Он нагибается, целует черные провалы стынущих глаз… Бунчук застонал, ладонью зажал рот, чтобы удержать рыдания. Анна не покидала его ни на минуту. Образ ее не выветривался и не тускнел от времени. Лицо ее, фигура, походка, жесты, мимика, размах бровей – все это, воссоединяясь по частям, составляло ее цельную, живую. Он вспоминал ее речи, овеянные сентиментальным романтизмом, все то, что пережил с ней. И от этой живости воссоздания муки его удесятерялись.
– Казалось, что большевики были слеплены из другого теста, и им неведома была не только чужая, но и собственная боль от потери близкого и любимого человека. Потому-то они спокойно убивали пленных без суда и следствия и расстреливали осужденных на смертную казнь белых офицеров и простых трудяг-казаков. Но это только казалось. На деле они были такими же чувствительными, как и те, которых они называли своими противниками или врагами.
– Подтелков, под конец упрашивавший своих сдавать оружие, вероятно еще надеялся на какой-то счастливый исход. Но как только пленных выгнали за хутор, конвоировавшие их казаки начали теснить крайних лошадьми. Бунчука, шагавшего слева, старик-казак, с пламенно рыжей бородой и почерневшей от старости серьгой в ухе, без причины ударил плетью. Конец ее располосовал Бунчуку щеку. Бунчук повернулся, сжав кулаки, однако вторичный, еще более сильный удар заставил его шарахнуться вглубь толпы. Он невольно сделал это, подтолкнутый инстинктом самосохранения, и, стиснутый телами густо шагавших товарищей, в первый раз после смерти Анны сморщил губы неровной усмешкой, дивясь про себя тому, как живуче и цепко в каждом желание жить.
– У некоторых только в шаге от смерти приходит понимание, что хочется жить… Не тогда, когда ты вершишь суд над другими и приговариваешь их к смертной казни, а когда сам оказываешься в их положении – арестованного и подлежащего уничтожению, как врага народа, врага казачества.