Я же ратую за человеческое общество, не окрашенное никакими политическими цветами, а раскрашенное разнообразными цветами жизни, которые дарит нам природа…
– Возле костров, на арбах и повозках пчелиный гул голосов – Когда она приспеет нам – очередь переправляться? Ох, не дождешься!
– Накажи господь – высыплю хлеб в Дон, чтобы красным не достался!
– Возле парома ми-и-иру – как туча стоит!
– Болезная моя, как же мы сундуки-то бросим на берегу?
– Наживали-наживали… Господи-Сусе, кормилец наш!
– Было бы на своем хуторе переехать…
– Понесла нелегкая сила в Вешки, эх!
– Калинов Угол, гутарили, начисто спалили.
– Ну, а то помилуют, что ли!
– У них приказ: всех казаков от шести лет и до самых ветхих годов – рубить.
– Защучат нас на той стороне… Ну, что тогда?
– Вот мяса нашатают!..
– Вот к чему вела политика, проводимая Троцким… Большевики всех казаков по миру пустили: друг друга грабили, убивали родных, жгли куреня и даже хутора и станицы…
– После убийства Штокмана, после того как до Михаила дошел слух о гибели Ивана Алексеевича и еланских коммунистов, жгучей ненавистью к казакам оделось его сердце. Он уже не раздумывал, не прислушивался к невнятному голосу жалости, когда в руки ему попадался пленный казак-повстанец. Ни к одному из них с той поры он не относился со снисхождением. Голубыми и холодными, как лед, глазами смотрел на станичников, спрашивал: «Поборолся с советской властью?» – и, не дожидаясь ответа, не глядя на мертвеющее лицо пленного, рубил. Рубил безжалостно! И не только рубил, но и «красного кочета» пускал под крыши куреней в брошенных повстанцами хуторах. А когда, ломая плетни горящих базов, на проулки с ревом выбегали обезумевшие от страха быки и коровы, Михаил в упор расстреливал и их из винтовки.
– Здесь излишне много говорить. Бандитизм и идиотизм соединились воедино. Да, не было у большевика Кошевого, как и у большинства других, педагогического такта Макаренко, занимавшегося перевоспитанием беспризорников…