была как бы зажата между руслом Мискатоника и почти
вертикальными склонами Круглой горы и представляла собой темное, унылое
поселение, которое словно никогда и не выбиралось за черту 1900 года, и
будто бы именно здесь время остановило свое продвижение навстречу грядущим
столетиям. Постепенно его игривое насвистывание стало затихать и наконец
умолкло совсем. Он старался не глядеть в сторону строений, почти полностью
превратившихся в развалины. Также он избегал встречаться с любопытными
взглядами прохожих, а направился прямо к старинной церкви, в которой
располагался местный торговый центр , где, как он предполагал, его также
встретит неряшливое убранство и беспорядок, полностью гармонировавший с
видом самой деревни. Войдя в магазин, Эбнер направился прямо к прилавку и
попросил ветчину, кофе, яйца и молоко.
Хозяин даже не шелохнулся, — Вы, похоже, один из Уотелеев. А меня вы,
наверное, и не знаете, хотя я ваш кузен Тобиас. И который же из них вы
будете? — Я Эбнер, внук Лютера, — неохотно проговорил он.
Лицо Тобиаса Уотелея окаменело. — Сын Либби — той самой Либби, что
вышла замуж за кузена Иеремию… Так вы что, решили вернуться назад —
обратно к Лютеру? — Не мы, а я один, — коротко проговорил Эбнер. — И вообще,
я не вполне понимаю, о чем вы говорите. — Ну, если не понимаете, то не мне
вам об этом и рассказывать.
Тобиас Уотелей и в самом деле замолчал, не произнеся больше ни слова.
Он принес все, что заказал Эбнер, с угрюмым видом принял деньги и с плохо
скрываемой недоброжелательностью смотрел ему в спину, когда тот выходил из
магазина.
Сцена эта задела Эбнера за живое. Приветливая свежесть утра
окончательно померкла для него, хотя на безоблачном небосклоне по-прежнему
ярко сияло солнце. Он поспешно удалялся от магазина, а заодно и от
центральной улицы, стремясь поскорее вернуться в свою новую временную
обитель.
Там его, однако, поджидало новое открытие — перед домом стояла понурая
лошадь, впряженная в неимоверно ветхий фургон. Рядом с ней под деревом стоял
какой—то мальчик, а внутри фургона виднелась фигура старика с окладистой
белой бородой. Заметив приближение Эбнера, он сделал своему юному спутнику
знак рукой, чтобы тот помог ему выбраться наружу, после чего с превеликим
трудом спустился на землю и стал поджидать приближения молодого человека.
Как только Эбнер подошел к ним, мальчик без тени улыбки на лице произнес: —
Дедушка хочет с вами поговорить. — Эбнер, — проговорил старик дрожащим
голосом, и тот лишь сейчас понял, насколько древним был этот человек. — Это
мой прадедушка Зэбулон Уотелей, — пояснил мальчик.
Таким образом, перед ним стоял брат его собственного деда, Лютера
Уотелея — единственный оставшийся в живых представитель старшего поколения
рода Уотелеев. — Проходите в дом, сэр, — проговорил Эбнер, протягивая
старику руку.
Зэбулон пожал ее, после чего вся троица медленно направилась в сторону
веранды, где старик остановился около нижней ступеньки, из-под густых седых
бровей поднял на Эбнера взгляд своих темных глаз и. мягко покачал головой. —
Нет, я лучше здесь присяду, если стул найдется. — Принеси стул из кухни, —
попросил Эбнер мальчика.
Тот поднялся по лестнице и вошел в дом, тут же вернулся со стулом,
помог старику опуститься на него, после чего встал рядом с ним, пока
Зэбулон, глядя в землю под ногами, пытался успокоить разгоряченное дыхание.
Наконец он перевел взгляд на Эбнера и принялся внимательно разглядывать
его, всматриваться в каждую деталь одежды, которая, в отличие от его
собственной, была сшита отнюдь не вручную. — Зачем ты приехал, Эбнер? —
спросил он уже несколько более окрепшим голосом.
Эбнер объяснил ему все, стараясь говорить как можно проще и короче.
Зэбулон покачал головой. — Похоже на то, что ты знаешь не больше, чем
другие, а может, и того меньше. Что за человек был Лютер, одному Богу
известно. Но Лютера уже нет, и теперь тебе предстоит сделать это за него.
Скажу тебе только одно, Эбнер, и могу поклясться при этом Господом Богом,
что и сам не знаю, почему он так повел себя и зачем запер и себя самого, и
Сари, после того как она вернулась из Иннсмаута.
Знаю только одно — то, что это было что-то ужасное, страшное и дикое, а
то, что произошло потом, и вовсе походило на кошмар. Никого теперь