Даниил Андреев

Роза мира (Часть 3)

в глаза, что не нуждается ни в каких пояснениях.

Бородинские залпы и зарево Москвы воистину пробудили дремотное

сознание и волю тысячелетнего раба. Что же касается

провиденциальности самого хода событий, эту войну

ознаменовавших, то она уясняется скорее всего из тех огромных

исторических итогов, которые война 1812-14 гг. могла иметь,

только развиваясь именно так, а не иначе. Пробуждение

самосознания и активизация сил во всех слоях населения были бы

невозможны без мощного толчка, каким явились Бородинская битва,

занятие неприятелем древнего, священного сердца страны и пожар

его. Сокрушение империи Бонапартов не совершилось бы, если бы,

как желал Кутузов, русские ограничились изгнанием врага из

родных пределов. Проникновение в русское общество идей и живых

впечатлений более зрелой культуры - а последствия этого

проникновения были неисчислимы - оказалось бы немыслимо без

перенесения войны на поля Западной Европы и длительного

пребывания русской армии там. Все это очевидно. Гораздо менее

очевидно и менее изучено другое: радикальное отличие

первоначальной идеи Священного союза, принадлежавшей лично

Александру, от того, во что выродился Священный союз, когда

Александр, не встречая понимания ни в России, ни на Западе,

отступил, и европейская реакция, обретая орудие в

'государственном здравом смысле' и аморальной воле Меттерниха,

использовала это учреждение в интересах местных охранительных

начал.

Отблеск высокого этического долженствования всегда мерцал

на представлениях Александра о верховной власти, ее смысле и

назначении. С этими представлениями, возникшими еще в юности

отчасти под влиянием Лагарпа и от сопоставления с разнузданным

произволом Павла I, он вступил на престол; исходя из них, он

предпринял оборвавшиеся потом реформы; эти представления

маячили перед его мыслью в 1812, 1813 и 1814 годах; и они же

осенили высшей внутренней санкцией идею Священного союза.

Идея Священного союза, как она рисовалась Александру,

заключалась, по-видимому, в объединении всех ведущих наций

Европы в некое гармоническое, религиозно-нравственной истиной

вдохновляемое целое, под руководством тех, кто представлялся

сознанию того времени естественными, законными правителями

народов. Руководство это становилось инстанцией, превышавшей

суверенитет отдельных наций, и должно было обеспечить Европе

безопасность от войн, переворотов и диктатур, внутреннее

спокойствие, развитие духовных сил и постепенное нравственное

совершенствование христианского мира*.

=================================================

* Ограниченность Священного союза сферою христианских

народов была совершенно естественна для

религиозно-политического кругозора в начале XIX века. Бросать

Александру упрек в неполной универсальности его идеи так же

странно, как, например, обвинять Петра в том, что он не создал

отечественной авиации.

=================================================

Таким образом, идея Священного союза была первым в истории

шагом к объединению человечества, по крайней мере

христианского, сверху, мирным путем. Никаких прецедентов этому

мы не найдем, разве только в космополитической иерократии

римских пап. Нужно ли, однако, показывать, насколько ближе была

и идея, и даже методы Священного союза к гуманистическим,

гражданственным предприятиям XX столетия, чем к насильственному

жреческому автократизму средних веков? Дальнейшим этапом этой

идеи было не что иное, как расширение идеального объема

желаемого союза до всечеловеческих границ и попытка конкретно

воплотить его в Лиге Наций, потом в ООН и, наконец, во

Всемирной федерации будущего.

Метаисторика все это удивить не может. Если предощущение,

хотя бы человечески ограниченное, целей Яросвета как целей

превращения всемирного народоустройства в братство станет его

драгоценнейшим упованием, может ли ему показаться странным или

психологически необоснованным то, что первое, приближенное

отображение этого замысла возникло в сознании именно этого

монарха? В чьем же тогда сознании, если не в сознании

Александра, самого глубокого, самого религиозного и самого

этически чуткого человека из всех, занимавших русский престол?