все имеющиеся в наличии
консервы). Фасоль тоже была консервированной.
Я вымыла посуду и протерла полы. Затем с веником в руке я
прошлась по комнатам в поисках какой-нибудь вновь появившейся
грязи или паутины в забытом углу. С самого приезда я ничего
другого не делала, кроме того, что вылизывала полы, мыла окна и
стены, подметала коридоры и патио. Уборка всегда отвлекала меня
от проблем, всегда успокаивала. Но не сейчас. Несмотря на то,
что я энергично принялась за уборку, у меня никак не получалось
отвлечься от боли и ноющей внутренней пустоты.
Резкий шелест листьев прервал мое занятие. Я вышла из
дома. Порывы ветра проносились сквозь ветви деревьев. Его сила
испугала меня. Я уже хотела закрыть окна, когда ветер внезапно
успокоился. Глубокое уныние стелилось по двору, охватывало
кусты и деревья, цветы и грядки овощей. Даже светло-лиловая
вьющаяся по стене бугенвиллея была охвачена печалью.
Я прошлась вокруг фонтана колониального стиля,
построенного в центре двора, и встала коленями на широкий
каменный выступ. Ни о чем не думая, я вытащила листья и мусор,
упавшие в воду. Потом поднялась и поискала свое отражение в
гладкой поверхности воды. Рядом с моим лицом появилось очень
красивое, застывшее и худое лицо Флоринды.
Ошеломленная, я смотрела на отражение, загипнотизированная
ее огромными, темными, искрящимися глазами, которые ярко
контрастировали с заплетенными в косу белыми волосами. Она
медленно улыбнулась. Я улыбнулась в ответ.
— Я не слышала, как ты подошла, — прошептала я, боясь,
что ее образ может исчезнуть, боясь, что это только сон.
Она опустила свою руку мне на плечи, потом села рядом со
мной на каменном выступе. — Я собираюсь пробыть с тобой очень
недолго, — сказала она. — Хотя я еще вернусь.
Я обернулась и выплеснула всю боль и отчаяние, которые
накопились во мне.
Флоринда пристально смотрела на меня. Ее лицо выражало
неизмеримую печаль. Внезапные слезы появились у нее на глазах,
— слезы, которые ушли так же быстро, как и появились.
— Скажи мне, где Исидоро Балтасар? — спросила я.
Отвернув лицо, я дала волю едва сдерживаемым слезам.
Плакать меня заставляли не жалость к себе и даже не печаль, но
глубокое ощущение неудачи, вины и потери, овладевшие мной.
Флоринда давно предупреждала меня о таких чувствах.
— Слезы бессмысленны для мага, — сказала она глубоким
хриплым голосом. — Когда ты вступила в мир магов, ты должна
была понять, что предначертания судьбы, — все равно какие, —
это просто вызов, который маг должен принять, несмотря на
обиды, возмущение и жалость к самому себе. — Она остановилась
на минуту, а потом уже в своей привычной неумолимой манере
повторила все, что говорила мне раньше:
— Исидоро Балтасар больше не человек, он нагваль. Он
может присоединиться к старому нагвалю, в этом случае он
никогда не вернется. Но все может быть и иначе.
— Но почему он… — У меня пропал голос, прежде чем я
успела задать вопрос.
— В данный момент я действительно не знаю, — сказала
Флоринда, поднимая руку, чтобы предвосхитить мой протест. —
Это вызов для тебя — подняться надо всем этим. И, как ты
знаешь, по поводу вызова не обижаются и его не обсуждают. К
нему относятся активно. Маги или побеждают, принимая вызов, или
проигрывают. И действительно не имеет значения, что это за
вызов, пока они хозяева ситуации.
— Как ты можешь требовать от меня владеть ситуацией, если
печаль убивает меня? Исидоро Балтасар ушел навсегда, —
возмущенно произнесла я, раздраженная прозаичностью ее
отношения и чувств.
— Почему ты не обращаешь внимания на мой совет и не
ведешь себя безупречно, несмотря на твои чувства, — строго
отпарировала она. Ее настроение изменялось так же быстро, как и
прелестная улыбка.
— Как я могу сделать это? Я знаю, что если нагваль ушел,
то игра окончена.
— Тебе не нужен нагваль, чтобы быть безупречным магом, —
заметила она. — Твоя безупречность должна привести тебя к
нему, даже если он уже покинул мир. Жить безупречно, невзирая
на обстоятельства, — вот твой вызов. И то, увидишь ли ты
Исидоро Балтасара завтра, или через год, или в конце твоей
жизни не должно иметь для тебя никакого значения.
Флоринда повернулась ко мне спиной и долго молчала. Когда
она