Для них было все равно, кто бы ни правил страной, – Краснов ли, немцы ли, или большевики, – лишь бы конец.
– А могли ли они реально что-то сделать, чтобы сохранить свою честь и помочь своим семьям не умереть от голода и болезней? Легко рассуждать со стороны. А если попробовать влезть в их шкуру. Может быть эта «мыслящая интеллигенция» уже тогда поняла, что чью бы сторону она не приняла, все решится без нее, без ее мнения и участия. Так оно и произошло. Если бы эта «мыслящая интеллигенция» была в Государственной Думе, в правительстве или в окружении главы государства и от нее зависела судьба страны и народа, тогда ей можно было бы предъявить обвинение.
А сколько сейчас офицеров российской армии занимают разные должности, от которых не зависит ни боеготовность армии, ни защита органов власти, ни защита народа от вмешательства армии во внутренние дела страны? Я думаю, что этого не знает даже Министр обороны России.
– И после того, когда полк вступил в полосу непрерывных боев, когда вместо завес уже лег изломистой вилюжиной фронт, Григорий всегда, сталкиваясь с неприятелем, находясь в непосредственной от него близости, испытывал все то же острое чувство огромного, ненасытного любопытства к красноармейцам, к этим русским солдатам, с которыми ему для чего-то нужно было сражаться. В нем словно навсегда осталось то наивно-ребяческое чувство, родившееся в первые дни четырехлетней войны, когда он под Лешнювом с кургана наблюдал в первый раз за суетой австро-венгерских войск и обозов. «А что за люди? А какие они?» Будто и не было в его жизни полосы, когда он бился под Глубокой с чернецовским отрядом. Но тогда он твердо знал обличье своих врагов, – в большинстве они были донские офицеры, казаки. А тут ему приходилось иметь дело с русскими солдатами, с какими-то иными людьми, с теми, какие всей громадой подпирали советскую власть и стремились, как думал он, к захвату казачьих земель и угодий.