но его тяжелый
безжалостный взгляд лишил меня энергии.
Все тем же учтивым невыразительным тоном он каким-то
образом сумел убедить меня в том, что я должна попросить у него
прощения.
— Мне очень жаль, — извинилась я искренне. — Мое плохое
настроение и ужасные манеры всегда берут верх.
— Я знаю. Они предупредили меня об этом, — сказал он
серьезно и добавил уже улыбаясь: — Ешь.
Весь завтрак я чувствовала себя не в своей тарелке. Я
медленно жевала, незаметно наблюдая за ним, и видела, что он не
злится на меня, хоть и не делает ни малейшего усилия, чтобы
продемонстрировать это.
Я пыталась утешить себя этой мыслью, но не нашла в ней
ничего успокаивающего. Я чувствовала, что его безразличие не
было ни умышленным ни надуманным. Он не был зол на меня, просто
все, что я говорила и делала, не произвело на него никакого
впечатления.
Я проглотила последний кусок и, удивляясь собственной
уверенности, сказала первое, что пришло мне в голову:
— Ты не смотритель.
Он посмотрел на меня и спросил:
— А кто, по-твоему?
Его лицо расплылось в забавной усмешке. Глядя на его
улыбку, я забыла о всякой осторожности. Потрясающее
безрассудство овладело мной.
— Ты — женщина, ты — Эсперанса! — выпалила я.
Облегчив душу этим признанием, я успокоилась и, громко
вздохнув, добавила:
— Вот почему ты единственная, у кого есть зеркало. Тебе
необходимо смотреться в него, чтобы помнить, мужчина ты или
женщина.
— Должно быть, на тебя подействовал воздух Соноры. — Он
задумчиво посмотрел на меня. — Известно, что разреженный
воздух очень своеобразно влияет на человека.
Он потянулся к моему запястью и, крепко сжав его, добавил:
— Или, возможно, у тебя такой скверный и тяжелый
характер, что ты абсолютно уверенно болтаешь все, что придет в
голову.
Посмеиваясь, смотритель наклонился ко мне и предложил:
— Давай ляжем вместе отдохнем. Это будет нам полезно. У
нас обоих тяжелый характер.
— О, да! — воскликнула я, не зная, обидеться или
рассмеяться в ответ на его предложение. — Ты хочешь, чтобы я
спала с тобой? — и добавила, что Эсперанса предупреждала меня
об этом.
— Почему ты отказываешься, если считаешь меня Эсперансой?
— спросил он, растирая мне затылок.
Его рука была мягкой и теплой.
— Я не отказываюсь, — слабо защищалась я, — просто я
терпеть не могу спать днем и никогда не делаю этого. Мне
говорили, что даже ребенком я ненавидела дневной сон.
Я говорила быстро и нервно, путая слова и повторяясь. Мне
хотелось встать и уйти, но едва заметное прикосновение его руки
удерживало меня на месте.
— Я знаю, что ты — Эсперанса, — настаивала я
скороговоркой. — Я узнаю ее прикосновение — оно такое же
успокаивающее.
Я почувствовала, как моя голова клонится вниз, глаза сами
закрываются.
— Так и есть, — согласился он мягко. — Я лучше уложу
тебя, хоть ненадолго.
Приняв мое молчание за согласие, он вытянул из кладовки
свою койку и два одеяла, и протянул одно мне.
Я не переставала удивляться. Не знаю почему, но я легла
без возражений. Из-под полуприкрытых век я наблюдала, как он
потянулся до хруста в суставах, сбросил ботинки, расстегнул
ремень и наконец улегся рядом со мной. Уже под одеялом он
выскользнул из своих штанов и небрежно уронил их рядом с
ботинками.
Он поднял одеяло. Краснея, я уставилась на него со
смешанным чувством любопытства и удивления. Его обнаженное тело
было совсем не таким, каким я его представляла — гибкое,
гладкое, как у Эсперансы, совсем без волос. Он был тонок, как
тростник, но мускулист. И, определенно, он был мужчиной. Причем
— молодым.
Не задумываясь ни на мгновение, но затаив дыхание, я робко
подняла свое одеяло…
Приглушенный звук женского смеха заставил меня закрыть
глаза и притвориться спящей. Но зная, что никто не собирается
входить в комнату, я расслабилась.
Я положила руки за голову и меня поглотило
сверхъестественное ощущение того, что смотритель и этот тихий
смех, доносящийся из коридора, восстановили равновесие, вернули
магическую оболочку, окутывавшую меня.
Я не понимала, что со мной происходит, но чем больше
расслаблялось мое тело, тем ближе я продвигалась к ответу.
Глава 14
После