Петр Демьянович Успенский

В поисках чудесного. Фрагменты неизвестного учения

Этот

очевидный обман был настолько необычен, что я тут же заподозрил в нем

какой-то особый смысл.

Мне трудно восстановить в памяти начало разговора с учениками

Гурджиева. Кое-что из услышанного меня удивило. Я попытался выяснить, в чем

заключается их работа, но прямых ответов мне не дали, настойчиво употребляя

странную и непонятную мне терминологию.

Кто-то предложил прочесть начало повести, написанной, как мне сказали,

одним из учеников Гурджиева; автора в то время в Москве не было.

Естественно, я согласился; и вот один из присутствующих начал читать

рукопись вслух. Автор описывал свою встречу и знакомство с Гурджиевым. Мое

внимание привлек тот факт, что повесть начиналась с момента, когда в руки

автора попала та же заметка о балете 'Борьба магов', которую я видел зимой в

'Голосе Москвы'. Далее - и это мне очень понравилось, потому что я этого

ждал, - автор при первой встрече с Гурджиевым почувствовал, что тот как бы

положил его на ладонь, взвесил и поставил на место. Повесть называлась

'Проблески истины'; писал ее, очевидно, человек, не имевший никакого

литературного опыта. Тем не менее, она производила впечатление, так как в

ней содержались указания на какую-то систему, в которой я угадал нечто для

себя интересное, хотя не мог ни назвать, ни сформулировать ее сущность;

кроме того, некоторые очень необычные и неожиданные идеи об искусстве

вызвали во мне очень сильный отклик.

Позднее я узнал, что автор повести - вымышленное лицо, а повесть начата

двумя учениками Гурджиева, которые присутствовали на чтении; целью повести

было пересказать идеи Гурджиева в литературной форме. Еще позже я услышал,

что мысль о повести принадлежала самому Гурджиеву.

Чтение первой главы на этом месте прервалось. Гурджиев все время

внимательно слушал; он сидел на диване, поджав под себя одну ногу, пил кофе

из стакана, курил и иногда поглядывал на меня. Мне нравились его движения, в

которых чувствовалась особого рода кошачья грация и уверенность; даже в его

молчании было что-то, отличавшее его от других людей. Я подумал, что мне

следовало бы встретиться с ним не в Москве, не в этой квартире, а в одном из

тех мест, откуда я недавно вернулся: во дворе каирской мечети, в

каком-нибудь разрушенном городе Цейлона или в одном из храмов Южной Индии -

в Танджуре, Тричинополи или Мадуре.

- Ну как вам понравилась повесть? - спросил Гурджиев после краткого

молчания, когда чтение закончилось.

Я сказал, что слушал с интересом, но, с моей точки зрения, в ней есть

недостатки - не ясно, о чем именно идет речь. Повесть рассказывает об очень

глубоком переживании, о сильном впечатлении, которое произвела на автора

какая-то доктрина, с которой он встретился; однако адекватного раскрытия

самой доктрины не дается. Присутствующие начали со мной спорить, указывая,

что я пропустил важнейшую часть повести. Сам Гурджиев ничего не сказал.

Когда я спросил, какую систему они изучают, каковы ее отличительные

черты, я получил самые неопределенные ответы. Затем они принялись говорить о

'работе над собой', но не смогли объяснить мне, в чем эта работа

заключается. Мой разговор с учениками Гурджиева протекал в целом не очень-то

хорошо, я ощущал в них нечто рассчитанное и искусственное, как если бы они

играли заранее выученные роли. Кроме того, ученики не шли в сравнение с

учителем. Все они принадлежали к тому слою довольно бедной московской

интеллигенции, которую я хорошо знал и от которой не ожидал ничего

интересного. Я даже подумал, что странно встретить их на пути к чудесному.

Вместе с тем, все они выглядели вполне порядочными и приятными людьми, и

истории, которые я слышал от М., явно исходили не от них и относились не к

ним.

- Я хотел спросить вас об одной вещи, - сказал Гурджиев после паузы. -

Нельзя ли напечатать эту статью в какой-нибудь газете? Таким образом мы

сможем познакомить публику с нашими идеями.

- Совершенно невозможно, - ответил я. - Это не статья, а только часть

повести, без конца и начала, для газеты она слишком велика. Обычно мы

считаем материал по строчкам. Чтение заняло два часа - значит, около трех

тысяч строк. Вам известно, что такое газетный фельетон: в фельетоне около

трехсот строк. В московских газетах фельетоны с продолжением печатаются не