– Штокмана-то помнишь? Ягодка, наш Осип Давыдович! Он бы теперь нам все разложил. Человек-то… а? Каков был… а?
– Он бы расшифровал! – в восторге закричал Валет, потрясая кулачком и морща в улыбке крохотную ежиную мордочку. – Помню о нем! Я о нем более отца понимаю. Отец-то мне дешево стоил… А не слыхать о нем? Нету слуха?
– В Сибири он… – вздохнул Иван Алексеевич. – Отсиживает.
– Да, привыкли мужики жить не своим, а чужим умом. И пользуются этим Осипы Давидовичи, рассказывая сказки-дурилки и отправляя на смерть не за собственные, а за чужие интересы. И отказаться никак нельзя. Сами напросились…
– Беги, немец! У меня к тебе злобы нету. Стрелять не буду. – Я рабочий – говорил Валет, дрожа, как от озноба. – За что я тебя буду убивать? Беги! – и он легонько толкал немца правой рукой в плечо, указывал на черную вязь леса. – Беги, дурной, а то наши скоро…
– Вот такие мы – дураки. И сейчас к немцам злобы нет, только говорить об этом вслух нельзя, а то идеологам патриотизма нечем будет объединять народ вокруг партии власти. Ведь они сами говорят, что народ сейчас объединяет только победа в Великой Отечественной войне. А для этого нужно сохранять ненависть к фашистам, а через них и к немцам.
– Григорий всюду, даже в семье, ловил изумленно-почтительные взгляды, – его разглядывали так, как будто не верили, что он – тот самый Григорий, некогда своевольный и веселый парень. С ним, как с равным, беседовали на майдане старики, при встрече на его поклон снимали шапки, девки и бабы с нескрываемым восхищением разглядывали бравую, чуть сутуловатую фигуру в шинели с приколотым на полосатой ленточке крестом. Он видел, что Пантелей Прокофьевич явно гордился им, шагая рядом в церковь или на плац. И весь этот сложный тонкий яд лести, почтительности, восхищения постепенно губил, вытравлял из сознания семена той правды, которую посеял в нем Гаранжа. Пришел с фронта Григорий одним человеком, а ушел другим. Свое, казачье, всосанное с материнским молоком, кохаемое на протяжении всей жизни, взяло верх над большой человеческой правдой.