обедать, — сказал он в конце концов, —
иначе все остынет.
Он придвинул мне стул и, когда я удобно уселась, добавил
дрогнувшим голосом:
— Ты права, когда называешь их духами. Ведь они — не
скульптуры, они — измышления. Их представил себе из образов,
промелькнувших в других мирах, один великий нагваль, — пояснил
он таинственным тоном.
— Мариано Аурелиано? — спросила я.
Он покачал головой и ответил:
— Нет, его звали Элиас. Он гораздо старше.
— А почему эти измышления стоят в твоей комнате? Разве
этот великий нагваль сделал их для тебя?
— Нет, я только присматриваю за ними.
Поднявшись, он сунул руку в карман, достал аккуратно
сложенный белый носовой платок и принялся смахивать пыль с
ближайшей скульптуры.
— С тех пор, как я стал смотрителем, следить за ними —
моя обязанность. Когда-нибудь с помощью всех этих чародеев,
которых ты здесь видела, я должен буду вернуть их обратно.
— А куда именно?
— В никуда, в пространство, в вакуум.
— И как ты собираешься это сделать?
— С помощью той же силы, которая доставила их сюда в
первый раз. Силы сновидения-наяву.
— Если ты умеешь сновидеть так же, как все эти маги, —
начала я осторожно, изо всех сил пытаясь скрыть нотки торжества
в голосе, — значит, ты и сам должен быть магом!
— Да, но я не такой, как другие.
Его искреннее признание привело меня в замешательство.
— А в чем же разница?
— А, — отмахнулся он — абсолютно во всем. Но сейчас я
не могу объяснить этого. Если я расскажу, ты только
разозлишься, станешь еще более замкнутой. Когда-нибудь, однако,
ты поймешь все сама, без посторонней помощи.
Я отчаянно пыталась спросить что-нибудь еще, но
почувствовала, что все смешалось у меня в голове.
— А ты можешь сказать, откуда нагваль Элиас взял эти
измышления?
— Он увидел их в сновидениях и захватил, — ответил
смотритель. — Некоторые из них — только копии, которые он
снял с тех, что не смог забрать с собой. Остальные —
настоящие, привезены отовсюду этим великим нагвалем.
Я не верила его словам, но продолжала:
— А зачем нагваль Элиас принес их?
— Они сами его об этом попросили.
— Зачем?
Разведя руками, смотритель прервал мои исследования и
пригласил меня заняться обедом. Его нежелание удовлетворить мое
любопытство только усилило мой интерес. Я не могла понять,
почему он не хочет говорить об этих хитроумных штуках, а только
уклоняется от ответов. Ведь он запросто мог все мне рассказать.
Мы быстро покончили с обедом и он попросил меня достать
его раскладную койку из кладовки. Зная его вкусы, я разложила
ее перед занавешенной французской дверью. Удовлетворенно
вздохнув, он лег, откинув голову на маленькую квадратную
подушку, наполненную сушеными бобами и маисовыми зернами,
которая была пришита в изголовье. Он утверждал, что она
приносит сладкие сны.
— Теперь я готов немного вздремнуть, — сказал он,
отпуская ремень на своих штанах.
Это был вежливый способ отделаться от меня.
Раздосадованная его отказом говорить о скульптурах, я
свалила нашу посуду на поднос и вылетела из комнаты. Его храп
провожал меня всю дорогу до кухни.
Из патио слышался звон гитарных струн.
Я машинально потянулась за фонариком, который держала
возле гамака, и посмотрела на часы. Было немногим за полночь.
Завернувшись потуже в одеяло, я на цыпочках вышла в коридор,
ведущий в патио.
Посреди дворика какой-то мужчина, сидя на тростниковом
стуле, играл на гитаре. Я не могла видеть его лица, но знала,
что это все тот же Исидоро Балтасар, и я уже видела и слышала
его, когда попала сюда впервые. Как и тогда, заметив меня,
мужчина сразу перестал играть, поднялся со стула и вошел в дом.
Едва я вернулась в свою комнату, как он снова начал
перебирать струны. Я уже задремала, когда услышала его чистый
сильный голос. Он пел, обращаясь к ветру, маня его из глубины
молчания и пустоты.
И, словно откликаясь на его печальный зов, ветер набирал
силу. Он свистел в ветвях чапарраля, срывал сухие листья с
деревьев и, шурша, сметал их в кучи напротив дома.
Рывком я открыла дверь в патио. Ветер заполнил комнату
невыразимой печалью. В ней не было слез, но лишь меланхолия
одиночества и пустоты,