Воля над Хаосом - страница 3 из 3 - в библиотеке на сайте Высшая Школа Серой Магии

Есть две проблемы.

0.1. Одна хроническая, всеобщая – общая для всех эпох и всех типов человеческих сообществ. Она сопровождает всю человеческую историю: стремясь освободиться от власти Хаоса, восстановить свою свободу, люди создают правила и нормативы, заклинающие Хаос и освобождающие Сознание от подчинения ему. Нормативы создают линию обороны, подавляя хаотические желания и спонтанные реакции, подчиняя их правилам. Но эти же нормативы и правила становятся новым господином, они столь же властно подчиняют себе Сознание, как и Хаос. Сознание в ответ разрушает деспотические правила, создает новые и вновь попадает в ту же ловушку. Так происходит и в индивидуальной жизни людей, и в социально-политической, и в Культуре. И Порядок, и Хаос в равной мере противостоят свободной Воле сознающих себя существ. Хаос то укрощается Порядком, то разрушает его, но над их бесконечной борьбой стоит Воля, которая и должна стать третьим игроком – победителем в этой войне. Превращение Воли в главный фактор, управляющий жизнью, – это и есть главная задача земной жизни отдельного человека. А задача цивилизации – превращение Воли в сердцевину и источник исторического процесса.

Но как произвести волюнтаризацию цивилизации? Для этого нужны рычаги превращения жизни-как-реакции в жизнь-как-активность. Рычаги должны быть тотальными: охватывающие как прошлое, так и настоящее, способные видоизменяться в ходе их применения.

0.2. Вторая проблема – локальная и отнюдь не абстрактная. Россия пережила воплощение и крушение множества своих проектов, но сохранила жизнь и энергию. Об этом свидетельствуют и переполненность интеллектуального пространства России рассуждениями о пройденном историческом пути, моделями и антимоделями, и запросы на разработку национальной идеи, поступающие от политической элиты. Идея ищется, но не находится, и становится очевидным, что поиск должен вестись не среди обломков прежних проектов и идеологий, а там, в непроявленном, откуда рождаются все проекты – в пространстве порождающей Воли.

А. ЗИНОВЬЕВ:

«В России нет великих социально-политических идей, способных вдохновить значительную часть ее граждан на историческое мужество и подвиги, без чего о новом взлете и думать нечего.

… такие великие вдохновляющие идеи по заказу не выдумаешь, если они сами уже не заявили о себе ощутимым образом. А весь мир стал таким, что в нем для таких идей просто нет никакой почвы. Все более или менее значительные идеи, владеющие умами и сердцами мыслящей части человечества, суть идеи асоциальные: спасение окружающей среды, спасение от чрезмерного роста населения, спасение от преступности, устранение атомной угрозы и т. п.

Время великих социальных идей прошло»¹.

Обычно Большие проекты извлекаются из существующей культуры, их не придумывают, их обнаруживают и опознают. И к ним присоединяются. Но наступает момент (и для нас он наступил), когда все проекты исчерпаны и в окружающем нас культурном пространстве обнаруживается не новое, а лишь воспоминания о старом. Все, что могла породить Россия естественным путем, уже порождено. Осталось создать нечто сверхъестественным путем. Это означает переход от состояния, когда культура определяет формы сознания, к паритету творящего сознания и культуры как равноценных формирующих реальностей. А это, в свою очередь, означает, что сознание становится активным.

Неумолимо надвигающийся исторический спазм, о котором пишут все серьезные аналитики, заставляет задуматься: «а что потом»? Существующие сценарии грядущего кризиса и возникновения посткризисного мира, как правило, лишь продолжают те или иные видимые тенденции. Поэтому они никогда и не реализуются. На поверхность обычно выходят новые, не предвиденные никем факторы, разыгрываются «дикие карты», прилетают «черные лебеди». Кризис приближается и остается вопрос – что будет потом и кто выживет? У России в этом отношении хорошие перспективы: она закалена цепочкой кризисных преобразований, определивших ее историю. Этот опыт под рукой, и он должен быть актуализирован.

Рассуждая о проектах, нужно помнить, что в мире идет постоянная «позиционная война» между идеальными замыслами и их извращенными отражениями в реальной практике. Условием воплощения крупных социально-политических идей является их искажение, вульгаризация и, более того, крах. Но если эти идеи не разрабатывать и не пытаться реализовать, то столь же сильным деформациям подвергнутся и банальные прагматичные проекты, и результат будет еще хуже. Регулярные и, как правило, кровавые попытки идеалистов построить очередную утопию удерживают мир от окончательной катастрофы. Есть особый жертвенный героизм – пытаться осуществить высокую идею, понимая при этом неизбежность ее искажения и извращения. Любой проект будет воплощен иначе, чем думали его создатели. Тем не менее попытки реального конструирования будущего России – это необходимое условие сохранения ее жизни. Задача не в том, чтобы построить еще одну модель для понимания, задача – создать средства управления историей более мощные, чем те силы, которые управляют историей до сих пор.

Глава 1
Исторические модели

1.1. Статус исторических моделей и концепций.

Для построения проекта Будущего необходим «строительный» материал. Проект строится из идей, мотиваций, идентификаций. Проект Будущего всегда опирается на сгруппированные определенным образом факты истории. Факты отбираются, обрабатываются и истолковываются в соответствии с принятыми моделями. Факты группируются в определенные линии, которые отождествляются с «основными линиями развития» данного общества и тем самым формируются основания для проекта Будущего. Факты и линии Прошлого – исходное сырье для такого проекта.

1.1.1. Исторические и социокультурные модели создаются для решения по меньшей мере трех задач: а) для преодоления противоречий в понимании текущей ситуации; б) для обоснования явного или неявного проекта; в) для обретения инструментов преобразования наличной ситуации.

В первом случае модель выполняет терапевтическую функцию: переживание нестыковок собственных устремлений, внешних воздействий, реальной структуры и некоего идеального образа бытия мучительны, особенно для тех, кто не привык работать с противоречиями. Убедительная модель превращает Мир, в котором действуют невидимые силы, во вполне понятную картину, в которой изготовителю модели отведено удовлетворяющее его место.

Вторая задача манипулятивная – она решается выявлением «исторических закономерностей», ведущих к желаемому Будущему, цепочек событий, которые истолковываются как иллюстрация этих «закономерностей».

О. МИХАЙЛОВА:

«Сильное желание осуществить проект требует привлечения всех возможных и даже невозможных ресурсов. Таким «невозможным» ресурсом может стать и прошлое. И так историческая память, как визия, как видение прошлого, попадает в зависимость от будущего. Без ресурса прошлого и будущее немного весит, но существенным является вопрос их упорядочивания» ².

Г. ПОЧЕПЦОВ:

«История – это тоже коммуникативная технология рассказывания о прошлом так, чтобы настоящее являлось его единственным правильным порождением»³.

В. ЦЫМБУРСКИЙ:

«…люди творят свою историю не только благодаря способности принимать решения, но и через интерпретации, приписываемые ими прошлому, настоящему и будущему. Когда мы говорим о зависимости исторических выборов, совершаемых людьми, от прошлого опыта, надо иметь в виду, что над людьми довлеет не какое-то «объективное» прошлое само по себе, а тот смысл, который они этому прошлому приписали, та сюжетика, при посредстве которой его оформили и закрепили в памяти. Люди детерминированы в своих действиях не менее, нежели материальными условиями своего бытия, также и правилами означивания истории, разными возможными программами этого означивания…»⁴.

А. ДУГИН:

«Четвертая Политическая Теория призывает… строить новое прошлое, творить прошлое, с опорой на ясно осознаваемую герменевтическую структуру. Это значит не упразднять смысл, но, релятивизируя, подчас ниспровергая старые смыслы, утверждать и создавать новые»⁵.

Истолкование истории позволяет создать необходимый кадровый ресурс для реализации проекта – для многих людей мотивирующим моментом является участие в осмысленных процессах с гарантированным успехом.

Говоря об историческом процессе, закономерностях развития и упадка этносов, культур и цивилизаций, не следует забывать, что речь идет о системах, гораздо более сложных, нежели используемая нами мыслительная машина. Поневоле приходится выделять из общего фона исследуемого объекта отдельные факторы-фигуры, и создается впечатление, что склеенная из них система-модель отражает анализируемую реальность.

Однако ни одна из создаваемых нами моделей не может адекватно описать исторические явления и закономерности – их просто невозможно спроецировать непротиворечивым образом на существующие средства мышления в силу несоизмеримости масштабов исторического процесса и ограниченных средств анализа и моделирования.

ПИТИРИМ СОРОКИН:

«Все существующие теории этого рода несут в лучшем случае знание нескольких разбросанных «частиц» всей социокультурной совокупности, не раскрывая нам многого об их взаимных отношениях, их месте в общей совокупности или об этой совокупности в целом. Такое знание явно недостаточно и вполне ограничено. Оно напоминает знание некоторых несобранных кусков детского конструктора. Загадка остается нерешенной, несмотря на знание ее частей»⁶.

Тем не менее модели строятся и успешно используются для решения третьей задачи – ведь модель, помимо того, что она создает иллюзию понимания исторических феноменов, многократно превосходящих по своей сложности самого исследователя, еще и включает в себя управленческий аспект: модель выделяет точки воздействия на реальную систему (игнорируя при этом другие управляющие «входы в систему»), формирует инструменты управления текущей реальностью и дает возможность получить реальный результат.

Если модель становится общепринятой, то на какое-то время проигнорированные «входы» уходят в тень и модель становится пригодной для решения оперативных задач (и управленческих, и пропагандистских), при этом тот, кто использует «теневые» точки воздействия, получает определенное преимущество – его действия незаметны. Отбором управляемых характеристик руководит явная или неявная цель и, выбирая аналитическую модель, следует отдавать себе отчет в том, какие цели ставятся по отношению к системе.

Если целью является сохранение стабильности, то выделяются факторы ее поддержания, постоянные характеристики, которые можно обнаружить в ее истории; если аналитика проводится в контексте развития или выживания, то выделяются именно эти линии; если аналитика призвана ускорить разложение и гибель, то отбираются модели, позволяющие выявить механизмы, ограничивающие время жизни исторического образования. Собственно, это один из способов управления сознанием политических и культурных элит: выделение одного из аспектов, истолкование его как главного и единственного и тем самым превращение его в доминанту. Последующая работа с доминантой, ее дифференциация и развитие ведут к тому, что модель подменяет собой моделируемую сущность и на какое-то время становится фактором управления – все, что ей противоречит, вытесняется в фон.

Историческая аналитика всегда направлена на конструирование будущего и поэтому избираемая модель не только истолковывает историю, выделяя структуры и закономерности, но и отбирает элементы и операции для последующего конструирования. Из прошлого выбираются те элементы, которые станут строительным материалом будущего. Проект по отношению к прошлому всегда конструктивен: прошлое не обнаруживается, а создается. Создается не в фантазиях, а опираясь на специально выделенные исторические линии, которые нужно преобразовать в исходный проектный материал. Претендовать на то, что можно достичь понимания сложнейшей цивилизационной системы (в том числе и ее прошлой истории), используя простые мыслительные средства, наивно. Еще наивнее полагать, что цивилизационный проект может быть выстроен как проект простой технической системы, где можно рассчитать каждый последующий шаг. Цивилизационный проект выращивается как живое существо со всеми его неожиданными трансформациями. Можно создать зародыш, но невозможно предсказать его окончательную взрослую форму.

Модель должна повысить вероятность наступления именно этого, желательного для аналитика, будущего, извлечь из истории неявные и часто не связанные между собой аспекты и, объединив их в тенденцию, ведущую к желаемому результату, превратить сконструированную тенденцию в проект, подлежащий реализации. Если все современные модели обещают скорую гибель системе, которую мы хотим сохранить (а в нашем случае речь идет о России), то становится необходимым извлечение из цивилизационного фона тех составляющих, которые были проигнорированы моделями, предвещающими гибель, но которые могут стать основой конструирования приемлемых для нас процессов. Эти составляющие нужно обнаружить, объединить и превратить в эффективно работающие факторы. Искусство такой работы заключается в том, чтобы выделять реальные, хотя и скрытые, исторические характеристики, а не придумывать их за письменным столом.

1.1.2. Понимание не обязательно влечет за собой действие. Но действие в неявном виде уже содержится в понимании. Прагматическое назначение модели – формирование более или менее эффективных каналов воздействия. Модель создает «сито», через которое «просеивается» текущая информация. Этим «ситом» определяются инструменты для решения задачи

Интерпретацию истории следует понимать как часть реализации некоторого Большого проекта. Еще раз подчеркнем, такой проект нельзя придумать, его составляющие можно только выделить из реальной истории. Только тогда он становится действенной силой, опирающейся на всю мощь предшествовавшего исторического потока. Напомним слова Оруэлла: «Тот, кто держит под контролем прошлое, тот держит под контролем и будущее».

Модели задают язык описания реальности, в котором формулируются существующие реальности и действия по отношению к ним. Но модель создается с помощью ограниченных мыслительных средств и для того, чтобы модель выделилась как нечто значимое, она должна отвергнуть все остальное:

«…если что-либо делается присутствующим, то что-то иное, не соотносимое с ним делается отсутствующим, выталкивается из поля видимости: присутствие невозможно без отсутствия»⁷.

Модель откликается либо на текущую острую проблему, либо на хроническую глобальную:

«…нам предстоит выбирать между различными реалиями по степени их желаемости. Мир всегда может быть другим… Если реальности создаются по-разному, тогда… важным становится продумывание различных модусов созидания…»⁸.

Обычно (есть и исключения) в изложении концепции скрыты и текущая задача, и перспективная.

Проект сопровождается соответствующей концепцией, а концепция и созданная на ее основе модель выступают в качестве увеличительного стекла, позволяющего резко преувеличить значимость именно этих аспектов развития, именно этих закономерностей, изолировать их от всех остальных, создать средства, усиливающие процессы, выбранные в качестве основных и сглаживающие действие сил, признанных несущественными. На самом деле аспекты действительности, не отраженные в модели, всего лишь уходят в фон и продолжают действовать, оставаясь незамеченными. Настоящее управление историей возможно лишь при: а) учете всех факторов, выявляемых многими существующими (и взаимно противоречивыми) моделями; б) постоянной разработке новых моделей, выделяющих в качестве главных факторов именно те, что в текущей реальности кажутся несущественными. Модели должны быть не статичными, а развивающимися вместе с самой конструируемой реальностью.

Таким образом, у исторических концепций двойственный статус: с одной стороны, рационализация, упрощение или даже «ампутация» того участка культуры, по отношению к которому возникает концепция, с другой – метафора еще не сбывшегося, проекция малоосознаваемого Иного на плоскость якобы «понимаемого» настоящего. Работая с концепцией, нужно понимать, что она отражает и что предвещает. Концепция – инструмент управления Настоящим. Это ее рациональная часть. Но одновременно она является и искаженным отражением Иного, которое может явиться нам в Будущем, а может и остаться нереализованным, но символически проявленным в культуре, подобно симптому, отражающему вытесненную травму, в психоанализе.

