– Михаил Александрович, вот Вы дали еще один давно искомый ответ на волнующий вопрос, – что же происходит с душой человека, который совершает не просто много грехов, а преступлений против человека, и, в первую очередь, против самого себя, нарушая заповеди Божьи и одну из главных – «не убий»? Душа его становится черной, как в пустом колодце… И о каком бессмертии с такой душой можно говорить – только о черном, пустом и лишенном всякого смысла!?.
– Ежели наших местных коммунистов сердобцы выдадут, – гони их под усиленным конвоем в Вешки, тоже по хуторам. Но сначала пропусти сердобцев. В конвой поручи отобрать самых надежных казаков (полютей да стариковатых), пускай они их гонят и народ широко заранее оповещают. Нам о них и руки поганить нечего, их бабы кольями побьют, ежели дело умело и с умом поставить. Понял? Нам эта политика выгодней: расстреляй их – слух дойдет и до красных, – мол, пленных расстреливают; а так проще, народ на них натравить, гнев людской спустить, как цепного кобеля. Самосуд – и все. Ни спроса, ни ответа!
– И прямо расстреливали пленных и те и другие, и шли на такие вот хитрости, чтобы и от пленных избавиться, и рук не замарать, и обвинений в свой адрес не получить. Но разве это могло служить им оправданием, разве души их от этого не становились чернее с каждым убитым пленным, независимо от того, как и кто это делал. Вина командиров была в отдаваемых ими преступных приказах и поручениях, а рядовых – в их исполнении.
– Ты бога-то… бога, сынок не забывай! Слухом пользовались мы, что ты каких-то матросов порубил… Господи! Да ты, Гришенька, опамятуйся! У тебя ведь вон, гляди, какие дети растут, и у тех, загубленных тобой, тоже, небось, детки поостались… Ну, как же так можно? В измальстве какой ты был ласковый да желанный, а зараз так и живешь со сдвинутыми бровями. У тебя уж, гляди-кось, сердце как волчиное сделалось… Послушай матерь, Гришенька! Ты ведь тоже не заговоренный, и на твою шею шашка лихого человека найдется…