Свет, который не гаснет
Они молились в предрассветной тишине, когда стены госпиталя в Акко еще хранили прохладу ночи. Тридцать свечей, по числу оставшихся рыцарей, дрожали в руках братьев, чьи пальцы уже не чувствовали тепла воска. Пламя отражалось в единственном глазу сэра Готье – мутном, как старый янтарь, но всё ещё полном упрямого блеска.
– Dominus lux mea est… – шёпотом начал он, и хор голосов, хриплых от усохших гортаней, подхватил псалом.
Брат Лука, чьё лицо пока ещё не тронула проказа, раздавал хлеб – чёрствый, как их надежды. Он украдкой смотрел на старших. Гильом, чьи руки напоминали скрученные корни, вырезал из дерева кресты, дарил их больным детям у ворот. Мартин, лишившийся ноги, учил новичков молитвам, которые «нужно слушать кожей, когда уши отказывают».
– Ты всё ждёшь, когда язвы появятся? – спросил Луку сэр Готье, заметив его взгляд.
– Боюсь, – признался юноша.
– Зря. Проказа – это не конец. Это дверь.
Он показал на свечу, чей огонь лизал потрескавшуюся глиняную чашу.
– Видишь? Свету всё равно, в чём гореть. Даже в разбитом сосуде.
Перед битвой братья писали послания – не чернилами, а уксусом на полосках льна. «Если умру, передайте моей жене в Тулузу», – диктовал Гильом, а Лука записывал, удивляясь, как можно думать о любви, когда пальцы крошатся, как песок.
– Она выбросит это, – хрипел Гильом, – но я хочу, чтобы она знала: я не жалею. Каждая язва – это буква, которую Господь выжег на мне, чтобы напомнить: даже в аду есть место для молитвы.
Когда мамлюки окружили Акко, Лука спросил, зачем сражаться, если они всё равно умрут.
– Мы уже мертвы, – ответил Мартин, поправляя протез из кожи и дерева. – Но свет внутри – нет.
Они стояли на стенах, обмотанные белыми плащаницами, похожие на призраков. Сэр Готье поднял меч, клинок которого покрылся ржавчиной, как их тела.
– Они думают, что тьма победила нас! – крикнул он. – Покажите им, что свет проходит даже сквозь гниль!
…
Семь выживших рыцарей сидели у костра, на котором сжигали павших. Лука, чьё лицо теперь скрывала плащаница, смотрел, как искры смешиваются со звёздами.
– Боль больше не пугает меня, – сказал он, удивляясь собственным словам.
– Потому что ты наконец понял, – улыбнулся Готье (вернее, сморщился – губ у него уже не было). – Болезнь может съесть плоть, но не свет. Тот, кто несёт его в себе, умирает только тогда, когда гаснет сам.
Они молча смотрели, как первые лучи солнца касаются мечей, воткнутых в землю у ворот. Клинки, покрытые кровью и ржавчиной, вспыхнули, как зеркала.
Говорят, в ту ночь мамлюки видели, как над госпиталем плыл светящийся крест – не зелёный, не белый, а золотой. А на рассвете нашли лишь плащаницы, в которые кто-то аккуратно завернул горсть пепла.
С тех пор, когда в мире рождается человек, обречённый на боль, к его колыбели приходит незримый рыцарь в белом. Он не приносит исцеления – только свечу, которая горит даже под водой. Потому что свет, однажды зажжённый в Акко, теперь живёт во всех, кто выбирает надежду, когда разум шепчет: «Сдайся».