Истинная ценность концепций и моделей заключается в их конструктивном потенциале, в том, как понимание может развернуться в систему действий. Действенность модели определяется степенью близости отдельных ее фрагментов наблюдаемой и описываемой прежними моделями реальности. Близкие элементы модели и реальности сливаются воедино, формируется нерасчлененный на описание и реальность целостный образ – гештальт («карта сливается с местностью»). Это обстоятельство обеспечивает модели на некоторое время большой манипулятивный потенциал – как в плане управления сознанием «широких масс», так и в плане осуществления действий управленческой элиты: управление осуществляется посредством команд, формулируемых в языке соответствующей модели.

Рассматривая различные существующие и разрабатывая новые концепции, нужно иметь в виду, что задача нашего поколения – восстановление перспектив самостоятельного цивилизационного развития России. При этом мы исходим из следующего утверждения: Россия может существовать только как Большой Проект, как самодостаточная цивилизация. Это утверждение недоказуемо, но очевидно для тех, кто понимает: осмысленное существование государства равнозначно наличию некоего универсального проекта. К этому пониманию подталкивает вся история России вплоть до нашего времени. И это обстоятельство является основанием для отвержения, отбора или порождения тех или иных концепций и моделей.

1.1.3. Модель обязательно включает в себя описание исходного материала – социокультурных организованностей и механизмов их порождения и трансформации. Понимание, из чего происходят наблюдаемые структуры, позволяет определить реальные или фантастические механизмы преобразования одних структур в другие. В основе любой модели лежит историческая концепция – система явных и неявных постулатов и подходов к интерпретации исторических явлений. Концепция дает понимание, а модель предоставляет набор инструментов, проистекающих из этого понимания.

Множество существующих концепций исторического процесса можно разделить на доктрины непрерывного прогрессивного развития (формационные, модернизационные и т. д.), циклические (полностью или частично организмические) и модели Перехода к следующему возможному или совершенно не гарантированному историческому этапу – к Иному.

Прогрессистские и циклические доктрины неоднократно описывались и анализировались, поэтому коснемся их лишь вкратце, доктрины же Перехода к Иному детально не разработаны, поэтому им будет уделено больше внимания. Прогресс и циклы опираются на законы и историческую автоматику, Переход к Иному предполагает принципиальный выход за рамки жестких закономерностей. Мы остановимся только на инструментах управления историей, которые из этих концепций и моделей можно извлечь и применить для проектирования будущего России.

1.2. Доктрины прогресса или доктрины непрерывного роста опираются на представление о нормативном ходе истории в виде последовательной смены типов социального устройства и технологических эпох. Эпохи и фатальность их наступления различаются в разных теориях от последовательности марксистских формаций до перечня технологических укладов (6—10 в разных доктринах).

1.2.1. Доктрины прогресса принципиально европоцентричны. Предполагается наличие некоторой нормативной и единой для всех обществ последовательности политических, культурных и технологических преобразований, отклонение от которой ведет к отставанию от обществ, движущихся по нормативной кривой. Фундаментальным концептом современных прогрессистских теорий становится модернизация. Признаки модернизации варьируют от концепции к концепции, но для нашей темы мы выделим следующие моменты:

– противопоставление модернизации традиционным формам общества (отсюда проистекают концепт Традиции и противоречие Традиция – Модерн);

– секуляризация, которая признается необходимым условием и неизбежным следствием модернизации;

– процесс технических инноваций – техногенез;

– единообразные формы социально-политического устройства – мягкое управление поведением и установками широких масс на основе различных вариантов представительской демократии;

– определенный тип мышления, лежащий в основе управленческой деятельности, секуляризации и техногенеза.

Модернизация предстает глобальным необратимым и унифицирующим явлением. В современных доктринах прогресса носителем нормативности выступает Запад – основной (в настоящее время) инициатор техногенеза, построивший социальные структуры, обеспечивающие быстрое развитие. Модернизация – системное явление: техно-, культуро- и социогенез взаимосвязаны и рассматриваются как запрограммированные своего рода «культурной ДНК» Запада. Отклонения от нормативного хода истории и реализация иной культурной модели рассматриваются как заведомо малоэффективные, чреватые прекращением социального развития и срывом техногенеза. Доктрины модернизации задают и проекты выживания – нужно уподобиться лидеру, а для этого – изменить свою «культурную ДНК». Модернизационные доктрины позволяют выделить важный фактор – автономный техногенез, развитие технологий, которые являются не отражением эволюции культуры и не ответом на вызовы, а определяются всей совокупностью взаимодействующих технологий.

1.2.2. Существующие концепции прогресса интересны описанием модернизационных механизмов и неизбежно вытекающей из них идеи автономизации техногенеза. Доктрины непрерывного роста выделяют некоторые взаимосвязанные и очевидные линии: усложнение технологий, усложнение порядка управления, усложнение мышления. Концепции прогресса преобладали в Х^ веке, были потеснены циклическими теориями в ХХ и нынче вновь начинают занимать существенное место, фиксируя факт появления автономного техногенеза. Собственно, именно впервые в истории появившееся и наблюдаемое последние триста лет непрерывное технологическое развитие и является главным доводом в пользу этих концепций. Технологизация производства позволяет осуществлять перенос принципов техногенеза на социальные и культурные процессы, по отношению к которым разрабатываются социокультурные управленческие технологии. Факт техногенеза экстраполируется и на более ранние эпохи, которые рассматриваются как медленное движение к современности. Техногенез начинает рассматриваться как своего рода аттрактор. При этом в тень уходят другие факторы, в первую очередь культуро- и этногенез, отнюдь не исчезнувшие. На Западе, в первую очередь в США, созданы социальные структуры, сводящие к минимуму социальные и культурные препятствия инновационному развитию, однако сколь долго продлится этот процесс, до сих пор неясно. Тип техногенеза и культурно-социально-политическое устройство оказываются тесно взаимосвязанными.

Возникает вопрос о возможности вариантов модернизации, отличающихся от западного направления развития. Возможен ли техногенез не в сочетании с секуляризацией и культурной унификацией, а при одновременном усилении религиозной и культурной жизни?

1.2.3. Модернизация западного типа тесно связана с преобладанием вполне определенных форм рационального мышления, и эти ограниченные формы проецируются на техническую эволюцию. Рациональное мышление постулирует законосообразность всех процессов, что отражается и в представлениях об устройстве Мира, и в идее господства законов в социальной жизни, которые должны соответствовать объективным законам истории, определяющим историческое движение в заданном этими законами направлении. Отсюда и единственность, и нормативность исторической траектории, реализованной Западом.

Рациональное мышление направлено на нахождение базовых элементарных, дискретных и независимых друг от друга единиц, из которых строится Мир (и это ведет к появлению универсальных теорий) и из которых можно построить управляемую окружающую среду (так возникают «технологии строительства» и весь мир современной техники, собираемый подобно строящемуся зданию из элементарных дискретных единиц-«камней»). Мышление рафинируется, и как наследник метафоры строительного камня возникает метафора цифры.

Основная метафора прогрессистских моделей – непрерывное строительство, стройка, не имеющая завершения. Образ такой стройки – Вавилонская Башня. В основе строительства лежит план. Упадка как такового нет, проблемы преодолеваются правильным планированием. В отношении финальной стадии в последние годы представления сместились от «конца истории» Фукуямы до предчувствий различных глобальных институциональных изменений вплоть до «точки сингулярности» Винджа и Курцвейля, вплотную приближающихся к концепциям Перехода к Иному. В мягком варианте это смена технологического уклада (начало 6-го).

Теории прогресса несут на себе следы «травмы обусловленности», неявно предполагая наличие механизма появления нового, не зависящего от человеческой воли. Результат задан: новые качества порождаются в ходе случайных колебаний и отбора, но выживают только те, что направляют историческое движение к заранее заданному аттрактору. Формационные и модернизационные модели помещают человека внутрь фатально предопределенных процессов, в которых можно только соучаствовать: «свобода есть осознанная необходимость», свобода в том, чтобы примкнуть к прогрессу.

1.2.4. Для современной России (не занявшей вследствие катастрофы 1991 года доминирующего и ведущего положения в формировании 6-го технологического уклада) прогрессистские концепции оставляют либо возможность догоняющего развития, т. е. встраивание в нормативный ход истории, уподобление лидерам прогресса, отождествление с ними, либо поиск иного направления развития, целенаправленное отклонение от нормативной исторической кривой, поиск более сильных вариантов, нежели уже реализованные и планируемые.

1.3. Циклические модели, в отличие от прогрессистских концепций непрерывного развития, с одной стороны, признают равноценность и разнообразие форм исторической реализации, рассматривая западную модель лишь как одну из многих, с другой – более пессимистичны. Их метафора – цивилизации как живые организмы. Все циклические модели цивилизационного процесса описывают развитие цивилизаций/культур/этносов как жизненный цикл организма – от рождения до неизбежной смерти. Эти модели выявляют организмическое начало каждой цивилизации, преувеличивают его значение, выделяют его из сплошного многомерного потока истории и, следует признать, обладают большой прогностической силой. Эффективность их усиливается, когда циклические модели начинают рассматриваться не как красивый и изящный теоретический продукт, а как «инженерная» схема.

1.3.1. Красота циклических схем делает их чрезвычайно суггестивными. Нужно лишь принять, что общество (этнос, цивилизация) есть организм, подобный биологическому, и ничего более, и мы примем за реальность все, что проистекает из модели. Принимается в первую очередь однонаправленность развития любой цивилизации – от появления первичного малодифференцированного и высокоэнергетичного зародыша до высокодифференцированных «взрослых» форм с последующим старением и гибелью. Интерес к циклическим моделям обостряется, когда приходит ощущение исчерпания исторического цикла. Признаки упадка становятся зримыми, и маркеры циклических моделей, характеризующие завершение цикла, – узнаваемыми.

Циклические доктрины, следуя организмической метафоре, декларируют необратимость смены фаз.

Н. ДАНИЛЕВСКИЙ:

«Пятый закон культурно-исторического движения состоит в том, что период цивилизации каждого типа сравнительно очень короток, истощает силы его и вторично не возвращается»⁹.

«Закон 5. Ход развития культурно-исторических типов всего ближе уподобляется тем многолетним одноплодным растениям, у которых период роста бывает неопределенно продолжителен, но период цветения и плодоношения – относительно короток и истощает раз и навсегда их жизненную силу»¹⁰.

К. ЛЕОНТЬЕВ уточняет характеристики основных фаз:

«Триединый процесс: 1) первоначальной простоты, 2) цветущего объединения и сложности и 3) вторичного смесительного упрощения, свойствен точно так же, как и всему существующему, и жизни человеческих обществ, государствам и целым культурным мирам»¹¹.

Характеристика финального этапа – вторичного упрощения:

«A) Утрата особенностей, отличавших дотоле деспотически сформированное целое дерево, животное, целую ткань, целый кристалл и т. д. от всего подобного и соседнего.

Б) Большее против прежнего сходство составных частей, большее внутреннее равенство, большее однообразие состава и т. п.

B) Утрата прежних строгих морфологических очертаний: все сливается, все свободнее и ровнее».

О. ШПЕНГЛЕР описывает единообразную форму упадка:

«Начало космополитической цивилизации. Угасание душевной творческой силы… Этико-практические тенденции иррелигиозного и неметафизического космополитизма.»;

«Внеисторическое окоченение и бессилие имперского механизма на фоне хищнической радости юных народов или чужеземных завоевателей.»¹².

Л. ГУМИЛЕВ переносит цикличность на более мелкую единицу – на этнос. Он также вводит понятие срока жизни и перечисляет основные фазы, которые проходит этнос в своем развитии:

– пассионарный подъем;

– акматическая фаза;

– надлом;

– инерционная фаза;

– обскурация;

– мемориальная фаза.

Важным аспектом оценки жизнеспособности этноса является пассионарность. Ее снижение означает движение к неумолимому концу. Закономерности этногенеза переносятся и на аналог цивилизации – суперэтнос, проходящий те же фатальные стадии¹³.

А. ТОЙНБИ тоже рассматривает цивилизации как циклический процесс, избегая, однако, прямого переноса представлений о биологическом организме на организм цивилизационный. Тойнби вводит вариативность путей развития цивилизации. Для нашей темы важны аспекты стимуляции развития цивилизаций (Вызов-и-Ответ) и распада цивилизаций. Существенны также две реакции – архаизм и футуризм¹⁴.

Понятно, что циклические доктрины представляют собой схематику, которая не всегда соответствует реальности. Однако в случае отождествления реальности и ее схематического описания легко получить вполне убедительный образ, которым можно оперировать в манипулятивных целях и который может служить картой по дальнейшим возможным траекториям управления. Из циклических концепций извлекается вполне определенный инструментарий:

– маркеры фаз;

– прогноз перехода к формам ближайших фаз;

– отождествление реально наблюдаемого состояния с определенной фазой на схеме циклического процесса в манипулятивных целях.

Большинство циклических концепций, рожденных в Европе и России, подводит к выводу о завершении европейского культурного цикла. И реальные процессы – сокращение мирового влияния, падение креативного потенциала – подозрительно точно соответствуют циклическим прогнозам. Европа действительно пока движется по шпенглеровскому графику, пассионарность коренного населения снижается на глазах, сформированы механизмы недопущения роста пассионарности и т. д. Насколько фактор техногенного развития позволит компенсировать пассионарный спад, все еще остается неясным. Циклические тезисы обладают не только манипулятивным, но и контрманипулятивным потенциалом.

Попытка преодолеть шпенглеровскую фатальность в недавней истории Европы уже была.

А. ГИТЛЕР:

«Я не последователь Освальда Шпенглера! Я не верю в закат Европы. Нет, я считаю своим провиденциальным призванием способствовать тому, чтобы он был предотвращен…

…должно ли это действительно быть концом нашей истории и, следовательно, наших народов? Нет! Мы не можем в это верить! Не закатом Европы должно это называться, а новым возрождением народов этой Европы!»¹⁵.

Эта попытка потерпела неудачу, но есть ли концептуальная возможность преодолеть циклическую предопределенность?

