за мир. Ты все рвешься туда, где бы тебя любили, били, трахали,
чтобы стать старым, больным и побитым сансарой, ты, е..ное мясо вечного
возвращения, и так тебе и надо.
— Нехорошо так говорить. Все плачут, страдают, стараются жить, как
могут. Одичал ты, Рэй, со своим буддизмом, для нормальной здоровой оргии и
то боишься раздеться.
— Но в конце концов разделся же!
— Да, но сколько раскачивался, — ладно, не будем.
Альва ушел спать, а я закрыл глаза и стал думать: 'Мысль остановилась'
— но поскольку я думал это, мысль не останавливалась, зато накатила волна
радости, я понял, что вся эта пертурбация — всего лишь сон, который уже
кончился, и не стоит беспокоиться, потому что я был не 'я', и я стал
молиться, чтобы Бог, или Татхагата, дал мне достаточно времени, сил и разума
донести до людей мое знание (чего я не могу как следует сделать даже
сейчас), чтобы они знали то же, что и я, и не отчаивались так. Старое дерево
молча размышляло надо мной — живое существо. Я слышал, как в траве
похрапывает мышь. Крыши Беркли казались жалкой живой плотью, под которой
горестные призраки прячутся от небесной вечности, боясь взглянуть ей в лицо.
Когда я отправился спать, меня уже не волновала ни Принцесса, ни желание, ни
чье-то осуждение, я был спокоен и спал хорошо.
И вот настала пора великого похода. Вечером Джефи заехал за мной на
велосипеде, мы вытащили альвин рюкзак и положили в корзину велосипеда. Я
собрал носки и свитера. Только обуви подходящей не было, разве что теннисные
тапочки Джефи, старые, но крепкие. Мои-то уже совсем развалились.
— Может, оно и лучше, Рэй, в теннисках проще, они легкие, можно прыгать
с камня на камень. Время от времени будем меняться обувью, короче, не
пропадем.
— А еда? Что ты берешь?
— Подожди с едой, Рэ-э-эй, — (иногда он называл меня по имени, и тогда
это было протяжное, печальное 'Рэ-э-э-эй', как будто он сокрушался о моем
благосостоянии), — вначале вот, я принес тебе спальник, не на утином пуху,
как мой, и, конечно, потяжелее, но в одежде и у большого костра будет
нормально.
— В одежде ладно, а почему у большого костра, ведь только октябрь?
— Да, но там наверху в октябре уже заморозки, Рэ-э-эй, — протянул он
печально.
— По ночам?
— Да, по ночам, а днем тепло, хорошо. Знаешь, старина Джон Мьюир ходил
по тем горам, куда мы собираемся, в одной только старой шинели и с мешком
сухарей, он спал, завернувшись в шинель, а когда был голоден, размачивал
сухари в воде и ел, и бродил так месяцами, не возвращаясь в город.
— Суровый был мужик!
— Что касается еды, то я сходил на Маркет-стрит в магазин 'Хрустальный
дворец' и купил мою любимую штуку — булгур, это такая болгарская дробленая
твердая пшеница, добавим туда ветчины, маленькими кубиками, получится
отличный ужин для всех троих, вместе с Морли. Еще беру чай, там под
холодными звездами знаешь, как хочется хорошего горячего чайку. И настоящий
шоколадный пудинг, не полуфабрикат какой-нибудь, а настоящий отличный
пудинг, вскипячу и размешаю над огнем, а потом охлажу в снегу.
— Ишь ты!
— Вот, значит, обычно я беру рис, но на этот раз решил приготовить для
тебя деликатес, Рэ-э-эй, накидаем в булгур всяких сушеных овощей, я их купил
в Лыжном магазине. Это будет ужин и завтрак, а для энергии большой пакет
изюма с арахисом, и другой, с курагой и черносливом, так что должно хватить.
— И он показал мне малюсенький мешочек, в котором содержалась вся эта важная
пища для троих взрослых мужиков на сутки, а то и больше, высокогорного
похода. — Самое главное в горах — как можно меньше тащить на себе, мы и так
уже тяжеловато идем.
— Да ты что, разве этого хватит?
— Конечно, оно же впитает воду.
— А вина возьмем?
— Нет, там наверху это совершенно не нужно, в горах вообще не хочется
алкоголя. — Я не поверил, но промолчал. Мы погрузили мои вещи на велосипед и
отправились к нему пешком через весь кампус, ведя велосипед под уздцы. Вечер
стоял прохладный, ясный: на фоне задника с эвкалиптами, кипарисами и прочими
деревьями четкой черной тенью вырисовывалась башенка Калифорнийского
университета, где-то звенели колокола, воздух похрустывал свежестью. — Там
наверху, должно быть, холодно, — сказал Джефи, но он был весел и рассмеялся,
когда я спросил, как