– Вирно, война испокон веку иде, и до той годыны вона нэ пэрэвэдэтьця, пока будэ на свити дурноедьска власть. От! А як була б у кажном государстви власть рабоча, тоди б не воювалы. То и треба зробить. А це будэ, в дубову домовыну их мать!.. Будэ! И у германцев, и у хранцузив, – у всих заступэ власть рабочая и хлиборобська. За шо ж мы тоди будемо брухатьця? Граници – геть! Чорну злобу – геть! Одна по всиму свиту будэ червона жизнь.
– И не поверь в светлое коммунистическое будущее, когда одни тебя гонят как скот на бойню, а другие обещают мир и братство между народами…
– Утром его разбудили голоса и плач. Иван Врублевский, лежа на кровати вниз лицом, всхлипывал, вокруг него стояли фельдшерица, Ян Варейкис и Косых.
– Чего он ревет? – высунув голову из-под одеяла прохрипел Бурдин.
– Глаз разбил. Начал из стакана вынать и кокнул его об пол, – скорее с злорадством, чем с сожалением, ответил Косых.
Какой-то обрусевший немец, торговец искусственными глазами, движимый патриотическими побуждениями, выдавал свой товар солдатам бесплатно. Накануне Врублевскому подобрали и вставили стеклянный глаз, тончайшей работы, такой же голубой и красивый, как и настоящий. Настолько художественно он был сделан, что даже при внимательном изучении нельзя было отличить подлинный глаз от искусственного. Врублевский радовался и смеялся, как ребенок.
– Приду домой, – говорил он, по-владимирски окая, – любую девку обману. Женюсь, а потом признаюсь, что глаз-то стеклянный.
– Обманет, язви его! – хохотал Бурдин, постоянно напевавший о Дуне и о таракане, который прогрыз Дуне сарафан.
И вот несчастная случайность – и красавец-парень вернется в родную деревню косым уродом.
– Новый дадут, не реви, – утешал Григорий.
Врублевский поднял опухшее от слез лицо с дыркой вместо глаза.
– Не дадут. Глаз – он триста рублей стоит. Не дадут.
– Глаз был, так глаз! Каждая жилка на ем прорисована, – восторгался Косых.
После утреннего чая Врублевский поехал с фельдшерицей в магазин к немцу, и тот вновь подобрал глаз.