1.3.2. В основании любой циклической модели лежит представление об основном организмическом процессе (ООП). Этот концепт справедлив в отношении любой организмической системы – биологического организма, биоценоза, биосферы, в том числе и социокультурной и цивилизационной динамики. Организмическая система изменяется во времени, сохраняя исходную целостность и смысловую идентичность, но движется при этом по фатальной траектории развития организма от начального малодифференцированного состояния ко все более дифференцированным и специализированным, и в конечном счете к распаду и смерти¹⁶. ООП неумолимо ограничивает жизнь биологических организмов, однако остается вопрос: насколько фатальна эта модель в отношении других организмических систем? И, самое главное, даже если принимать язык циклических моделей – из какой позиции можно изменить направленность ООП? Цивилизационный цикл ведет к дряхлению и смерти – как преодолеть смерть? Если наблюдаются маркеры упадка, то появляется ли возможность воздействия на эти маркеры, а через них и на сам циклический процесс (пример: если развитие есть функция от пассионарности, можно ли вернуться к более приемлемой фазе, воздействуя на уровень пассионарности)? Какие правила могут стать сильнее правил, обещающих нам исторические неприятности? И – более сильная постановка вопроса: что может быть выше любых правил?

Помимо последовательной смены фаз все циклические модели вводят представление о специфике форм именно этой цивилизации (этого этноса) и их отличиях от других. Циклы осваивают разнообразные смысловые пространства человеческой культуры, и это нечто совершенно иное, чем предзаданная траектория формационных переходов. Каждая цивилизация создает вполне определенные, только ей присущие формы, и в этом заключается ценность цивилизационного и этнического разнообразия. Но и здесь присутствует фатальность – фундаментальная идея, «генотип» цивилизации, который порождает именно эти формы, эту стилистику и противится чуждым для себя формам культуры. В этом пункте циклические модели оставляют лазейку: нахождение позиции, из которой можно произвести изменение «генотипа» цивилизации. Новое регулярно зарождается, но как создать новое этому народу и в этот временной период? Цикличность есть то, что следует преодолеть – и концептуально, и реально.

1.3.3. Феномен России не может адекватно отразиться в пространстве циклических моделей, отсюда и целый веер вариантов ее будущего – от радикально величественного (порождения нового культурного цикла – «Русско-сибирская культура» Шпенглера) и умеренно оптимистичного (плавного перехода к «золотой осени цивилизации» у Л. Гумилева) до крайне пессимистичного. Опираясь на одно толкование текущего состояния, легко увидеть завершение цивилизационного цикла – явно наблюдаемое падение пассионарности русского народа (сокращение и старение населения, отпадение территорий, в том числе и тех, где русские составляли до 40 % населения). Выделяя другие аспекты, столь же легко прийти и к противоположному выводу, о чем свидетельствует не менее явное наличие значительного процента активного населения (примеры: активность русских радикальных националистических организаций и большое число добровольцев, участвовавших в войнах от Приднестровья, Абхазии и Югославии до Донбасса) и высокий уровень творческой активности. Если из всего объема циклических аспектов вычленить именно эту струю и добавить ситуацию Вызова, то Ответом на него может быть лишь создание принципиально нового универсального проекта.

Оценки перспектив России всегда были и остаются противоречивыми. Еще век тому назад Россия рассматривалась как наиболее вероятный претендент на начало нового цивилизационного цикла.

В. ШУБАРТ:

«Россия – единственная страна, которая способна спасти Европу…

…На горизонте уже брезжит нежная утренняя заря нового мира – провозвестница иоанновской эпохи с мессианским типом человека.

…Грандиозное событие, которое сейчас готовится, – это восхождение славянства как ведущей культурной силы… Иоанновская эпоха будет эпохой славян.

…Запад подарил человечеству самые совершенные виды техники, государственности и связи, но лишил его души. Задача России в том, чтобы вернуть душу человеку. Именно Россия обладает теми силами, которые Европа утратила или разрушила в себе…»¹⁷.

Однако сейчас оценки становятся совершенно иными.

Все, что писалось до сих пор о России, оставляет ощущение некой двойственности. С одной стороны, аспект Конца – распад имперского тела, согласие части интеллектуальной элиты на участь лишь творцов культуры, но не победоносной цивилизации, с другой – ожидание Начала, которое вот-вот наступит и признаки которого мы ощущаем. Эти настроения соседствуют, а иногда даже совмещаются в одном сознании, и это странное состояние – совмещение в одном и том же национальном теле Конца и Начала – порождает напряженную гремучую смесь, чреватую не просто Ответом, но Взрывом: Вызов слишком фундаментален – неторопливое тотальное увядание при отсутствии идеи чего-то Иного, но неясном ощущении совершенно другого предназначения и наличии сил для его реализации.

Россия не вписывается в существующее пространство формационных и циклических моделей, для ее понимания необходимо ввести еще одно измерение.

РИЛЬКЕ:

«Все страны граничат между собою, но лишь одна Россия граничит с Богом»¹⁸.

Если понимать эту цитату не столь пафосно, то можно сказать: Россия граничит с чем-то, что выше истории, и ее задача – перейти эту границу.

1.3.4. Циклические доктрины провоцируют вопрос об управлении культурогенезом. Культура, понимаемая как организм, подчинена всем закономерностям организмического процесса, и этот факт фиксируется Культурой в создаваемых ею же моделях в отношении самой себя. Но позиция, с которой наблюдается и моделируется Культура, уже находится над Культурой и вне ее, а значит, и вне фатальности ее циклов. В этой позиции Сознание выходит из-под формирующего воздействия Культуры. Ему остается только перейти от отражающей позиции к активной, стать Волей, и тогда даже фатальный организмический процесс становится управляемым.

1.4. Концепции Перехода включают в свой массив и варианты доктрин прогрессивного развития, ведущего к закономерному, но непредставимому наступлению принципиально новой эпохи развития цивилизации, и особый тип концепций возможного, но не гарантированного скачка в нечто Иное. В первом случае они родственны концепциям модернизации, во втором – концепциям отклонения от нормативного хода истории. Скачок, трансмутацию нельзя заранее описать, это уже не развертывание исходной «культурной ДНК», а появление новой, ранее не существовавшей.

Переход к Иному требует уточнения:

– переход от чего к чему?

– переход к чему-то заданному или к принципиально не гарантированному Иному?

– переход – это нечто, заданное правилом (сверхправилом, историческим законом) или нечто, преодолевающее правила (законы)?

1.4.1. Вначале рассмотрим концепцию А. Зиновьева о сверхобществе и близкое к ней представление В. Кайтукова о постцивилизации.

В отличие от циклических моделей, концепция Зиновьева постулирует завершение цивилизационных циклов и формирование глобального западного сверхобщества. Конкурентом западного проекта был проект коммунистического сверхобщества, однако он проиграл в схватке с западным. Третьим был национал-социалистический германский проект, имевший серьезную общеевропейскую идеологическую базу, но он погиб в зародыше.

О том, что на наших глазах формируется новый тип человеческих сообществ, столь же отличный от классических цивилизаций, как цивилизация отличается от доцивилизационных, родоплеменных форм, говорится уже достаточно давно. Разные авторы по-разному называют этот феномен – глобальное сверхобщество, постцивилизация, третье осевое время. Главное в названиях – гипер, сверх и пост, после.

Сверх означает надстройку над естественными процессами развития цивилизаций – над обычным ходом истории, над естественными процессами развития социума надстраивается новая технологическая система управления процессами, еще недавно естественными и спонтанными. Главное отличие гиперцивилизации от собственно цивилизации – особый режим управления внутренней территорией человеческого сообщества и окружающей средой. И особый – осознанный и технологический – режим управления собственным развитием, собственной историей.

А.А. ЗИНОВЬЕВ:

«С возникновением глобального сверхобщества произошел перелом в самом типе эволюционного процесса: степень и масштабы сознательности исторических событий достигли такого уровня, что стихийный эволюционный процесс уступил место проектируемой и управляемой эволюции»¹⁹.

Три характеристики отличают сверхобщество/гиперцивилизацию от просто общества/цивилизации:

– наличие особой инстанции, надстроенной над обычным обществом, инстанции, жизнь которой не регламентируется правилами, управляющими жизнью общества;

– наличие специфических целей и задач, отличных от целей и задач обычного общества;

– возможность целенаправленного изменения правил жизни и форм развития контролируемого общества.

Речь идет не о банальной эксплуатации победителем побежденного. Это, скорее, попытка стать той самой «невидимой рукой истории», которая угадывается при рассмотрении длительных исторических периодов, попытка превратить слепую силу, управляющую историческим движением, в осознанную формирующую силу. Стать такой силой означает понять заданную траекторию данного общества, вариации этой траектории, другие возможности за ее пределами и, самое главное, возможности преобразования в новые формы. Управляющая надстройка над естественным процессом становится воплощением «невидимой руки». Сверхобщество/ Гиперцивилизация – это режим управления, надстраивающийся над естественным развитием этносов, культур, социальных структур – над историей как таковой.

Многие авторы употребляют термин «постцивилизация». «Пост» – потому что следует за цивилизацией, является ее радикальным преобразованием. Приставка «пост» указывает, что нечто завершилось, какие-то принципиальные характеристики прежней системы заменяются совершенно иными.

Ключевой характеристикой этого нового сообщества является формирование мира технологий, отменяющего многие закономерности возникновения, развития и распада цивилизаций. Если раньше техногенез был производным от этно- и культурогенеза, то теперь он стал самостоятельным феноменом, предопределяющим социальные и культурные формы. Автономный техногенез, постепенно выходящий на позиции доминирования над этно- и культурогенезом – явление новое. Без него сверхобщество невозможно в силу подверженности циклическим закономерностям обычного общества.

По этой причине любые аналогии современного Запада с другими культурами периода их заката в духе Шпенглера уже неправомерны:

«Во-первых, технология эпохи постцивилизации дает такое военное преимущество, которое сводит на нет любой накал идеологии. Во-вторых, изобилие мощных идей в глобальном континууме делает любую идеологию уязвимой и неспособной к длительной детерминации лояльной активности социума, т. е. циклический фактор этой эпохи имеет слабую действенность и потому кратковременен»²⁰.

В публикациях, посвященных этой теме, термины с приставками сверх и после относятся к одному феномену. Но на самом деле с процессом преобразования традиционной цивилизации в нечто иное связаны два проекта, и мы их будем в дальнейшем различать, соотнося один проект с термином с приставкой гипер, а другой – с пост.

С этим различением связаны два способа обращения с прошлым. Говоря гипер, мы не отрицаем цивилизацию как таковую – надстраиваясь над ней, мы проецируем ее содержания во всей их полноте на новые уровни организованности и мощи. Мы создаем новый мир, продолжая, сохраняя, преобразуя и усиливая ценности прежнего, создавая тем самым более сложную систему, одним из уровней которой остается прежняя система – цивилизация. В рамках гиперцивилизации цивилизация как таковая продолжает функционировать, но она становится частью гиперсистемы. Пост, после означает, что ряд важных характеристик цивилизаций как таковых (духовность, культура, субъектность отдельных людей) будет навсегда утрачен. Когда мы говорим пост, то подразумеваем – то, что было, исчезнет, не преобразуясь в новые реальности, а просто заменится чем-то другим, не более сложным, чем прежняя система – цивилизация:

«Переход к эпохе сверхобществ, сохраняя и приумножая многие достижения эпохи обществ, одновременно означает и утрату многих достижений эпохи обществ. Среди этих потерь следует назвать резкое сокращение числа участников эволюционной конкуренции… миров, способных сражаться за самостоятельный эволюционный путь, на планете осталось совсем немного. До недавнего времени главными конкурентами в борьбе за мировую эволюцию были коммунизм и западнизм. После поражения советского коммунизма инициативу захватил западнистский вариант эволюции. Прочие варианты (мусульманский мир, Африканский континент, Южная Америка) суть либо эволюционные тупики, либо подражания западнизму, либо зоны колонизации для Запада. Во всяком случае, что бы ни происходило в этих регионах, изменить направление социальной эволюции уже невозможно…»²¹.

Подобное событие однажды уже состоялось, когда родоплеменной (варварский, предцивилизационный, догосударственный) мир преобразовался в цивилизации. Традиционная цивилизация – это гиперплемя, современное секуляризованное сообщество – постплемя. Традиционное мышление – это гипермиф, полностью эксплицитное программистское мышление – постмиф (и даже постмышление).

Приставка пост всегда появляется, когда что-то заканчивается, а ничего нового не возникает. Тогда для существования-после нет своего имени. Есть, например, постсоветская Россия. Это никакая Россия, она живет лишь инерцией СССР и пародийными заимствованиями извне, это Россия, утратившая свой статус сверхдержавы-сверхобщества и ничего не создавшая взамен. Парадокс, однако, в том, что процесс порождения новых идей интеллектуальной элитой стал неизмеримо мощнее, просто эти идеи по-прежнему и столь же безнадежно не проникают в сознание политического класса, как и в советские времена. Они потому и не нужны, что это идеи не для региональной державы, а для сверхдержавы. Обычные маленькие идеи в России уже рождаться не будут – во имя существования сверхдержавы-сверхобщества многие естественные компоненты малой державы, обычного общества были уничтожены. Опыт жизни-сверх необратим.

Опыт распада СССР показал, что сверхобщества могут существовать лишь тогда, когда есть социальная и культурная инстанция, надстроенная над социальными, экономическими и политическими процессами. Такая инстанция не является частью общества, у нее свои цели и она не выполняет никаких функций внутри общества, над которым она надстроилась. Как только она становится частью, а не надстройкой, статус сверх теряется. Восстановить его можно лишь опять введя сверх, никак не связанное с насущными потребностями просто-общества.

Отсюда буквально заклинания русской интеллектуальной элиты от Проханова до Кургиняна (при всем глубоком отличии их позиций): для развития нужен сверхпроект, нужно нечто, выходящее за рамки обыденности. Иначе обыденность, лишившаяся самодостаточности за время, проведенное в сверх, просто не выживет.

Сверхобщество – это большие цели, большие задачи, выходящие за рамки общепризнанных потребностей. Это особый тип элиты: не передовой отряд общественного организма, обслуживающий его интересы, а управляющий слой, формулирующий и осуществляющий цели вне этих интересов.

1.4.2. Сверхобществу соответствует сверхпроектность. Сверх-проектность – это не создание Большого или даже Очень Большого Проекта. Сверхпроектность – это особый слой деятельности, не соотносящийся с проектами как таковыми, а порождающий проекты. Обычно Большие Проекты приходят как данность, они скорее опознаются, выявляются как подлежащие реализации возможности. Большие проекты рождаются как очередной шаг, проистекающий из логики культурогенеза, и в силу этого, если они сами и непредсказуемы, то по крайней мере логика их возникновения ретроспективно становится понятной. Большой Проект до своего возникновения содержится в теле Культуры в скрытом виде. Культура чревата Большим Проектом, и рано или поздно он начинает реализовываться. Сверхпроекты – это Иное. Это то, что актуально не содержится в Культуре. Сверхпроекты создаются в том же слое Сознания, из которого рождаются культуры. Претензия на сверхобщество, а значит, и на сверхпроектность означает претензию на превращение Сознания в творящую инстанцию, равносильную Культуре.

