— Что до того, почему именно ты, а не кто-то другой, она
ведь объяснила тебе, что мы предоставили духу решать, кого мы
должны направлять. Дух указал нам, что это ты.
— Минуточку, мистер Аурелиано, — запротестовала я. — Я
очень не хочу быть грубой или неблагодарной, но вы должны
понять, что мне не нужна ничья помощь. Я не хочу, чтобы
кто-либо меня направлял, даже если я и нуждаюсь в руководстве.
Одна мысль об этом мне отвратительна. Вы поняли, что я имею в
виду? Достаточно ли ясно я выразилась?
— Вполне, и я понимаю, что ты имеешь в виду, — эхом
отозвался он, отступая на шаг от моего указующего перста. — Но
именно потому, что ты ни в чем таком не нуждаешься, ты и есть
самый подходящий кандидат.
— Кандидат? — завопила я, по горло сытая его
навязчивостью. Я огляделась по сторонам, опасаясь, не услышал
ли меня кто-нибудь из входящих или выходящих из кофейни. — Что
это такое? — продолжала орать я. — Вы и ваши приятели — это
компания чокнутых. Оставьте меня в покое, слышите? Не нужны мне
ни вы, ни кто бы то ни было.
К моему удивлению и мрачному удовольствию, Мариано
Аурелиано, вышел, наконец, из себя и принялся меня бранить, как
это делали мой отец и братья. Он ругал меня, стараясь
сдерживаться, ни разу не повысив голос. Он назвал меня
избалованной дурой. А потом, словно брань в мой адрес его
раззадорила, он сказал нечто совершенно непростительное. Он
выкрикнул, что единственной моей заслугой было то, что я
родилась блондинкой с голубыми глазами в краю, где светлые
волосы и голубые глаза были предметом всеобщей зависти и
поклонения.
— Тебе никогда ни за что не надо было бороться, — заявил
он. — Колониальный образ мышления cholos в вашей стране
заставил их относиться к тебе так, словно ты и в самом деле
заслуживала особого отношения. Привилегия, основанная
исключительно на том, что у тебя светлые волосы и голубые
глаза, — это самая дурацкая привилегия на свете.
Я побелела. Я была не из тех, кто безропотно проглатывает
оскорбления. Все мои годы практики крикливых скандалов и
чрезвычайно живописных ругательств, которые я слышала — и
запомнила — в детстве на улицах Каракаса, пришли мне на
помощь. Я наговорила Мариано Аурелиано таких вещей, которые по
сей день приводят меня в смущение.
Я настолько была поглощена этим занятием, что не заметила,
как к нам подошел тот самый толстяк-индеец, который сидел за
рулем красного пикапа. Я заметила его присутствие только когда
услышала его громкий хохот. Он и Мариано Аурелиано буквально
катались по земле, хватаясь за животы и истерически хохоча.
— Что тут смешного? — закричала я, оборачиваясь к
толстяку-индейцу. Его я тоже обругала.
— Какая черноротая женщина, — сказал он на чистом
английском. — Будь я твоим папашей, я бы вымыл тебе рот с
мылом.
— А тебя кто просил совать свой нос, ты, толстый говнюк?
— В слепой ярости я врезала ему ногой по коленке.
Он взвыл от боли и обругал меня.
Я чуть было не вцепилась зубами в его руку, когда Мариано
Аурелиано подхватил меня сзади и подбросил в воздух.
Время остановилось. Мое падение было таким медленным,
таким неощутимым, что мне показалось, я навеки повисла в
воздухе. Я не рухнула на землю, переломав кости, как ожидала, а
оказалась прямо в руках толстяка-индейца. Он даже не
пошатнулся, а держал меня так, словно я была не тяжелее
подушки, — подушки весом в девяносто пять фунтов. Уловив
лукавый огонек в его глазах, я решила, что он снова меня
подбросит. Должно быть, он почувствовал мой страх, потому что
улыбнулся и осторожно поставил меня на землю.
Мой гнев иссяк вместе с последними силами, и,
прислонившись к машине, я разревелась.
Мариано Аурелиано обнял меня и погладил по плечам и
волосам, как это делал мой отец, когда я была ребенком. Тихим,
успокаивающим голосом он принялся уверять меня, что грубая
брань, которой я его осыпала, нисколько его не обидела.
Чувство вины и жалости к себе заставили меня заплакать еще
сильнее.
В знак полного бессилия он покачал головой, хотя глаза его
светились весельем. Потом, явно пытаясь развеселить и меня, он
признался, что никак не может поверить, что мне знакома, не
говоря уже о ее применении, такая