– Григорий, опираясь на руку Михаила Кошевого, входил в лес. На пологой площадке у леса рикошетили пули. На левом фланге у немцев дробно стучал пулемет. Казалось, будто по первому ломкому льду прыгает, вызванивая, камень, пущенный сильной рукой.
У-у-у-у-ка-ка-ка-ка-ка!..
– Насыпали нам! – словно радуясь, выкрикнул Чубатый.
Прислонясь к рыжему стволу сосны, он лениво постреливал по перебегавшим над окопами немцам.
– Дураков учить надо! Учить! – вырывая у Григория руку, задыхаясь, закричал Кошевой. – Сука народ! Хуже! Кровью весь изойдет, тогда поймет, за что его по голове гвоздят!
– Ты к чему это? – Чубатый сощурился.
– Умный сам поймет, а дураку… дураку что? Ему силком не вдолбишь.
– Ты об присяге помнишь? Ты присягал аль нет? – привязывался Чубатый.
– Чуть что, так сразу принято ругать народ. Это самое последнее дело. Невозможно добиться того, чтобы все думали одинаково. На то и существуют присяга, уставы, командиры… Вот если победа, так принято поименно прославлять командиров, а если поражение, то их щадят. Рядовых не щадят – гонят под пули, на минные поля, танки, а командиров щадят – их ведь меньше, их надо беречь, особенно генералов и маршалов.
– Жил Митька птичьей, бездумной жизнью: жив нынче – хорошо, а на завтра – само дело укажет. Служил он с прохладцей и, несмотря на то, что бесстрашное сердце гоняло его кровь, не особенно искал возможности выслужиться, – зато послужной список Митьки являл некоторое неблагополучие: был хозяин его два раза судим – по обвинению в изнасиловании русско-подданной польки и в грабеже, за три года войны подвергался бесчисленным наказаниям и взыскам; однажды военно-полевой суд чуть не приговорил его даже к расстрелу, но как-то умел Митька выкручиваться из бед, и, хотя и был в полку на последнем счету, – любили его казаки за веселый, улыбчивый нрав, за похабные песни (на них был Митька мастер не из последних), за товарищество и простоту, а офицеры – за разбойную лихость. Улыбаясь, топтал Митька землю легкими волчьими ногами, было много в нем от звериной этой породы: в походке увалистой – шаг в шаг, в манере глядеть исподлобья зелеными зрачкастыми глазами; даже в повороте головы: никогда не вертел Митька контуженной шеей, – поворачивался всем корпусом, коли надо было оглянуться. Весь скрученный из тугих мускулов на широком костяке, был он легок и скуп в движениях, терпким запахом здоровья и силы веяло от него, – так пахнет поднятый лемехами чернозем в логу. Была для Митьки несложна и пряма жизнь, тянулась она пахотной бороздой, и он шел по ней полноправным хозяином. Так же примитивно просты и несложны были его мысли: голоден – можно и должно украсть, хотя бы и у товарища, и крал, когда был голоден; износились сапоги – проще простого разуть пленного немца; проштрафился, надо искупить вину, – и Митька искупал: ходил в разведку, приносил снятых им полузадушенных немецких часовых, охотником шел на рискованнейшие предприятия. В 1915 году попался в плен, был избит и изранен тесаками, а ночью, изломав до корней ногти на пальцах, продрал крышу сарая и бежал, захватив на память обозную упряжь. Поэтому-то многое и сходило Митьке.