Культура приходит на помощь Сознанию, когда оно отказывается от своей активности, от той свободной творящей Воли, которая лежит в основе Сознания. Отказавшись от реализации волевых актов, Сознание перестает создавать из себя языки, картины Мира, поведенческие нормативы. Эту работу берет на себя Культура. Но Культура, как и каждый живой организм, обладает ограниченным запасом возможных вариаций своей формы и ограниченным сроком жизни. Когда исчерпываются базовые идеи и падает пассионарный тонус, общество рассыпается и народ, превратившийся в население, становится материалом для новой Культуры. Начинается новый цикл. В основе идеи Сверхобщества лежит представление о слое Сознания, способном порождать новые проекты и новые мотивации, том числе и в условиях отсутствия мотивации.

1.4.3. Сверх- и посторганизмичность. Концепция сверхобщества содержит в себе в неявном виде идею управления организмическим процессом, преодоления организмической фатальности, выход за рамки цикла.

Циклические модели позволили расширить представление об организме на весь мир: мы обитаем в живом мире, живое первично, косное, механическое – это вырезанная из организма, лишенная самостоятельности и убитая часть живого²². Космос – организм, планета – организм, биосфера, цивилизация, языки и народы – все это организмы, подчиняющиеся главному закону жизни – основному организмическому процессу. Можно ли преодолеть этот главный закон, гласящий, что жизнь – роковой путь от высокоэнергетичных и малодифференцированных состояний к дифференциации, специализации, упадку и смерти и к тому же регулярный выбор одной-единственной возможности и необратимая утрата всех остальных? Проистекающий из концепции ООП диагноз текущего состояния – упадок культуры, нация на грани исчезновения, замена соприкосновения с Истиной на изображения изображений и прочее, и прочее, и прочее – не всегда устраивает сознательное существо. Все это влечет за собой постановку задачи: как преодолеть этот рок. Есть два способа это сделать, два способа подчинить себе естественные организмические процессы.

Один – упростить организм, концептуально расчленить его на мертвые части, а затем довести его до уровня машины, построенной по теоретическому проекту и соответствующей формам рафинированного мышления. Мышление – полностью подконтрольная нам функция, а значит, то, что можно сделать на ее основе, будет полностью подчинено нашим желаниям. Мышление проще жизни и подчинение ему означает расчленение живого на ряд мертвых, а потому не равных нам, соответствующих лишь одной из частей нашего сознания, фрагментов. Упрощая жизнь до уровня мышления, мы создаем предпосылки для преодоления ее фатальностей – циклов, однонаправленности процессов, судьбы. Убив живое и превратив его в машину, можно, опираясь на рассудок, до бесконечности менять его износившиеся части, как в машине, и тем самым создать иллюзию бессмертия. Именно такую стратегию социального управления, основанную на «утопии цифры», мы и наблюдаем сейчас.

Управлять однородными единицами гораздо легче, чем разнокачественными индивидуальностями и сообществами. Отсюда и этнокультурное смешение, и диктатура политкорректности, запрещающая апеллировать к различиям рас, этносов, культур и полов.

Однако экспансия искусственности подходит к своему концу. Стабильность подобных обществ требует исключения из культурной осознанности многих факторов – расовых, религиозных, культурных. Но они есть, они уходят в фон и разрушительно действуют оттуда.

Есть и другое решение – волевое преодоление живого, одухотворение живого, увеличение его мощи, возможность свободного движения жизни не только по предопределенной траектории, но и вспять естественному движению к упадку и смерти: «Естество попирая и страх, Встанет раса труда и свершений…»²³. Воля над жизнью, а не жизнь под управлением машины. Воля, будучи более мощной инстанцией, нежели жизнь, в состоянии управлять жизненными потоками, направляя их в то русло, которое не было предусмотрено природой, усиливать жизненную силу, а не уничтожать ее. Это требует особой элиты, руководствующейся не стимулами, а свободной волей, культивированием функции принятия решений, отнюдь не связанной напрямую с аналитикой. Для такой элиты ясное сознание становится одной из главных ценностей. Элита решает, что ей делать не потому, что ее к этому что-то понуждает, а потому, что она внутренне свободна. Если это становится ценностью, то элита стремится занимать такое положение, которое обеспечивает ей большую мощность, нежели окружающая реальность.

При такой установке траектория развития гиперцивилизации, в отличие от обычной цивилизации, не является постоянной потерей нереализованных возможностей. Воля как ведущая сила гиперцивилизации обеспечивает возврат к точкам бифуркации и расширение объема параллельно реализующихся возможностей. Это следствие главной особенности людей гиперцивилизации – активного сознания.

Если постцивилизация требует потери субъектности, превращения основной массы в реагирующие на стимул объекты, то гиперцивилизация, наоборот, возможна лишь при условии активного сознания, постоянно порождающего новые реальности и реализующего их.

Такого общества пока еще нет. Оно существует только как проект отдельных людей. Но в силу того, что люди воли рождаются постоянно, они неизбежно образуют это новое сообщество, сообщество существ определенной породы – волевой породы.

1.4.4. В концепции Перехода отражается архетип радикального скачка, «нового Неба» и «новой Земли». По отношению к этому событию используются термины «фазовый переход» (С. Переслегин), «Иное» (В. Никитин, Ю. Чудновский), транзитология (С. Дацюк), «сингулярность» (Виндж, Курцвейль). За всем этим стоит целенаправленный отказ от любых известных и понятных форм жизни, «аттрактор тайны». Переход – это либо ответ на кризисные явления и план их преодоления, либо свободное действие, порождающее новое, Иное. Если это ответ на вызов, то что именно следует преодолеть? Если воля к Иному, то как начать путь к этому Иному?

Увы, нас все-таки подстегивает кризис, свободное действие лишь использует энергию несогласия цивилизации со своим фатальным концом. Момент кризиса ослабляет автоматику истории и дает шанс выйти за пределы исторической обусловленности.

О наступающем кризисе пишут многие авторы. Признаки кризиса достаточно очевидны.

СЕРГЕЙ ДАЦЮК:

«Как и почему происходит общий кризис цивилизаций?

Всякий цивилизационный кризис имеет такие признаки:

1) цивилизация не может более вести экспансию или даже сохранять себя на всей наличной территории;

2) культура не развивается, происходит процесс повторения и копирования эталонов, образцов, норм;

3) происходит кризис смыслов: старые смыслы утрачиваются, новые не появляются или блокируется их перевод в новые мотивации;

4) происходит всеобщий мотивационный кризис, сопоставленные старым смыслам мотивации перестают мотивировать;

5) происходит упадок морали;

6) будущее становится неясным, представляется негативным или страшным;

7) умирает или сильно сужается пространство духовности;

8) духовные люди не поддерживаются и не имеют сколь-нибудь заметного влияния на социальную жизнь»²⁴.

Трудно не согласиться, что большинство этих признаков в технологически ориентированных обществах в той или иной мере действительно просматриваются. Следующий шаг – разработка средств преодоления кризиса, средств, позволяющих совершить жизнепорождающий маневр. Но для этого нужны средства управления таким маневром. Проблема осложнена тем, что постановка этих задач опережает разработку средств их решения: есть методы построения механических систем, но нет средств порождения организмических, в том числе цивилизационных, процессов.

1.4.5. Вынужденный и негарантированный Переходы. Переход может рассматриваться с позиций стадиальных моделей как следующий неизбежный эволюционный скачок, но может пониматься и как преодоление эволюционной каузальности – как Невозможный Переход. Преодоление каузальности представляется невозможным – история действительно роковым образом демонстрирует фатальность движения по пути ООП – высокие смыслы Культуры переходят в упрощенные и имитационные формы, что, собственно, и декларируется в идеях цифровизации всех форм жизни. Но помимо подчиненности ООП есть и другой путь – негарантированный скачок в нечто радикально отличное от пути, предусмотренного стадиальными доктринами, – скачок в нечто радикально Иное. Речь идет о негарантированном Переходе, который отнюдь не вытекает из логики и инерции предыдущего развития.

1.5. По отношению к будущему России существуют четыре типа проектов, каждый со своей мотивацией: разрушение; сохранение в существующей форме; развитие по одной из наличествующих траекторий; принципиальное преобразование во что-то Иное. Они и предопределяют выбор модели и исторического нарратива. Наш вывод: в силу проектной исчерпанности единственным приемлемым для России классом проектов может быть только класс доктрин Перехода. Причем негарантированного Перехода. Можем ли мы обнаружить в истории России основания, линии, ведущие к такой постановке задачи?

Глава 2
Историопластика

2.1. Повторим: выбор модели – это выбор объекта воздействия, предопределяющий, чем предполагается управлять – линейным процессом, циклами, Переходом или скачком в Иное. Модель в очередной раз восстанавливает целостность моделируемого объекта, но каждый раз это новая целостность: по-новому группируются и трактуются исторические события, выстраивается другая иерархия значимых факторов, дается новая трактовка тех или иных исторических явлений (то, что раньше было плюсом, может стать минусом и наоборот), выявляются иные, чем в других концепциях, зерна, из которых произрастают современные линии развития и т. д. Модель вводит в качестве квази-идеального образца либо чью-то уже состоявшуюся историческую траекторию, либо, наоборот, свою, потенциальную, но еще не развернувшуюся. История может предстать и как цепочка побед, и как серия неудач, и как последовательность заимствований, и как проявление собственной специфики. Модель предопределена проектом и, в свою очередь, предопределяет проект.

Многие авторы указывают на специфику русской истории. С европоцентристских позиций она вызывает недоумение, поскольку многие исследователи не находят в ней ни последовательного непрерывного роста, ни выраженных фаз упадка, но обнаруживают череду политических катастроф. Это служит основанием для ряда работ, описывающих русскую историю в терминах «застой – модернизация», как у С.А. Ахиезера²⁵, или «историопластика» М. Эпштейна²⁶. Если концепция «застой – модернизация» нам ничего не дает, то концепция «историопластики», использующая тезис Н. Бердяева о «пяти Россиях», действительно отмечает специфику исторического существования России.

Н. БЕРДЯЕВ:

«B истории мы видим пять разных Россий: Россию киевскую, Россию татарского периода, Россию московскую, Россию петровскую, императорскую и, наконец, новую советскую Россию»²⁷.

То же у А. АХИЕЗЕРА:

«Анализ истории страны показывает, что для нее характерны периодические резкие глобальные, т. е. охватывающие все общество, повороты в системе ценностей, периодические попытки повернуться спиной к своему вчерашнему опыту, к своим царям и вождям, с тем чтобы то ли прорваться к будущему, то ли вернуться к позавчерашнему дню»²⁸.

В. РОЗАНОВ:

«Вся наша (русская) история – особенно в эти два века, и чем дальше, чем хуже – носит характер хаотичности; все в ней «обильно», «широко» – и все «не устроено»; мы как бы живем афоризмами, не пытаясь связать их в систему, и даже не замечая, что все наши афоризмы противоречат друг другу; так что мы собственно, наше духовное я — не определимы, не уловимы для мысли, и вот почему мы – не развиваемся»²⁹.

У М. ЭПШТЕЙНА это звучит так:

«Россия – самая большая страна не только по территории, но и по исторической вместимости. Она не столько двигалась вперед во времени, сколько испытывала все новые и новые варианты своей исторической участи.

Эту способность цивилизации сохранять свои основные свойства, проходя через многочисленные, диаметрально направленные формации и деформации, можно назвать историопластикой. Прогрессивность и пластичность – разные характеристики исторического движения: первое определяет меру развития, второе – размах колебаний»³⁰.

Из его же «Экзистенации»:

«Ни православие, ни соборность, ни коммунизм, ни космизм, ни евразийство не способны исчерпать, выразить и оформить сущность России, потому что эта сущность ставится как задача и в такой постановке всегда удаляется от ищущего»³¹.

Если отвлечься от домонгольского периода, Литвы и Новгорода и рассматривать только Большие Проекты России, то действительно обнаруживаются три большие исторические реализации: Третий Рим (Московское царство), Российская Империя и Советский Союз. Каждый последующий исторический этап отрицает предыдущий и использует принципиально другие способы социокультурной регуляции. Причем отрицание прежнего проекта и переход к новому происходит не после исчерпания (как это обычно осуществляется в Европе), а на пике предыдущего: Раскол знаменовал собой высшую точку в развитии идеи Третьего Рима, революция случилась, когда культура России и планы ее развития находились на взлете, распад Советского Союза произошел на переходе режима в зрелую фазу (а отнюдь не в фазе «загнивания», как принято считать в либеральных кругах). Большие проекты не успевают состариться и умереть своей смертью, они отбрасываются, и их актуальные результаты и перспективы «уходят в фон», формируя все более объемное (и тем не менее не удовлетворяющее русских) понимание фундаментальных задач. Этот момент отмечают многие исследователи:

«Здесь нет постепенного прогресса от успеха к успеху, который должен в конце концов осчастливить мир, а есть лишь внезапное преображение мира»³².

Более того, историопластика распространяется и на трактовку прошлого России, формируя альтернативные образы настоящего. Так, евразийская концепция от Савицкого и Трубецкого до Льва Гумилева дает совершенно иную трактовку монгольского периода, нежели «нормативная история», не говоря уже о совершенно фантастической виртуальной истории Фоменко и Носовского.

2.2. Но что означает столь резкая и регулярная смена проектов? Именно та историческая линия, которую выделил Эпштейн как враждебную и бессмысленную по отношению к «нормальной истории», и представляется наиболее перспективной и проясняющей возможную вариативность дальнейшего развития. Не он один останавливается на этой теме. От «пяти Россий» Бердяева до А. Проханова («мы развиваемся, достигаем вершины, а потом падаем вниз и исчезаем, как будто навсегда») русские мыслители отмечают особенность России: казалось бы, несоединимые куски истории образуют тем не менее некоторое сверхрациональное единство. Обычные исторические организмы развиваются последовательно: зародыш – младенец – подросток – юноша – зрелый мужчина – старик – труп.

При всем отличии старика от зародыша есть последовательность стадиальных преобразований, в основе которой и лежит «культурная ДНК». Если в истории российской цивилизации последовательно реализуются разные и несовместимые друг с другом «культурные ДНК», не означает ли это, что ее существование и вариативность определяются некоей «супер-ДНК»?

При этом речь идет не о вариативности одного культурного организма, а вариативности, порождающей разные организмы – разные типы культур. Можно, конечно, вычленить передающиеся культурные стереотипы, они есть и легко выявляются (см. трехтомник Б. Миронова «Российская империя: от традиции к модерну»³³), но среди них всё равно будет присутствовать способность начинать свое существование заново, пройдя сквозь историческую катастрофу.

