дней. Это
мое мнение.
Я поискала его глаза, — проверить, не смеется ли он надо
мной. Его неунывающее лицо излучало искренность и
доброжелательность. Глаза были по-детски бесхитростны.
— Но когда он вернется, он уже больше не будет Исидоро
Балтасаром, — предупредил меня смотритель. — Тот Исидоро
Балтасар, которого ты знала, я думаю, уже ушел. И как ты
думаешь, что во всем этом самое грустное? — Он остановился, а
потом сам ответил на свой вопрос. — Ты приняла его как дар и
даже не поблагодарила за все его внимание, помощь и любовь к
тебе. Наша самая большая трагедия в том, что мы шуты, не
замечающие ничего, кроме нашего шутовства.
Я была слишком опустошена, чтобы произнести хоть слово.
Внезапно смотритель поднялся на ноги. Не говоря ни слова,
как будто его очень стесняло мое общество, он пошел вдоль
тропинки, ведущей к другому дому.
— Не оставляй меня здесь совсем одну, — закричала я ему
вслед.
Он повернулся, посмотрел на меня, а потом рассмеялся. Это
был громкий, радостный смех, эхо от которого разносилось вокруг
по кустам чапарраля. Он еще раз посмотрел на меня, а потом
исчез, как будто кусты чапарраля поглотили его.
Будучи не в состоянии следовать за ним, я все еще ждала,
что он вернется или внезапно появится передо мной, испугав до
полусмерти. Я все еще оставалась в напряжении, которое
ощущалось скорее телом, чем умом.
Как это всегда случалось, я не слышала, когда подошла
Эсперанса, но ощутила ее присутствие. Я обернулась и
обнаружила, что она сидит на скамейке под сапотовым деревом. Я
пришла в восторг уже только от того, что вижу ее.
— Я думала, что никогда больше тебя не увижу, —
вздохнула я. — Я почти смирилась с этим, думая, что ты тоже
ушла.
— Бог милостив! — произнесла она в странном оцепенении.
— Ты действительно Зулейка? — воскликнула я.
— Не совсем, — возразила она. — Я Эсперанса. Чем ты
занимаешься? Валяешь дурака, разрешая вопросы, на которые никто
не в состоянии ответить?
Никогда в жизни я не была так близка к нервному
расстройству, как в этот момент. Я чувствовала, что разум не в
состоянии перенести обрушившееся на него давление и могла
просто не выдержать боли и смятения.
— Соберись, девочка, — строго сказала Эсперанса. —
Худшее еще не пришло. Но мы больше не можем оберегать тебя.
Сейчас ты близка к помешательству, но маги не могут остановить
это давление. Сегодня ты сама приняла вызов и либо будешь жить,
либо умрешь. В данном случае я говорю не метафорически.
Я едва могла говорить из-за слез.
— Я никогда не увижу Исидоро Балтасара? — спросила я.
— Я не буду врать, чтобы пощадить твои чувства. Нет, он
никогда не возвратится. Исидоро Балтасар — только мгновение в
магии. Сон, который ушел после того, как был увиден. Исидоро
Балтасар, как сон, уже ушел.
Легкая, почти задумчивая улыбка тронула ее губы. — Чего я
еще не знаю, — продолжала она, — так это ушел ли тот человек,
новый нагваль, навсегда. Ты понимаешь, конечно, что даже если
он вернется, то он уже не будет Исидоро Балтасаром. Он будет
чем-то таким, чего ты не встречала до сих пор.
— Он будет неизвестен мне? — спросила я, не осознавая до
конца, хочу ли я это знать.
— Не знаю, дитя мое, — сказала она неопределенно и
безразлично. — Просто не знаю. Я сама в сновидении. То же и с
новым нагвалем. Сновидящие, такие как мы, непостоянны, и именно
эта непостоянность позволяет нам существовать. С нами ничего не
происходит, кроме сновидений.
Ослепленная слезами, я просто не видела ее.
— Чтобы облегчить боль, проникни глубже в себя, — тихо
сказала она. — Сядь, подожми колени, охвати лодыжки
скрещенными руками, правую лодыжку — левой рукой. Положи
голову на колени и дай печали уйти.
Дай земле смягчить твою боль. Позволь целебным силам земли
войти в тебя.
Я села на землю так, как советовала Эсперанса. Спустя
мгновение моя печаль исчезла. Глубокое телесное ощущение
комфорта сменило муку. Я утратила ощущение себя в каком-либо
ином контексте, чем здесь и теперь. При отсутствии субъективной
памяти у меня не было и боли.
Эсперанса указала мне место на скамейке рядом с собой. Как
только я села, она взяла мою руку в свои и некоторое время
терла ее, слегка массируя, а