Даниил Андреев

Роза мира (Часть 3)

широкими преобразованиями; если бы в цитадели

уицраоров демон сам разрушил темницу Навны, а его

человекоорудие - император - отобразил этот великий акт тем,

что, ограничив права самодержца и отменив жестокие запреты,

открыл врата свободному волеизъявлению народа, - санкция

демиурга не оказалась бы снята с демона государственности. Но

Жрутр становился все самовластнее. Косность его росла, надежда

на возможность инвольтации его силами Яросвета иссякла. Его

голос - то, что мы называем логикой власти и государственным

здравым смыслом, совпадал с голосом наследственности и с

иррациональным страхом перед революцией. Он и раньше твердил

государю, что, становясь на путь реформ, Александр ошибся;

после пребывания на Западе Александр убедился в этом

окончательно. Этот голос уверял, что меттерниховский вариант

Священного союза - все же лучше, чем новый тур европейских

революций и падение России в этот потоп. И этот же голос

способствовал раздвоению жизни Александра с 1816 года: с одной

стороны - Аракчеев, реакция, военные поселения, Магницкий - то,

что могло, казалось, хотя бы отсрочить бурю, раскаты которой

воспринимались издалека; с другой - тайная, напряженная,

скорбная жизнь души, ее уход во внутреннее пространство,

метание от идеи к идее, смертельная тоска от желания осмыслить,

наконец, свой долг, понять свое долженствование. Судить о том,

на какой именно год падает момент прояснения, момент

отчетливого понимания, что последний отблеск божественных лучей

над помазанником и над всей империей погас, у меня нет данных.

Очевидно только, что это произошло в конце царствования.

Но пока этого не совершилось, его религиозная жизнь

требовала какого-то действия, видного всем, какого-то

увековечивания его горячей веры, как бы благодарственной хвалы

Богу за те героические дни борьбы с иноземным завоевателем,

когда он чувствовал (всего какой-нибудь год из двадцати пяти

лет царствования), что он делает именно то, чего хочет от него

Бог. И он приступил к выполнению своего обета, к сооружению

храма в память Отечественной войны. На конкурсе проектов его

поразил необыкновенный архитектурный эскиз: могучие лестницы,

поднимающиеся от реки, глубокие пещерные залы - усыпальницы

павших на Бородинском поле, за рядами тяжелых колонн таящиеся в

обрыве высокой прибрежной гряды; над ними, уже на гребне -

просторный и торжественный храм, а еще выше - подобно золотой

вершине вознесенная в синеву великолепная ротонда с царственным

куполом. Это был проект Александра Витберга - молодого, почти

никому не известного, даже не питомца Академии художеств. И в

императоре заговорил тот, чье тончайшее художественное чутье,

высокий вкус и эстетическая окрыленность способствовали подъему

русской архитектуры до ее зенита, а столицу превратили в один

из красивейших городов мира. Проект был высочайше утвержден

мимо всех проектов прославленных академиков, и в 1817 году в

Москве на Воробьевых горах, при стечении пятисот тысяч человек,

после торжественного молебствия с участием нескольких сот

иерархов церкви, в присутствии царя, был заложен храм Тела,

Души и Духа.

Но год проходил за годом, а замысел не воплощался.

Песчаный грунт Воробьевых гор не мог выдержать тяжести столь

грандиозного сооружения. Витберг был отстранен от руководства

строительством, работы приостановлены. На Воробьевых горах

по-прежнему шумели березы и шелестели пустынные поля.

А он?

Внутренняя тревога гнала его с места на место, из одного

дворца в другой, из города в город. В распутицу и метель, в

стужу и зной мчалась, пугая прохожих, императорская карета по

полудиким губерниям, по жалким приземистым городам, по

штампованным на одно лицо военным поселениям. Один за другим

восходили и опускались за свинцовый горизонт годы скорбной и

уединенной работы духа внутри самого себя.

Но человека с таким душевным строем, каким был Александр,

человека, чья совесть истекала кровью, как от величайшего

преступления, от того, через что другой перешагнул бы, не

замечая; человека, убедившегося за двадцать лет царствования в

невозможности озарения государственности светом высших начал;

человека, осознавшего на своих плечах тяжесть религиозного и

этического долга за всю династию и за всю страну; человека,