Единство истории при этом обеспечивается позицией, находящейся Над текущими событиями, позицией, позволяющей «смотреть на» разворачивающиеся линии развития и катастрофы. Россия в своей истории время от времени достаточно резко переходит от одной формы к другой, изменяя свою «культурную ДНК», но сохраняя при этом себя как Россию. Это свидетельствует о наличии более высокой управляющей инстанции, стоящей над организмической автоматикой. «Всемирная отзывчивость», о которой часто пишут, коренится в этой особой позиции-Над³⁴ – если внятны собственные радикальные преобразования, порождающие столь различающиеся культурные проекты, то столь же внятными становятся и чужие. Другие цивилизации реализуют свой единственный проект, порождая предзаданность собственной исторической траектории. То, что называется прогрессивным развитием, представляет собой последовательное развертывание вполне определенных потенций. Собственно, к цивилизациям такого типа и применимы шпенглеровские модели, но не к России с ее резкими переходами. Позиция-Над обеспечивает потенциальное разнообразие различных исторических решений и, более того, их сочетание, иногда даже – сочетание несочетаемого.

2.3. Воля и Хаос. Цивилизация есть заклятие Хаоса, превращение его в организованные и управляемые формы. Хаос непереносим для Сознания в той мере, в которой он обусловливает Сознание и управляет им. Социокультурную же форму удерживает внутренняя идея:

«Форма есть деспотизм внутренней идеи, не дающий материи разбегаться»³⁵.

Цивилизации – и прежние, и существующие – заклинают Хаос правилами и нормативами, и, создавая стабильные институты, превращают социокультурную магму в организованную целостность. Но правила, нормативы, институты порождаются мыслительными конструкциями, а мышление – лишь один из огромного множества аспектов жизни сознающих себя существ. Мышление дает понимание многих процессов, но как конструирующая и созидающая инстанция оно стоит ниже жизни. Не будучи способным управлять течением жизни, создавая равноценные ей формы, оно регулирует жизнь цивилизации лишь введением многочисленных ограничений.

Нам известна только одна доступная нам инстанция, стоящая выше жизни. Это Воля в ее творящем аспекте, не обусловленная никакими нижележащими – ни механическими, ни организмическими – факторами. Воля, «заклинающая» Хаос не приданием ему стабильных форм, а управлением его изменчивой стороной.

Борьба трех начал – Воли, Стабильности и Хаоса – хорошо заметна в русской истории. Воля творит новые формы – и, творя их, тем создает Стабильность, пока не «засыпает». Но, когда она «засыпает», тогда и начинается Смутное время: не ограниченный правилами Хаос, выйдя из-под контроля Воли, ломает ранее созданные формы Стабильности. Преодоление Смутного времени означает, что Воля вновь начинает создавать организованные формы над Хаосом. Но это именно новые формы, а не продолжение прежних (для продолжения предыдущего не требуется Воли, достаточно инерции). Это и есть циклы историопластики.

Такое существование рискованно (катастроф в русской истории хватает), но оно выводит из ситуации жесткой предопределенности и скованности нормативами. В дилемме «риск катастрофы или гарантии обусловленности» Россия регулярно выбирала риск катастрофы. Вопрос в том, как придать такой форме исторического существования осознанный и управляемый характер, как надстроиться над историопластикой.

Концепция сверхобщества Александра Зиновьева и есть проект такой сложной системы, где над обычным государством надстраивается особая структура, управляющая историческим процессом. По отношению к тому, что сохраняется в условиях историопластики уместно говорить не о социокультурных формах, которые как раз и подвержены радикальному преобразованию, а о позиции, из которой рождаются новые формы.

Основой такого управления не может стать система новых нормативов, ибо это особая позиция творящей новые реальности Воли. Свободная творящая Воля требует особого качества управления – не набора правил и нормативов, а постоянного создания новых форм. С этого и начинается сверхобщество/гиперцивилизация, а то, что было сложной и труднообъяснимой «историопластикой», становится предысторией осознанного волевого управления.

2.4. В истории России есть еще одна специфическая черта, которая дает основания для концепций догоняющего развития, заимствований и т. д., – постоянное использование чужого культурного материала, форм, выработанных другими цивилизациями. Это порождает концепции псевдоморфоза.

2.4.1. Псевдоморфоз. А. Шпенглер ввел в культурологию термин «псевдоморфоз», понимая под этим принятие молодой культурой развернутых форм более зрелой:

«…чуждая древняя культура довлеет над краем с такой силой, что культура юная, для которой край этот – ее родной, не в состоянии задышать полной грудью и не только что не доходит до складывания чистых, собственных форм, но не достигает даже полного развития своего самосознания. Все, что поднимается из глубин этой ранней душевности, изливается в пустотную форму чуждой жизни»³⁶.

Шпенглер достаточно подробно рассматривает в качестве одного из примеров псевдоморфоза Россию после Петра I, противопоставляя исконные русские формы жизни послепетровским европеизированным формам. Псевдоморфоз воспринимается как нечто явно отрицательное. Хотя существуют и противоположные трактовки. Так, В. Суриков рассматривает псевдоморфоз в качестве сильной стороны русской истории, как потенциал ассимиляции и уподобления себе чужеродных форм, ссылаясь при этом на заметки В. Розанова «Возле «Русской идеи»:

«И Восток, и Запад являются лишь исходным материалом России…

…розановская трактовка точнее отражает взаимодействие культур – прежде всего, как взаимодействие их содержаний. У Шпенглера же это «взаимодействие» формы и содержания»³⁷.

Действительно, у Розанова (если отбросить странную идею русской женственности) есть своя трактовка взаимоотношений инородных культурных форм и русского содержания:

«Русские принимают тело, но духа не принимают. Чужие, соединяясь с нами, принимают именно дух»³⁸.

Говоря современным языком, русские рассматривают чужие культурные и организационные формы как сырье, из которого изготавливается собственный продукт. Европейские художественные формы превратились в русскую литературу, европейские тенденции в живописи были преобразованы в русский авангард и т. д. Однако, чтобы отнестись к развитым формам культуры как к сырью, из которого создаются новые смыслы и новые формы, нужно достичь той точки, из которой порождаются формы и которая не обусловлена никакими законами и правилами.

Шпенглер вводит понятие «чистых собственных форм культуры», пра-феноменов, из которых рождаются культурные и политические феномены. Но когда эти проявленные феномены попадают на территорию, управляемую другими «чистыми формами культуры», они либо подчиняют эту территорию себе, либо трансформируются, подчиняясь новым «чистым формам». Процесс этот редко рефлексируется, однако из его признания и понимания проистекает и стратегия – не только ассимиляция, подчинение чужих проявленных форм собственному духу, но и активизация той позиции, из которой порождаются «чистые формы». Это и есть «позиция-Над»: как управлять и процессами естественного развертывания собственных «чистых форм» («культурной ДНК»), и процессами использования инокультурных форм в качестве сырья, и порождением из них новых «чистых форм».

2.4.2. Археомодерн. Близка к представлениям псевдоморфоза и концепция археомодерна А. Дугина. Здесь заимствование и подчинение чужим культурным формам рассматривается не в контексте циклических моделей, а в схеме «Традиция (Премодерн) – Модерн – Постмодерн». Это одновременно и картина общечеловеческой эволюции, и тот же европейский цикл, но абсолютизированный и единичный. Современная фаза рассматривается с позиции представлений о Постмодерне. Сама концепция Постмодерна представляется несколько искусственным образованием, объединяющим в себе практически все новые и часто несовместимые линии культуры, возникшие после исторического спазма 1914–1945 годов и включающие в себя как тенденцию релятивизации и смешения культурных ценностей и форм, своего рода «эгалитаризацию» культуры, так и вполне конструктивные моменты, использующие постмодернистские наработки как сырье для конструктивных построений (примером может служить концепция постнеклассики Степина). Схема «премодерн – модерн – постмодерн» до недавнего времени была преобладающей при истолковании новых явлений современности, позволяя провести систематизацию культурогенеза Запада и сделать ряд неутешительных выводов в отношении его судьбы. Однако применительно к России эта схема оказывается неадекватной, и реакция на эту неадекватность приводит к появлению конструкции археомодерна.

Под археомодерном понимается имитация традиционным обществом социальных и культурных форм модерна. С одной стороны, это неорганично, с другой – условные формы не включаются в деградационный процесс, ведущий к постмодерну. Вот как эту имитацию описывает А. ДУГИН:

«Это не какая-то новая парадигма, это особая ситуация, когда вместо диахронического перехода от парадигмы премодерна к модерну мы имеем дело с синхроническим наложением (с суперпозицией) парадигмы модерна на парадигму премодерна…

… Археомодерн – это такое состояние, когда архаика и модерн берут друг друга в плен… Как правило, явление археомодерна возникает в тех обществах, которые модерн из себя не вырастили, к которым он пришел извне, как колонизация»³⁹.

Из такой концепции следует принципиальное преувеличение роли бессознательных и нерефлектируемых сторон русской жизни. Выход из археомодерна видится Дугину на пути обращения к Хаосу, как базовой категории мышления.

«Мы живем с вами в удивительное время, когда перед нами открывается совершенно неожиданная ранее возможность познакомиться с хаосом напрямую. Опыт не для слабых духом. Ведь наша задача – построение философии хаоса»⁴⁰.

Русский Хаос понимается А. Дугиным как более глубинная основа, нежели Логос любой культуры. Действительно, Хаос – порождающее начало, но это внешнее порождающее начало, подчиняющее себе Сознание. Овладение историческим процессом – не отмена правил и подчинение Хаосу, а Воля над Хаосом. Хаос либо укрощается правилами, либо управляется Волей.

Но пробужденная Воля – это пока удел немногих людей. Движение к Воле чаще понимается как реакция на искажения жизни, на «все не так, ребята». «Не так» становится мотивацией для прыжка в Иное, привнося в движение к Свободе привкус обусловленности. Эта обусловленность и есть зародыш возможного искажения волюнтаристского проекта.

Уверенная позиция-Над позволяет рассматривать чужие цивилизационные и культурные формы как исходное сырье для собственного творчества, но если эта позиция недостаточно сильна, то и трактовка культурного состояния России в духе шпенглеровского псевдоморфоза или дугинского археомодерна становится точкой опоры, от которой нужно оттолкнуться, использованием энергии искажения для выхода из этого искажения.

С. КОРНЕВ тоже начинает с принятия концепции псевдоморфоза: «С наследием чужой культуры возможны два типа отношений: когда мы владеем им, и когда оно владеет нами. Проблема России, проблема псевдоморфоза, в том и состоит, что пока не мы владеем западной культурой, а она владеет нами».

«Иногда Россию называют «мостом между Западом и Востоком», промежуточной синкретической цивилизацией. На самом деле Россия – это самостоятельная культура, со своей собственной уникальной логикой. Если сегодня русская культура выглядит как синкретическое смешение элементов других культур, то это, во-первых, следствие псевдоморфоза, исказившего ее природные черты, а во-вторых – следствие молодости русской культуры. Она находится в одной из ранних фаз культурного развития и просто еще не успела обрести свои природные черты»⁴¹.

Но это положение является основанием для акта трансгрессии: «Трансгрессия – это выход за пределы, переступание границ. Это переступание границ привычной западной рациональности, которая исказила и придавила природный здравый смысл русского народа множеством ненужных перегородок, дихотомий, концептуальных схем, запутала и замусорила его искусственными проблемами. Это нарушение принятых форм поведения, отбрасывание условностей и правил вежливости, когда они становятся слишком навязчивыми; отказ от проверенных алгоритмов, методов и процедур, которые теряют свой смысл и заставляют человека отречься от себя самого»⁴².

Термин «трансгрессия», означающий выход за пределы, переход непроходимой границы между возможным и невозможным, здесь вполне уместен. О трансгрессии размышляли многие современные философы. Вот как это звучит у ФУКО:

«…Трансгрессия – это жест, который обращен на предел; там, на тончайшем изломе линии, мелькает отблеск ее прохождения, возможно, также вся тотальность ее траектории, даже сам ее исток… Предел и трансгрессия обязаны друг другу плотностью своего бытия: не существует предела, через который абсолютно невозможно переступить; с другой стороны, тщетной будет всякая трансгрессия иллюзорного или призрачного предела.

…Трансгрессия доводит предел до предела его бытия; она будит в нем сознание неминуемого исчезновения, необходимости найти себя в том, что исключается им…

…Трансгрессия ничего ничему не противопоставляет, ничего не осмеивает, не стремится потрясти основы; ей не надо, чтобы заблистала обратная сторона зеркала по ту сторону незримой и непреодолимой линии»⁴³.

Историопластика и есть спонтанная трансгрессия. Задача – сделать трансгрессию осознанной, создать технологии трансгрессии. Но, повторим еще раз, для этого нужна позиция-Над.

2.5. Понятно, что историопластика – один из срезов русской истории. Не менее обоснованными выглядят тезисы и о нормальном ходе развития России, по крайней мере в имперский период. Но для Перехода важно выявление не механизмов поддержания стабильного развития, а именно основ радикальных изменений. Вопрос здесь не в констатации применимости к истории России моделей историопластики, а в выявлении позитивного потенциала концепции и осознании той точки, из которой могут производиться подобные скачки. Выявление историопластики как одной из характеристик русской истории ведет к конструктивной постановке задачи: как научиться целенаправленно управлять этим феноменом. Управление радикальными переходами возможно лишь из позиции-Над катастрофами. Без этой позиции идея историопластики разрушительна (собственно, именно ради этого разрушительного эффекта тема историопластики и была введена М. Эпштейном). Осознание историопластики и ее позитивного потенциала как раз и ведет к позиции-Над. Так же, как накапливается опыт последовательного развития, когда каждая новая фаза является развитием и дифференцировкой предыдущей, так же накапливается (хотя и редко фиксируется) и опыт освоения радикально различных проектных областей. А это, в свою очередь, проявляет и укрепляет позицию-Над.

2.6. Тень историопластики: русофобия русских и русский нигилизм. У всякого явления есть своя тень. Способность к резким переходам при сохранении исторического единства, предполагающая позицию над различием Больших Проектов, отбрасывает свою тень – русофобию. Нахождение в позиции-Над позволяет выделить конструктивные стороны враждебных друг другу проектов, но если эта позиция-Над недоступна, то наличие в культуре несовместимых между собой компонентов провоцирует отрицание не только враждебных установок, но всего культурного фона, в котором эти установки присутствуют в неявном виде.

Переходы от одного проекта к другому облегчаются распространенным в интеллектуальной среде специфически русским явлением – самоотрицанием. Русофобия русских – это уникальное явление, коррелирующее с историопластикой. Русофобию невозможно изгнать, как нельзя изгнать свою тень. Отрицание русской истории и русской культуры проистекает не из зловредности, это состояние русских интеллигентов в позиции слабости, невозможности (по органическим причинам) совершить скачок вверх, в точку, из которой «все делается», страх перед намеком на необусловленную активность. Слабость тоже бывает агрессивной, и тогда самоотрицание становится абсолютным.

