– Народ сказал: «На Бога надейся, а сам не плошай!» Мы ведь ждем, что кто-то за нас решит нашу судьбу – Бог-ли, царь-ли, герой-ли… А сами хотим остаться в стороне, живыми и невредимыми, сытыми и одетыми, здоровыми и счастливыми… Нехай, мол, другие за нас походатайствуют перед Богом-ли, перед царем-ли или кем-либо другим, от кого зависит наша красивая и счастливая жизнь и пусть нам ее обеспечит сполна. Что уж там говорить, чтобы делать, даже думать никто не хочет. А чтобы начать думать – надо начать читать книги. А лень…
– Весь день она деятельно готовилась к выезду: с помощью аникушкиной вдовы подсеяла зерно, кое-как подправила бороны, смазала колеса арбы, наладила сеялку. А вечером нагребла в платок очищенной пшеницы и отнесла на кладбище, посыпала могилы Петра, Натальи и Дарьи, чтобы поутру слетелись на родные могилки птицы. В детской простоте своей она верила, что веселое птичье щебетанье будет услышано мертвыми и обрадует их…
– Помню в детстве, когда приезжали с мамой в деревню к бабушке, вначале со станции шли на кладбище; где мама посыпала на могилку моих братьев, умерших в малолетнем возрасте, и деда, пшено, крошила печенье и хлеб, выкладывала конфеты, поясняя мне, что птички прилетят, поклюют и передадут усопшим весточку от нас – еще живущих и помнящих о них и тем станет радостно от этого. Судя по могилкам на современных кладбищах, так думают многие…
– Чего вы лютуете на меня, тетушка? Дорогу я вам перешел или что?
Ильинична повернулась от печки словно ужаленная:
– Как тебе только совесть дозволяет приходить к нам, бесстыжие твои глаза?! – сказала она. – И ты у меня еще спрашиваешь?! Душегуб ты!..
– Это какой же я душегуб?
– Истинный! Кто Петра убил? Не ты?
– Я.
– Ну, вот! Опосля этого кто же ты есть? И ты идешь к нам… садишься, как будто… – Ильинична задохнулась, смолкла, но, оправившись, продолжала: – Мать я ему или кто? Как же твои глаза на меня глядят?
Кошевой заметно побледнел. Он ждал этого разговора. Слегка заикаясь от волнения, он сказал: