так что для повести потребуется десять недель, - а
ведь это всего-навсего тема беседы одного вечера. Если ее и можно
напечатать, то разве что в ежемесячном журнале. Но сейчас я не представляю,
какой журнал подойдет для этой цели; в любом случае, у вас потребуют всю
повесть, прежде чем что-то сказать.
Гурджиев промолчал; на этом разговор прекратился.
Но в самом Гурджиеве я сразу же ощутил нечто необычное, и в течение
вечера это впечатление только укрепилось. Когда я уходил, в моем мозгу
мелькнула мысль, что мне необходимо сейчас же, безотлагательно договориться
о новой встрече, что если я этого не сделаю, я могу потерять с ним всякую
связь. И я спросил, нельзя ли нам повидаться еще раз до моего отъезда в
Петербург. Он сказал, что завтра будет в этом же самом кафе, в это же самое
время.
Я вышел с одним из молодых людей. Чувствовал я себя весьма странно -
долгое чтение, в котором я мало что понял, люди, не отвечавшие на мои
вопросы, сам Гурджиев с его необычными манерами и влиянием на учеников,
ощущавшимся мною, - все это вызывало во мне неожиданное желание смеяться,
кричать, петь, словно я вырвался из школы или из какого-то заточения. Мне
захотелось рассказать о своих впечатлениях этому молодому человеку, отпустив
в адрес Гурджиева и довольно нудной и претенциозной истории несколько шуток;
я вообразил, что обращаюсь к одному из своих друзей. К счастью, я вовремя
удержался: 'Он пойдет и сейчас же расскажет им все по телефону. Ведь они -
его друзья'.
Поэтому я постарался взять себя в руки; в полном молчании мы сели в
трамвай и поехали к центру Москвы. После довольно долгого пути мы добрались
до Охотного Ряда, где я жил, и, молча попрощавшись, расстались.
Назавтра я сидел в том самом кафе, где впервые встретил Гурджиева; это
повторилось на следующий день, и через день, и каждый день. Всю неделю,
которую я провел в Москве, я виделся с Гурджиевым ежедневно. Очень скоро
стало ясно, что он знал очень многое из того, что мне так хотелось узнать. В
частности, он объяснил некоторые феномены, встретившиеся мне в Индии,
которые никто не мог объяснить - ни на месте, ни впоследствии. В его
объяснениях чувствовалась уверенность специалиста, очень тонкий анализ
фактов и какая-то система, которую я не мог уловить, но присутствие которой
ощущал, ибо все объяснения Гурджиева заставляли думать не только о фактах, о
которых шел разговор, но и о многих других вещах, которые я наблюдал или о
которых догадывался.
С группой Гурджиева я больше не встречался. О себе Гурджиев рассказал
лишь немногое. Один или два раза он упомянул о своих путешествиях по
Востоку; мне интересно было узнать, где он побывал, но выяснить это я не
смог.
О своей работе в Москве Гурджиев сказал, что у него две, не связанные
друг с другом группы; они заняты разной работой 'в соответствии со своей
подготовкой и способностями', как выразился Гурджиев. Члены этих групп
платили по тысяче рублей в год и работали с ним, продолжая заниматься своими
обычными делами.
Я сказал, что, по моему мнению, тысяча рублей в год - чересчур большая
плата для многих людей, не имеющих собственных средств.
Гурджиев возразил, что никакое другое решение этого вопроса невозможно,
потому что в силу самой природы его работы он не в состоянии иметь много
учеников. В то же время, он не желает и не должен (он подчеркнул эти слова)
тратить собственные деньги на организацию работы. Его работа не имела и не
может иметь характер благотворительной деятельности, и ученики сами должны
изыскивать средства для того, чтобы нанимать помещение для встреч, проводить
эксперименты и так далее. Кроме того, добавил он, наблюдения показали, что
люди, проявляющие слабость в жизни, оказываются слабыми и в работе.
- Есть несколько аспектов этой идеи, - сказал Гурджиев. - Работа
каждого человека может включать расходы, путешествия и тому подобное. Если
же его жизнь организована так плохо, что тысяча рублей в год оказывается для
него затруднением, ему лучше за эту работу и не браться. Предположим, по
ходу работы ему потребуется поехать в Каир или в какое-то другое место. У
него должны быть для этого средства. Благодаря нашему требованию мы узнаем,
способен он работать с нами или нет.
'Кроме того, - продолжал Гурджиев, - у меня слишком мало свободного
времени,