А. СЫТИН:

«На место «антисоветизму» должна прийти «русофобия». Только русофобия – это не просто чувство ненависти или тем более не страх перед Россией, а целостная система историко-политических взглядов. Ее фундаментальная основа – тезис о сквозном единстве русского исторического пути со времен Московского царства до сегодняшнего дня, о тупиковой ветви русской цивилизации, ее неспособности к самостоятельному реформированию и развитию…

Высказывание симпатий к России… должно приравниваться к отрицанию Холокоста или публичному выражению симпатий германскому нацизму.

…единственный путь примирения Запада и России лежит как раз через «историческое беспамятство», разрушение традиционных связей поколений, мультикультурализм и полную национальнокультурную толерантность»⁴⁴.

Русофобия проистекает не из идеологических предпочтений, а из неспособности «переварить» крайне сложный русский исторический организм. Идеологический антагонист Сытина А. ШИРОПАЕВ:

«Россия ПО СУТИ антагонистична Европе.

… Россия садистски убила Новгород и великим насилием сформировала свой, ОСОБЫЙ тип русскости. Московитский тип. Триединый тип служаки, империалиста и раба…

…Да, мы, возможно, не подарили бы миру Достоевского. Зато имели бы правовое общество, конституцию. А она, конституция, куда важнее Достоевского, как показывает исторический опыт. Особенно российский»⁴⁵.

Эти строчки особенно парадоксальны у русского поэта, творчество которого посвящено совершенно иной идее и которого нельзя заподозрить в либеральных симпатиях. Отрицание практически всей русской истории здесь основано не на отрицании России внешними акторами, не на идеологических клише (как у Каспарова и близких ему людях), это отрицание в чистом виде русской реальности как таковой и проекция идеального мира – «града Китежа» – на смежные в пространстве (Европа) и времени (Новгород) территории. Там, в идеальном мире, остались чистые возможности, которые следует осуществить взамен испорченной реальности. А здесь «все не так, ребята».

Внутренняя – русская – русофобия остается тенью готовности к радикальным изменениям. Она проистекает из христианского понимания глубокого и принципиального несовершенства этого мира, в т. ч. и его русского сегмента, потому и указание на русские несовершенства легко принимается, равно как и указания на более удачные фрагменты чужих достижений. В основе русской русофобии лежит неудовлетворенность земным существованием как таковым. Мир искажен, и честный вывод из этого положения гласит: искажены и мы. Вне религиозного контекста отвержение искажения превращается в отвержение отдельных аспектов русской истории. Историопластика помимо потребности создавать все новые и новые проекты содержит в себе, как их условие, отрицание предыдущих. Это фундаментальное свойство русской ментальности порождает в состоянии силы стремление к исправлению искажений, что хорошо проявляется в культуре и достаточно мощно (и иногда катастрофично) в политике, но в состоянии слабости это же свойство ведет к самоотрицанию: что не может быть исправлено, то должно погибнуть. Русофобией страдают в основном люди достаточно умные, но не умеющие созидать новое. Они видят возможность исправления искажений не в собственной активности и собственном творчестве, а в служении чужой активности. Нам не известны примеры творчества русофобов, равно как неизвестна русофобия подлинных русских творцов.

Вывод: из истории России можно вычленить специфическую форму исторической реализации – историопластику, управление которой требует особой позиции-Над. Не следует забывать, что историопластика – это не судьба, а интеллектуальный конструкт, особая операция, которая может служить и инструментом дискредитации русской истории (что и происходит в русофобских доктринах), и средством усиления русской мощи.

Глава 3
Попытки реализации моделей управляемого развития: отклонения от норматива

В ХХ веке столкнулись три Больших Проекта – либерализм, комммунизм и фашизм (и его наиболее радикальная форма – национал-социализм)⁴⁶. Каждый из них по-своему оказался враждебным России (попытка внутреннего уничтожения и замена русской культуры искусственно выращенной конструкцией при коммунистическом правлении, попытка ликвидации политической субъектности и подчинения русских другой этничности со стороны реализованного национал-социализма, попытка полной ликвидации русской специфики со стороны либерального проекта), но каждый по-своему ввел Россию в смертельно опасное соприкосновение с Бездной – с Большими Процессами. Русские любят «всматриваться в Бездну», не удивительно, что Бездна иногда делает шаг навстречу.

Встреча со смертью бывает крайне полезной для выживших. Россия выжила и потому вправе рассмотреть эти проекты хладнокровно. В качестве учителя враг часто оказывается полезнее сочувствующего.

Мы не будем касаться фактического материала и интерпретаций фундаментальных проектов – их понимание требует особой контрафлексивной логики⁴⁷, позволяющей увязать взаимно несовместимые модели и интерпретации в единое целое. Как и любая историческая эпоха, они не могут быть однозначно отражены существующими средствами мышления. Нас интересуют не реконструкции, а извлекаемые из их истории принципы и инструменты, которые можно использовать для осуществления волюнтаристского Перехода, сравнение не теорий, а реальных проектов и при том только в одном аспекте: как три варианта выхода из обусловленности Сознания культурными факторами.

Революция модерна – это следствие отстраненности взгляда на Культуру, взгляда с удаленной дистанции. Абсолютная основа культурных нормативов – религия – уже была вытеснена на периферию интеллектуальной жизни Европы. Культура стала автономной и начала восприниматься как принудительный диктат необоснованных норм. Альтернативные проекты были предчувствием наступления эпохи Технологий. Культура готовилась передать Технологиям свою доминирующую роль.

В основе того, что мы сейчас называем «либеральным проектом», лежит представление о спонтанном развитии общества, определяемом правильно выстроенными законами – нормативами политического и экономического поведения. Правила стабильны: «Демократия – это процедура». Этот тип управления обществом на основе правил, норм, законов принято называть нормократией. Нормы не требуют волевого вмешательства, функционирование общества должно в идеале происходить в автоматическом режиме. На самом деле для работы такой «нормативной машины» необходимо «топливо» – спонтанная активность населения. Эта активность обеспечивается принципом «что не запрещено, то разрешено», защитой определенных «прав человека» (под которыми кроется тезис о равноценности различных форм поведения) и нормативами политической активности, принявшими форму представительской демократии. Как показал исторический опыт, такие общества оказались достаточно эффективными в плане обеспечения спонтанного техногенеза, но заплатили за это секуляризацией и резким снижением уровня культуры. Отрыв культуры от ее религиозных оснований поставил под сомнение абсолютность культурных норм, управляющих поведением. Определенную часть интеллектуальной элиты такое спонтанное развитие вне ценностных и религиозных координат не устраивало и ответом явилось появление двух альтернативных проектов – коммунистического и национал-социалистического.

По отношению к победившему (как мы сейчас видим, временно победившему) либеральному проекту коммунизм и фашизм представляются отклонениями от нормативного хода европейской истории последних двух столетий. Какие бы идеологические конструкции ни лежали в основе этих проектов, с российской историопластикой их роднит неприемлемость предопределенности исторической траектории. Внутренним мотивом и модифицированного Россией коммунизма, и превратившейся в германский национал-социализм идеи Третьей империи было стремление вырваться из обусловленности исторического процесса, стремление занять позицию осознанного управления историей.

Западный путь развития, при всей его концентрированности, представляется точно определенным начальными основаниями, «культурной ДНК». Противоречия двух антагонистических начал – христианского вероучения и юридического принципа абстрактных прав и отношений – достаточно для фатального последовательного развертывания культурных, государственных и экономических форм западного образца. Христианская свобода сковывается и подменяется юридической принудительностью, порождая фундаментальные основания европейского развития и возможные формы их реализации. Идея правила, будучи спроецированной на исторический процесс, ведет к представлению о фатальной предопределенности хода истории. Рефлексия над этой фатальностью отразилась в западных учениях о закономерной смене исторических стадий (формаций) – от марксизма до мрачных футуристических фантазий о конце истории раннего Фукуямы. На историю проецируется либо образ неумолимых законов небесной механики (отсюда формационные доктрины), либо образ более вариативного, но протекающего в заданных пределах развития живого организма (отсюда циклические модели). Но именно в Европе как реакция на осознанную заданность (не забудем тезис «свобода есть осознанная необходимость») и родились в XIX веке проекты освобождения от, как тогда говорили, «стихийности», ставшие предшественниками и коммунизма, и национал-социализма. Интересно, что даже идеи иной формации, другого способа организации жизни в комплексе марксистских утопий маскировали это стремление выйти за рамки европейской культурной автоматики утверждением о коммунизме не как об иной, а как об исторически неизбежной, следующей стадии развития. Хотя в марксизме уже присутствовала мысль об освобождении от законов:

«Объективные, чуждые силы, господствовавшие до сих пор над историей, поступают под контроль самих людей. И только с этого момента люди начнут вполне сознательно сами творить свою историю, только тогда приводимые ими в движение общественные причины будут иметь в преобладающей и все возрастающей мере и те следствия, которых они желают. Это есть скачок человечества из царства необходимости в царство свободы»⁴⁸.

Это, правда, странная свобода, рождающаяся из жестких законов, пародия на переход «от закона к благодати».

3.1. Советский проект включает в себя коммунистический проект, но лишь в качестве одной из составляющих. Из-за своей сложности и объемности этот проект исключает однозначную, сбалансированную и синтетичную оценку, как, впрочем, и все события исторического спазма 1914–1945 годов.

3.1.1. Проект начинался как тотальная катастрофа России, как антирусский террор, уничтожающий фундаментальные основы русской культуры, сословную структуру, священников и церковные организации. Носители русской культуры подлежали истреблению, с тем чтобы подавить саму возможность ее воссоздания. Проводилось интенсивное «прореживание» русских сообществ независимо от их профессиональной полезности. Вместо этого коммунисты начали создавать новый народ из массы, которую лишили собственных корней, из пролетаризированного крестьянства и той части населения, которая трактовалась как рабочий класс.

А. ЛАЗАРЕВИЧ в работе «Советия» дает развернутое (и сочувственное) представление о советском взгляде на историю в противоположность русскому:

«…история советской страны есть история борьбы советской цивилизации с древними доиндустриальными культурами, в первую очередь с русской культурой».

«Советский атеизм возник как способ объединения народов, изначально принадлежавших разным религиям, в единый народ».

«Вся история СССР является историей борьбы советской цивилизации с культурами древних народов населявших территорию СССР (включая русский народ). История Советского народа – это история борьбы нового со старым, советского с русским, история диалектической борьбы противоположностей, происходившей не только на поле битвы, разделенной линией фронта, но и в голове каждого человека, где такой четкой разделяющей линии никогда не было».

«Именно Россия в конце концов погубила СССР»⁴⁹.

Параллельно с русским народом возникал народ советский. Сама идея создания нового народа проистекала из идеи преобразования природы, в том числе и человеческой природы «снизу», «технологизации» антропогенеза.

Вот как понимал глубинные задачи революции Л. ТРОЦКИЙ:

«Человек взглянет впервые на себя самого, как на сырой материал, или, в лучшем случае, как на полуфабрикат, и скажет: «Добрался я, наконец, до тебя, многоуважаемый homo sapiens, теперь возьму я тебя, любезный, в работу!» При помощи самых разнообразных комбинированных средств усовершенствовать организм человека, урегулировать кровообращение, утончить нервную систему и в то же время закалить, укрепить организм, сделать его гибче и выносливее, – вот гигантская и какая заманчивая задача!»⁵⁰.

А вот оценка этого проекта Ф. СТЕПУНОМ:

«Государственный деспотизм не так страшен своими политическими запретами, как своими культурно-педагогическими заданиями, своими замыслами о новом человеке и новом человечестве. При всем своем деспотизме царская Россия духовно никого не воспитывала и в духовно-культурной сфере никому ничего не приказывала»⁵¹.

3.1.2. Условием создания нового народа было истребление и вытеснение на социальную периферию сохранившихся носителей русской культуры, совершенно излишнее с политической и прагматической точки зрения. Технологии создания нового народа вначале были эффективны, но для формирования особой советской интеллектуальной элиты оказались недостаточными. Созданная вновь интеллектуальная элита в значительной мере становилась либо снова русской, либо прозападной. Но оставалась и собственно советская.

Отсюда и противоречивая трактовка фигуры Сталина. Для русских это злое начало, уничтожавшее носителей русской культуры, но вместе с тем вернувшее России статус великой державы, сложная и противоречивая государственная фигура. И зло, и созидающая сила в одном флаконе. Для советских русских аспект зла приглушен, а аспект созидающей силы больше проявлен. Для прозападной части интеллигенции Сталин плох и насилиями, и возвратом России ее места в мире.

Интегралом же всего этого сложного и противоречивого культурно-этнического образования оставалась Россия как сущность. Не как структура обеспечения жизнедеятельности и благосостояния, не как «наемный менеджер», а именно как сущность. Но трактовка все равно противоречива. Советский Союз как треугольник Пенроуза или картины Эшера – однозначная трактовка невозможна в принципе. Понимание его требует сложного мышления, однозначного понимания не получится. Когда министр обороны РФ осеняет себя крестным знамением на фоне красных звезд на кремлевских башнях, это не эклектика, это «треугольник Пенроуза».

3.1.3. В России от марксизма была взята схема управления культурой и поведением людей на основе производственных отношений Под этой конкретной схемой скрывалась идея управления посредством простых рациональных действий. Но рациональные операции автоматически создают правила, и этот момент ввел в реализацию проекта противоречие с реальной волюнтаристической составляющей – создания нового «на голом месте». Марксизм использовался лишь как рычаг, позволяющий оторваться от предопределенности и перейти к чему-то иному. Но в Советском проекте присутствовали и другие мотивы. Они были неявными, но вбирали в себя отдельные линии русской культуры, которые стали материалом, «сырьем» для проекта точно так же, как и марксистская идеология.

Преодоление Культуры как обусловливающего фактора распространилось и на то, что выше Культуры и порождает Культуру, – на Церковь. Радикальная и насильственная секуляризация лишала Культуру своей основы, а новая имитационная культура, создаваемая чисто рациональными средствами, оказалась недолговечной.

3.1.4. Пластичность реальности. Захват власти марксистской партией с руководством, культурно и в значительной степени этнически чуждым русскому населению, и идеями, отрицающими историческую Россию, поставил большевиков перед необходимостью создавать принципиально новые формы жизни, не вытекающие ни из исторической логики, ни из социальной инерции. Революция была преждевременной, она не вписывалась в марксистские догмы, была внезаконной, и этот привкус внезаконности был главным ценным подарком, который революция сделала растерзанной России.

Будущее нужно было создать, перетащить в реальность. Название стихотворения, написанного в 1925 году ВЛ. МАЯКОВСКИМ, – «Выволакивайте будущее» – точно отражает этот пафос:

«Будущее
не придет само,
Если
не примем мер.
За жабры его, – комсомол!
За хвост его, – пионер!»

