Что сказал барон Жорж Кювье о косточке Луз?
Париж, 1821 год. В тихих залах Музея, среди скелетов мастодонтов и призраков исчезнувших эпох, состоялась беседа. Барон Жорж Кювье, отец зарождающейся палеонтологии, чей взгляд, казалось, проникал сквозь толщу веков, водил своего гостя среди экспонатов костей, по хранилищу свидетельств великих катаклизмов Земли.
«То, что я могу сказать об этом, собрано из разных источников, – голос Кювье, обычно столь уверенный и категоричный, приобрел задумчивые нотки, когда он указал на массивную, потемневшую от времени кость. – В нашем Музее мы обладаем лишь этим бедром, привезенным Лонгёем…».
Взгляд посетителя, человека редкой эрудиции, чьи познания простирались далеко за пределы естественнонаучных дисциплин, задержался на экспонате. И словно сама собой родилась дерзкая мысль, облеченная в вопрос:
«Скажите, барон… не эту ли самую кость вы держали в мыслях, когда рождалась ваша знаменитая фраза, облетевшая умы Европы: „Дайте мне одну кость, и я восстановлю животное“?»
Кювье чуть улыбнулся, уголки его глаз собрались в знакомые морщинки. Но прежде чем он успел ответить, разговор, словно ручей, свернувший в неожиданное, потаенное русло, коснулся тайны древнейшей – косточки Луз, той самой לוז из каббалистических преданий. Несокрушимый адамант человеческого скелета, семя будущего воскрешения, точка, где сходятся материя и дух.
К удивлению его собеседника, барон Кювье, столп рационального знания, оказался превосходно осведомлен в хитросплетениях мистических комментариев. Его ум, привыкший восстанавливать облик гигантов по осколкам, с не меньшим интересом стремился постичь и эту метафизическую тайну. В глазах ученого, привыкших видеть лишь материальные свидетельства прошлого, на мгновение вспыхнул огонек иного знания. Он нашел в своем госте не просто любопытствующего дилетанта, но человека, свободно ориентирующегося в туманных ландшафтах Каббалы и арабских алхимических трактатов. Беседа потекла легко, переплетая научную строгость и мистическую интуицию.
И тогда гость, понизив голос, словно делясь запретным знанием, высказал мысль – дерзкую, парадоксальную, соединяющую несоединимое: строгую науку о восстановлении форм из праха и древнее учение о нетленной косточке, хранящей эссенцию жизни. Мысль о том, что сам метод реконструкции, сама возможность воссоздать целое по фрагменту, возможно, имеет своим скрытым истоком, своим архетипом ту самую идею нетленного «семени» формы, заключенного в косточке Луз. Что если способность разума к восстановлению – лишь отражение заложенной в самой природе силы возрождения, символом которой и служит эта кость?
Лицо Кювье оживилось. В этой идее была та самая элегантность и неожиданный поворот, так ценимые его острым умом. Парадоксальное сближение строгого анализа окаменелостей и мистического символа вечной жизни показалось ему не просто интересным – оно захватило его. Искра озарения блеснула в его глазах. Он говорил о том, что непременно изложит это в научной статье, что эта гипотеза заслуживает самого пристального внимания…
Увы, той статьи так и не суждено было появиться. Вихрь научной работы, полемики, административных забот увлек барона, и зерно той беседы, брошенное в плодородную почву его гениального ума, не успело прорасти на страницах публикаций. Осталась лишь память о той встрече в полумраке Музея, о моменте, когда великий рационалист коснулся завесы тайны, и о невысказанной мысли, повисшей где-то между мирами – миром исчезнувших гигантов и миром нетленной косточки Луз, ждущей своего часа воскрешения. И эта недосказанность, это неслучившееся соединение парадоксов, быть может, и есть самая интригующая часть той истории.