва, знаешь, какая?
— Какая?
— Сижу и говорю, перебирая всех друзей,