Об этом же пишет и Н. БЕРДЯЕВ:

«…Маркс и Энгельс учили, что произойдет скачок из царства необходимости в царство свободы и только тогда начнется настоящая история, в которой человек – социальный, конечно, человек – не будет детерминирован экономикой, но будет сам детерминировать экономику. Для русских коммунистов это время наступило, таково их самочувствие. Они сознали себя уже в царстве свободы, они не в капиталистическом мире, они в стихии пролетарских революций, которой еще не знал Маркс. И они не определяются экономикой, не зависят от необходимости капиталистического развития, они сами своей революционной активностью определяют, как хотят, экономику.

…Мир стал пластичен, и из него можно лепить новые формы. Тут свобода понимается не как свобода выбора, не как свобода повернуть направо или налево, а как активное изменение жизни…»⁵²

Это переживание пластичности реальности проецировалось и на науку, которая призвана искать именно стабильные формы. Отсюда фантастические теории Т. Лысенко и О. Лепешинской об управляемой изменчивости живого, которое оказалось ложным в отношении неподатливой реальности, но вполне может рассматриваться как конструктивистский проект.

3.1.5. Волюнтаризм как основа управления пластичностью. В этой новой реальности ничто не проистекает из законов и социальной инерции, все создается волей.

«Западный социализм – законнический; русский же социализм – беззаконный»⁵³.

Такой же была и формулировка В. ЛЕНИНА:

«Диктатура есть власть, опирающаяся непосредственно на насилие, не связанная никакими законами»⁵⁴.

Воля, а не экономические законы, предопределили превращение России в одну из двух сверхдержав, воля, а не экономические потребности породили ядерный и космический спецпроекты. Но это была парадоксальная шопенгауэровская «воля», лишенная своей главной характеристики – осознанности и необусловленности. Над правовыми институтами надстраивалась волюнтаристская инстанция, однако коммунистическая элита мыслила только в материалистических категориях законов и правил, и волюнтаристская позиция не была удержана (отсутствовали концептуальные ресурсы в диа- и истмате). И Хаос начал не управляться Волей, а заклинаться правовыми нормами. Как только воля перестала быть определяющим фактором развития страны, как только начали учитываться законы и закономерности, начался закат советского коммунистического проекта. Нормы органичны, когда они порождаются Культурой, но становятся противоречивыми и взаиморазрушающими, будучи ответом на текущие обстоятельства. Это «придумывание» норм продолжается и до сего времени.

Волюнтаристское управление в условиях, когда экономический процесс и соответствующий ему техногенез утрачивают свой органический характер, а нормы еще не появились, порождает опережающие инновации, которые не являются ответом на текущие запросы, а возникают «из пустоты» и остаются «в пустоте». Склонность к немотивированным инновациям осталась в крови и у постсоветской России. Создать новое не потому, что оно удовлетворяет чьи-то потребности, а просто дать жизнь новшеству как живому существу. Это сильное качество, резонирующее со склонностью к резким историопластическим преобразованиям.

Преждевременные инновации сопровождают всю краткую историю Советского Союза. Плановое управление формируется до появления технологий управления сложными процессами. Время планового управления пришло только сейчас – с компьютерным моделированием и технологиями работы с Большими Данными. Сейчас плановое управление становится неизбежным, а тогда это было ни на чем не основанное новшество со всеми печальными экономическими последствиями. Тектология Богданова⁵⁵ возникает раньше времени: только к сороковым годам ХХ века созрели потребности и предпосылки теории систем. Теоретическая биология Бауэра до сих пор остается авангардной точной формулировкой специфики живого. Технологии воспитания, заменяющие спонтанный процесс социализации, отрабатывавшиеся Макаренко, так и не получили дальнейшего развития. Активное действие, а не Ответ-на-Вызов, лежало в основе политики внутреннего преобразования – ответ опережал вызов.

Сама революция была преждевременной инновацией. Для «выволакивания» будущего нужен был пластичный материал. Чтобы управляемая волей реальность стала текучей, нужно было изменить характер реальности, превратить набор стабильных форм, мир стабильных объектов в управляемый процесс, что и было частично сделано. Но методы управления текучестью не разрабатывались, и началось «заклятие» текучей реальности стабильными формами.

Основа управления текучими формами – хроническая креативность. Управление креативностью (без ущерба для нее) возможно лишь с волюнтаристской позиции (из которой креативность органически проистекает), иначе управление креативностью с «субкреативных» позиций возможно лишь как ее ограничение. После «деволюнтаризации» и началось подавление креативности.

Но новшества необходимы для развития и сохранения конкурентоспособности. Выход – занять догоняющую позицию. Становится возможным перенос отдельных достижений чужой «текучести» на свою почву. Отсюда разворот в 70-е годы от опережения к бегу вдогонку.

Два способа заклинания Хаоса: управление стабильностью и управление изменчивостью. Последнее – не для всех. В этом смысл сверхобщества – надстройка над правилами общества – примат порождения над функционированием.

Собственно, концепт сверхобщества и является идеализацией одного из аспектов советского проекта.

3.1.6. Отказ от прежних правил означал разрушение автоматики функционирования социальной машины. Но в естественном процессе новые правила появляются как модификация предыдущих. В новых правилах неявно присутствует опыт прежних. Когда же прежние правила и нормативы отвергаются радикально, развитие социокультурного организма прерывается и возврат к прежней органике развития становится невозможным. В послесталинский период то ценное, может быть, единственно ценное, что было в коммунистической практике – волевое управление пластичной реальностью, заменяющее правила, – было отброшено и забыто. Вместо новых правил началось заимствование правил чужих реалий.

Фатальные ограничения были заложены уже в самой квази-религиозной составляющей коммунистического проекта – в его радикальном материализме, внесшем аксиологический аспект – верховную ценность материи (можно хладнокровно рассуждать о ведущей роли материи в Бытии, но когда к этому присоединяется момент аксиологии, то сомнения приравниваются к преступлению, а любой тезис должен сопровождаться ритуальным подтверждением верности материалистической доминанте).

Идеология не совершила энгельсовского «скачка в царство свободы», из каузального в волевой мир, а это смертельно опасно для режима, разрушившего прежние правила и опирающегося на волевые управленческие акты. Там, где каузальность, – там трансляция внешних образцов, там, где воля, – творение нового.

Послесталинская власть оказалась перед выбором – трансляторы или творцы должны определять направление развития. Для волюнтаристской власти творцы являются союзником и посредником между ней и Хаосом. Но власть, лишившаяся своей волевой составляющей, может опереться лишь на стабильные формы, однако их нет, и потому остается только путь заимствований. Вытеснив на периферию социальной жизни творцов, власть оказалась беззащитной перед трансляторами, которые определили постсоветский проектный ландшафт. Культ творчества занял свои позиции только в военной сфере и в отдельных сегментах культуры, в других же местах носители этого культа последовательно оттеснялись на периферию культурной жизни. Кризис становился неизбежным. Кризис означал: либо новая волюнтаризация и «выволакивание Будущего», либо неумелая имитация форм, органичных для ведущих государств современного мира, но чуждых реальной России.

Методы, с помощью которых был сформирован новый народ, оказались неадекватными для управления сознанием этого народа. Методы должны были радикально измениться, реальная же советская политическая элита не могла себе помыслить ничего выходящего за рамки известных способов управления. Для их приведения в соответствие с природой «нового народа» (который постепенно восстанавливал традиционную культуру «старого народа») нужна была новая волюнтаризация. Но ее осуществить было некому. Режим отвергался и деструктивными, и конструктивными силами.

3.1.7. Золотое время советского проекта – неправовое управление. Кровавое, антирусское время, но подарившее попытку выхода из-под власти исторических нормативов. Русские волюнтаристские технологии оказались в руках силы, враждебной не только существующему порядку, но и России как цивилизации. Проект был безнадежным – у коммунистов не было ни волюнтаристской культуры, ни кадров – носителей волюнтаристской позиции. Более того, волюнтаризм отвергался как идеологически порочный, а значит, волюнтаристские технологии не могли развиваться.

Советский проект был вторжением некой силы «оттуда», из области «Над». Отсюда его жестокость по отношению к «субстрату». С нашей человеческой точки зрения мы должны были сопротивляться ему любой ценой, поскольку его победа означала полное уничтожение нашей традиции, культуры, элиты, задач. Но частично победив нас, он приобщил Россию к Над-проектам. Потом это «Над» ушло, и все выстроенное здание рухнуло. Но прививка «Над», проведенная столь зверским и отвратительным образом, осталась. Она была радикально преобразована, часто в антисоветском духе, но именно эта прививка дает надежду на будущее. Новый проект не может создаваться в поле обычных проектов, поэтому оказались нереализованными и евразийский, и консервативно-революционный проекты – они не выходили в то поле «за пределами», в которое уже переместилась Россия.

Глубокий парадокс советского проекта: он был одновременно и антирусским «здесь», и «своим» «там». Это означает наличие особой точки, в которой и «свое», и «антисвое» сходятся. Парадокс позволил обнажить глубинный ментальный комплекс самоотрицания как неотрефлектированный взгляд на себя извне.

3.1.8. Еще один урок Советского проекта: попытка создания культуры средствами гораздо более примитивными, чем те, что порождает Культура, попытка, показавшая свою нежизнеспособность. Место естественного культурогенеза заняли продукты целенаправленного создания культурных форм на основе тех технологий, которые были доступны коммунистам. Но Культура, оттесненная на периферию жизни, все же сумела сохраниться в отведенных ей оазисах. По сути дела, сейчас в мире происходит второе издание этого эксперимента. Теперь уже технологии искусственного интеллекта претендуют на воспроизведение культурных форм. Эти технологии создания картин, текстов и музыки неизмеримо примитивнее того, что создается Культурой, но они снова оттесняют Культуру на периферию, как это и было в зрелой фазе Советского проекта. Спасение Культуры в ее союзе с творящей Волей.

3.1.9. В постсоветский период потенциальные проекты «Над» рассматривались как теоретическая возможность, но не будучи реализованными на практике, они были опробованы в своего рода «культурной виртуальности».

3.2. Национал-социалистический (НС) проект.

Национал-социалистический проект столь же сложен по своему генезису и противоречив в своей реализации, как и советский. В нем совместились и неявная концепция сверхобщества, и идеи консервативной революции, и расовая доктрина, и архетип Рагнарёка⁵⁶. Адекватно воспроизвести реалии НС, опираясь лишь на разрозненные описания и судебные приговоры, невозможно. Поэтому кратко остановимся лишь на одном аспекте НС – взаимоотношение воли, антропологии и культуры.

3.2.1. Расовый компонент НС-проекта вначале составлял лишь незначительную его часть, но затем при политической реализации он превратился в один из ведущих мотивов. Если жизнь Культуры как организма определяется циклическими законами, направляющими народы к старению и гибели, то можно ли найти другие формирующие факторы, которые порождают Культуру, и, опираясь на эти факторы и управляя ими, преодолеть фатальное движение к упадку и гибели? Если Культура обусловливает Сознание, то какая глубинная реальность порождает Культуру? Если Культура возникает на основе мифа, то можно ли, целенаправленно создавая миф, управлять культурогенезом?

А. РОЗЕНБЕРГ:

«Раса – это подобие души, весь расовый материал – это ценность сама по себе безотносительна к бескровным ценностям, которые не замечают полноты природы, и безотносительна к поклонникам материи, которые видят события только во времени и пространстве, не познав эти события как величайшую и последнюю из всех тайн»⁵⁷.

Но переход от Культуры к расе лишь отодвигает проблему обусловленности Сознания.

3.2.2. Тема воли звучала в НС-проекте как одна из ведущих. Знаковый фильм той эпохи так и назвался: «Триумф воли». В итальянской версии фашизма одним из ключевых был лозунг «Воля и разум». Но воля была слишком психологизирована и понималась как усилие, преодолевающее сопротивление. А источником Воли, как и Культуры, считалась раса:

«Воля, мудрость и инстинкт – это почти что синонимы. Инстинкт – это воля. Инстинкт и воля – это непосредственные выражения природы, включающие в себя всю мудрость природы, сначала в бессознательной, потом в сознательной форме…

… Мудро поступает то существо, которое повинуется своей воле, то есть остается верным своей природе и расе»⁵⁸.

Но было и более глубокое понимание воли. А. РОЗЕНБЕРГ:

«…моя сущность полярно делится на две части: на чувственно-инстинктивную и сверхчувственно-волевую…». «без свободы нет чувства ответственности, нет морали, нет культуры души»⁵⁹. «Воля – это выражение души с целеустремленной энергией, она относится, таким образом, к способу рассуждения, ставящему перед собой цель (финальную), в то время как инстинкт связан с образом мыслей, ищущим причину…»⁶⁰.

С этой позиции раса по отношению к воле – это тоже ограничение. Воля должна порождать расу, которая была бы проекцией пробужденной воли. Но эти мотивы не успели развернуться.

3.2.3. НС потерпел сокрушительное поражение. Главное, что не состоялось, – это попытка скачка от человеческой обусловленности к необусловленности сверхчеловека. Сверхчеловеческая задача вошла в противоречие с человеческими ограничениями.

Понять механику срыва проекта – значит сделать маленький шаг к тому, чтобы одна из следующих попыток удалась. Погружение идеи в материю, идеального проекта в реальное политическое, социальное и культурное поле – особая работа. Идея редко совпадает с реализующей ее политической практикой. Практика НС, конечно, исказила первоначальные идеи, разработанные интеллектуальной элитой Германии. Фундаментальная задача для тех, кто пытается изменить ход истории: овладеть средствами преодоления сил, искажающих первоначальный замысел. Пока этих средств нет, искажения идеи – вплоть до своей противоположности – неизбежны, но это не ошибка – это неотъемлемое условие исторической работы.

Собственно, Гитлер себя и понимал как транслятора высоких идей в социальную магму: «Я не более чем барабанщик и собиратель сил». Меллер ван ден Брук, один из создателей идеи Третьего рейха, увидев после беседы с Гитлером пропасть между идеей национал-социализма и реальностью, готовой ее исказить, сказал: «…Этот малый никогда ничего не поймет»⁶¹.

Дело не в том, что «не поймет», дело в необходимости деформировать идею для ее соответствия политической материи. Социальная магма сопротивляется выходу за пределы предусмотренной исторической траектории. И идея вынуждена мимикрировать под социальный запрос, притворяться не тем, что она есть. Но это не театр – мимикрия в социуме означает не изображение действия, а само действие, зачастую кровавое действие.

Деформация идеи – еще не ошибка. Ошибка – безропотное следование деформации. Фундамент национал-социалистической идеи – осознанная попытка преодоления культурной обусловленности исторического процесса. Культурно-исторические циклы страшны своей фатальностью: возникновение (культур, этносов, верований) – пик – стабилизация – упадок – смерть. Преодолеть его, выйти из циклической фатальности: самое простое решение этой задачи – опереться на то, что постоянно, на то, что лишено стремительной социальной динамики. Таких стабильных факторов два: пространство и раса. Отсюда и две доктрины – геополитика и расология.

