Бунчук, с обезображенным яростью, почерневшим лицом подскочил к Калмыкову, крепко ударил его в висок. Топча ногами слетевшую с головы Калмыкова фуражку, он тащил его к кирпичной темной стене водокачки.
– Станови-сь!
– Ты что? Ты!.. Не смей!.. Не смей бить!.. – рычал Калмыков, сопротивляясь.
Глухо ударившись спиной о темную стену водокачки, он выпрямился, понял:
– Убить хочешь?
Изогнувшись, торопился Бунчук, рвал револьвер, курком зацепившийся за подкладку кармана.
Калмыков шагнул вперед, быстро застегивая шинель на все пуговицы.
– Стреляй, сукин сын! Стреляй! Смотри, как умеют умирать русские офицеры.. Я и перед сме-е…
Пуля вошла ему в рот. За водокачкой, взбираясь на ступенчатую высоту, взвилось хрипатое эхо. Спотыкнувшись на втором шагу, Калмыков левой рукой обхватил голову, упал… Выгнулся крутой дугой, сплюнул на грудь черные от крови зубы, сладко почмокал языком. Едва лишь спина его, выпрямляясь, коснулась влажного щебня, Бунчук выстрелил еще раз. Калмыков дернулся, поворачиваясь на бок, как засыпающая птица подвернул голову под плечо, коротко всхлипнул.
– А вот и диалог по-большевистски. Зачем искать подходящие слова, переубеждать оппонента, когда под рукой есть револьвер или маузер…
– На первом перекрестке Дугин догнал Бунчука.
– Митрич… Что же ты, Митрич!.. За что ты его?
Бунчук сжал плечи Дугина; вонзая в глаза ему наставленный неломкий взгляд, сказал странно спокойным, потухшим голосом:
– Они нас, или мы их!.. Середки нету. На кровь – кровью. Кто кого… понял? Таких, как Калмыков, надо давить, как гадюк. И тех, кто слюнявится жалостью к таким, стрелять надо… понял? Чего слюни развесил? Сожмись! Злым будь! Калмыков, если бы его власть была, стрелял бы в нас, папироски изо рта не вынимая, а ты… Эх, мокрогубый!
– Простая и доходчивая идеологическая обработка неграмотных масс в действии – не находятся нужные слова, тогда убеждай оружием, силой, нахрапистостью…
– Кошевой с досадой вспоминая, что курить нельзя, тихо шелестел: