Даниил Андреев

Роза мира (Часть 3)

экспансии, и не подумавшей остановиться

на захвате богатых и плодородных соседних стран, но в

какие-нибудь пятьдесят лет захлестнувшей территорию от

Гвадалквивира до Инда.

Позволительно задать также вопрос, почему же, в конце

концов, именно в Западной Европе экономика сложилась на рубеже

XVI века столь беспрецедентно и изумительно, что впервые за всю

человеческую историю два сверхнарода - романо-католический и

северо-западный - одолели океан, залили Америку, втянули в свою

орбиту Африку, открыли и частично подчинили своей цивилизации

древние культуры Востока? Оставаясь в пределах системы

экономических и социально-политических мотиваций, нам придется

ответить пожиманием плечей и разведением рук на простой вопрос:

отчего социально-экономическая конъюнктура, эту экспансию

вызвавшая, сложилась за всю историю многочисленных культур

человечества только один раз и в одном месте? Если же подобная

конъюнктура сложилась хоть раз еще где-нибудь, например в

Китае, то почему она не возымела тех же результатов? -

Оказывается, не грешно сохранить долю сомнения в исчерпывающей

силе социально-экономических объяснений и даже заподозрить в

подобных исторических явлениях наличие некоего фактора, не

покрываемого сетью исторической причинности, - фактора

иррационального.

Это сомнение и подозрение перерастают в огромный

вопросительный знак, коль скоро дело переходит к проблеме

русской экспансии на Восток в конце XVI и в XVII столетии.

XVII век вообще задал исторической мысли немало загадок, и

одна из самых глубоких заключается в следующем: почему и ради

чего, какими именно социально-экономическими причинами

понуждаемый, русский народ, и без того донельзя разреженный на

громадной, необжитой еще Восточно-Европейской равнине, в

какие-нибудь сто лет усилиями отнюдь не государства, а

исключительно частных людей, залил пространство, в три раза

превышающее территорию его родины, пространство суровое,

холодное, неуютное, почти необитаемое, богатое только пушниной

да рыбой, а в следующем столетии перешагнул через Берингово

море и дотянулся до Калифорнии?

Конечно, усиливавшаяся крепостная эксплуатация выбрасывала

тысячи людей на восточные, незаселенные окраины, где им

приходилось изыскивать средства к существованию. Но разве Урал

и Западная Сибирь не были достаточно обширны, чтобы вместить и

прокормить население в десятки раз большее, чем казацкие

дружины, переваливавшие через Каменный Пояс при Грозном, Борисе

или Алексее Михайловиче? Отчего эти крестьяне (а казаками

становились ведь в подавляющем большинстве именно крестьяне) не

брались на новых плодородных местах за свой привычный труд, а

переходили на охотничий промысел - промысел, ставивший их, по

условиям сбыта продукции, в тяжелую зависимость от купцов и от

государства? - Народ бежал от гнета помещиков. Так. Бежал. Но

почему же нельзя было остановиться и прочно обосноваться на

Оби, на Иртыше, на Ангаре, где никаких помещиков никогда не

водилось, а требовалось бежать дальше и дальше, бежать не от

погони, которой не было, а - неизвестно от кого, неизвестно

зачем и неизвестно куда, в непробудную глухомань, через

исполинские реки и непролазную тайгу, через районы, занятые

инородцами, оказывавшими сопротивление, и, добежав, наконец, до

Тихого океана, не успокоиться даже и там, а перепрыгнуть в

Америку?

Русских казаков, дескать, привлекали изобилие зверя и

рыбные богатства Дальнего Востока. Да, привлекали. Но не одни

ведь русские знали, что рыба - вкусная вещь; не одни же русские

носили меха и торговали ими. Почему же, странное дело, эти

самые богатства не привлекали, например, китайцев, обитавших к

ним гораздо ближе, в культурном отношении стоявших в XVII веке

бесспорно выше русских и к тому же страдавших от

перенаселенности в своей стране?

На все эти вопросы, сами собой напрашивающиеся еще на

школьной скамье, невозможно добиться ответа потому, что из

факторов, с которыми удостаивает иметь дело современная наука,

этого ответа не извлечешь; фактор же, этот ответ в себе

заключающий, остается вне поля ее зрения. Это тот самый фактор,

который, в его нарочито упрощенном понимании принято,

пренебрежительно морщась, называть психологическим и без учета