В основе геополитической доктрины лежит противопоставление Суши и Моря. Это стабильные и неизменяемые на протяжении веков отношения. Пространство постоянно порождает цивилизации и культуры, и их дух соответствует месту их рождения. Овладеть «духом пространства» означает найти себе союзника в борьбе с циклической фатальностью. Сейчас «жизненное пространство» понимается экономически: как пространство, необходимое для нестесненной жизни народа и развития его производительных сил. Но суть «жизненного пространства» не в этом. Оно потому и «жизненное», что порождает социальную и культурную жизнь. Овладеть пространством – значит овладеть тем, из чего постоянно рождается то, что потом подвержено року рождения – пика – упадка.

Для Большого проекта необходимо и Большое Пространство, пространство Суши, защищенное от Моря. Необходима солидарность Суши. Хаусхофер и предлагал пакт Суши: ось Берлин – Москва – Токио. Но идея жизненного пространства свелась именно к пространству проживания, а не к пространству солидарности. Идея геополитического пакта, спустившись в социальную магму, превратилась в практику завоевания. И это была первая роковая ошибка: противопоставление себя Большому Пространству, которое как раз и олицетворялось Россией. Это пространство можно было освобождать, но попытка его завоевания лишала Германию поддержки Суши.

Расовая непоследовательность оказалась также роковой. Расизм означал опору на расовую обусловленность в попытке выйти из обусловленности культурной (тогда говорили о социальной обусловленности, и марксизм принимал эту обусловленность за благо). Раса, в отличие от динамичной и подверженной циклическим взлетам и спадам культуры, постоянна и постоянно излучает свои характеристики вне циклической динамики. Для преодоления обусловленности культурой и понадобилась апелляция к расовому инварианту. Раса стабильна и длительна, осознанная опора на исходящую от нее жизненную силу позволяет преодолеть историческую фатальность.

В расе следует выделить жизнепорождающее ядро, и таким ядром в расовой доктрине НС стала нордическая раса. Нужно понять нордическую расу как вполне определенный конструкт, противопоставленный циклическим и стадиальным закономерностям. С представлением о нордической расе связан и концепт уникальности:

«…суть нордического человека, исходя из напряжения между ее полюсами – дисциплиной и свободой. Между этими двумя полюсами заключен весь диапазон развития нордической расы. Все, что не укладывается в этот диапазон, не принадлежит к нордическому типу»⁶².

Не надо путать жизнепорождающую расу и «высшую расу». Нордическая раса понималась как архетип вечного порождения, как «стволовые клетки» в расовом организме, из которых рождаются другие расовые элементы, транслирующие его вечную жизненность. Расовая концепция должна была вывести Германию из-под власти закономерностей культурных циклов.

А. РОЗЕНБЕРГ:

«Шпенглер не знает, он не видит, что расово-духовные силы формируют миры, а выдумывает абстрактные схемы, которым мы теперь должны подчиниться как «судьбе». Если последовательно продумать до конца, это блестяще представленное учение отрицает расу, личность, собственную ценность, любой способствующий развитию культуры импульс, одним словом, «сердце сердца» германского человека»⁶³.

Но немецкое общество (как и все остальные общества) строилось не вокруг расы, а вокруг культурного феномена – этноса. Уступка этой реальности не позволила удержаться на расовых позициях. Культура победила расу.

Это было почти неизбежно. Проект должен себя как-то обезопасить, не допустить растворения в фатальном историческом потоке. Отсюда и идеи избранности нации, и планы ее господства – механизмы сохранения проекта на протяжении столетий. А самые сильные методы сохранения своей обособленности – это противопоставление господства – подчинения. Тут разрыв идеализма создателей НС-доктрины (гордая нордическая раса) и его отражения в политической практике (гипертрофированный вождизм) становится очевидным. Собственно, все преступления режима проистекали из необходимости сохранить главную идею и ее фундаментальную основу от растворения в тривиальном ходе истории. Но долго противиться энтропии невозможно и позиция-Над не была найдена.

После победы НС-революции в Германии столкнулись две реальности – реальность революции, экстремального действия и реальность регулярных социальных форм – армии, экономики и т. д. В самой структуре НС-государства это противопоставление было реализовано в виде движения штурмовиков и возникающих регулярных форм (СС, СД). Руководство НС могло солидаризироваться либо с революцией, либо с регулярностью, но должно было преодолеть «или-или» и стать «над». Уничтожение верхушки штурмовых отрядов и социалистической составляющей НС, друзей Гитлера – Рема и Штрассера, означало возвращение НС в пространство, в котором действуют обычные силы. Это трудно было бы назвать ошибкой для обычной политической задачи (никто еще не нашел методологию сочетания столь противоречивых сил), но для НС-проекта это был отказ от мета-элитного подхода, а значит, и потенциальной позиции-Над.

Итогом, по словам И. Ильина, стали: безрелигиозность, тоталитаризм как постоянный и якобы идеальный строй, партийная монополия, крайности национализма, идолопоклоннический цезаризм⁶⁴. К этой позиции в своих мемуарах близок и А. Розенберг:

«Фанатизм одержал победу над идеей. Потребуется много времени, прежде чем идея в чистом виде вновь сможет возродиться на развалинах Рейха»⁶⁵.

3.2.4. Проекция НС-проекта на Россию. В логике историопластики переход к НС-проекту был бы естественным, но он уже был реализован в своей начальной фазе в Германии со всеми сопутствующими искажениями. «Русский фашизм» в идеалистическом варианте состоялся в определенном сообществе русских интеллектуалов и пассионариев. Он не стал всеохватывающим явлением, не стал фактом социальной реальности, но отложился в «придонном слое» русской культуры так же, как и имперский, старообрядческий и советский культурные пласты. Далеко не все использовали этот термин, но некоторые говорили об этом прямо.

Д.Д. ВАСИЛЬЕВ, основатель «Памяти»:

«…черная сотня – народное ополчение, возглавляемое… монахами-чернецами… для меня это самое почетное название. Как и слово «фашист». Я люблю это слово – связка, единство, пучок. Я фашист, русский фашист, ничего в этом странного нет»⁶⁶.

Во многом воспроизведение базовых идей и внешней стилистики НС объяснялось отсутствием развитых собственно русских экстремистских структур. Те, для кого советский режим был неприемлем, могли либо создавать новые идеологемы, либо пытаться адаптировать к русским реалиям идеологемы, возникшие и осуществившиеся вне России.

Интеллектуальные слои, ищущие иного, не коммунистического и не либерального варианта развития России, вынужденно моделировали несостоявшуюся реализацию иного проекта, выходя на его фундаментальные основания – доктрину Консервативной революции, еще не загрязненную в своем исходном виде последующими политическими искажениями. Поскольку весь массив консервативно-революционного проекта развернулся для активной части русского нелиберального сознания не последовательно, а сразу, одномоментно во всех своих аспектах, появилась возможность вычленения приемлемых и неприемлемых аспектов как исходных идеологем, так и их воплощения.

Интеллектуальное переживание фундаментальных НС-идей вне их исторического искаженного воплощения привело тем самым к исчерпанию всех посттрадиционных проектных вариантов. Все состоялось. Остался лишь четвертый проект.

3.3. Позитивные стороны либерального проекта. Либеральный проект представляется враждебным России, однако он завершается на наших глазах, и подобно тому, как мы извлекаем важные уроки из коммунистического и НС-проектов, ассимилируя их позитивные стороны, так же следует отстраненно посмотреть на либеральный проект и выделить из него ценные сегменты. Выделить не для заимствования, а для понимания тех позитивных аспектов, которые в искаженном и преувеличенном виде были в нем проявлены. Его позитивные стороны понятны: он сумел полноценно реализовать эффективную стимуляцию деятельности не в экстремальных, как НС и коммунизм, а в регулярных условиях.

Либеральный проект родился в христианском мире как его антитеза. В основе христианских цивилизаций лежало представление о глубоком искажении и человеческой природы, и мира. Это искажение требовало постоянных усилий по его, если не преодолению, то удержанию «в заданных пределах». Норма «в замысле о мире», а не в его фактичности.

Либеральный же проект основан на принятии фактичности не как искажения нормы, а как нормы. В этом его порочность и в этом же и его сила. Реализация либерального проекта не требует постоянного усилия по противодействию искажению. Силы направляются на развитие фактичности – фактичность становится равной самой себе. Трансцендентное не устраняется, а просто переводится в частную сферу, становится вариантом фактичности. Даже власть утрачивает свою трансцендентную составляющую и ориентируется только на земную деятельность. Устранение трансцендентного становится своего рода квазирелигией, но устранение не требует усилий – трансцендентное становится лишь одной из потребностей некоторых людей.

Принятие фактичности как нормы влечет за собой и принятие факта обусловленности сознания различными стимулами как нормы, и придание этой обусловленности характера квазирелигиозной ценности. Парадоксальным образом это называется «ценностями свободы», хотя правильнее было бы это назвать «ценностями подчинения разнообразию обусловливающих факторов». Свобода начинает пониматься как возможность выбора наиболее подходящего обусловливания из множества существующих. Расширение понимаемой таким образом свободы возможно лишь за счет расширения перечня допустимых обусловленностей – за счет роста разнообразия. Генерация разнообразия (но отнюдь не реальные результаты этой генерации) является одной из позитивных характеристик либерального проекта, но при этом иллюзия свободы поддерживается постоянным расширением числа все новых и новых обусловливающих факторов. Постоянный переход от одного обусловливающего фактора к другому и тем самым расширение их ассортимента создают иллюзию свободы. Но когда исчерпываются возможности для расширения культурно-легитимного разнообразия, тогда разнообразие расширяется за счет принятия в качестве нормы того, что было запретным ранее. Но даже сквозь эти искажения проглядывается их позитивный исток.

Два аспекта современных реализаций либеральных доктрин – мультикультурализм и права сексуальных меньшинств – могут рассматриваться как искаженная реализация некоего глобального проекта, направленного на освобождение сознания от власти определяющих условий. Одна из наиболее странных идей – самостоятельный выбор пола: ребенок должен воспитываться не как мальчик или девочка, а как существо неопределенного пола, которому еще только предстоит определиться со временем. Здесь есть искажающий фактор – ненависть к миру и его определенности, разрушающая эту определенность, но она не содержит в себе стремление выйти в ту неопределенную позицию в сознании, из которой такие фундаментальные определенности, как культура, язык, раса и пол, и создаются.

Признание прав меньшинств, отклоняющихся от антропологических и поведенческих нормативов европейской культуры, на реализацию своих особенностей ради горизонтального расширения разнообразия обусловленностей является искажением идеи конструктивного использования оснований качеств, разрушительных для культуры. Нужно различать основания и их извращенные реализации. Идея толерантности, т. е. терпимости не к основаниям отклонений от культурной нормы, а к самим отклонениям и их реализации уничтожает возможные позитивные направления такой реализации.

Конверсия девиантных качеств в приемлемые формы предполагает метавзгляд и метадействия. Этого не было и не могло быть в реальном либерализме, иначе он вынужден был бы отбросить свою посюстороннюю ориентацию.

Генерация разнообразия и есть основная заслуга либерализма. Но эта генерация станет позитивным фактором только при восстановлении культурной и религиозной вертикали, в противном случае она будет продолжать обслуживать деструктивные процессы.

Если коммунизм и национал-социализм были отклонением от либерального норматива, то сам либеральный норматив и, шире, европейская история Нового времени, которую часто и обозначают именем «модерн», есть отклонение от нормативов исторических циклов традиционных обществ, отклонение, направленное на Переход. Более того, мы можем утверждать/подозревать, что если не произойдет нового Отклонения от Отклонения, то европейское отклонение так же будет «исправлено», как были «исправлены» два отклонения от него. Это будет означать срыв Перехода.

Впрочем, носители либерального проекта ощущают свою частичность и недостаточность.

А. ОСТРОВСКИЙ:

«Резюме заключается в том, что Гитлер и Сталин поняли что-то гораздо глубже про устройство общества, чем мы предполагали. На протяжении без малого 25 лет, которые прошли с окончания Первой мировой войны, Запад, Европа решили, что люди хотят хорошей жизни, гедонистического образа жизни, благ, контрацептивов, потребления и так далее. Либеральные политики сказали: «Мы дадим вам хорошую жизнь», на что те сказали, что человек устроен по-другому, что человеку, кроме всего этого, еще нужна идея, нужна борьба, нужен героизм, нужен патриотизм. И когда Гитлер и Сталин сказали: «Мы дадим вам не благополучие и тихую семейную жизнь, а то, ради чего жить. У вас будут страдания, у вас будет борьба, у вас будет ярость», к их ногам пали миллионы людей»⁶⁷.

Отклонение от исторических нормативов было естественным только для белых христианских обществ. Все остальные общества – традиционны. Христианская культура создала фундаментальные предпосылки для Отклонения, постулируя личность как отдельную самостоятельную реальность. Борьба с идеями реинкарнации символически отражала это понимание особой, возникшей после Пришествия Спасителя, реальности.

3.4. Советский проект подарил опыт управления развитием сложного социального организма вне правил, который может служить первым шагом к позиции-Над и опыт соприкосновения с Бездной; НС-проект – идею управления антропологической эволюцией и особый опыт организации опричных сообществ; либеральный – генерацию разнообразия. Но они же выявили и механизмы искажения больших Проектов. Искаженная реальность раз за разом вытесняла начальный идеализм, подчиняя его себе.

Для современной России эти три одинаково внешние и чужие формы могут войти в состав того сырья, из которого можно вырастить собственный волюнтаристский проект. Но именно сырья, а не смешения трех форм.

Россия дважды выявила ложь больших идеологий – коммунистической и либеральной. Ложь демократии видна в США, замаскирована в Европе, почти незаметна в скандинавских странах. Но Россия в постсоветский период явила всю структуру либерально-демократических режимов без маскировки. То, что происходит в России явно, имеется и в странах традиционной демократии в неявном и компенсированном виде.

Глава 4
Четвертый рим. нечто из ничего

4.1. В ХХ веке закончилась эпоха тройки: Третий Завет (от Иоахима Флорского до Дм. Мережковского), Третий Рим, Третий интернационал, Третий рейх. После их исчерпания (и практического, и мысленного), после исчерпания диалектической триады – тезисов, антитезисов и синтезисов – остается осуществить лишь то, чего не может быть – транстезис.

Четверка – становится столь же символичной, как тройка до того. Четверка архетипична, это и завершение цикла, и переход к Иному. Четверка это и метатезис, завершающий процесс и порождающий позицию-Над, и транстезис, порождающий Иное. Об этом пишут многие авторы.

А.Ф. ЛОСЕВ:

«Четвертое начало не единосущно трем первым, оно иное к ним» ⁶⁸.

К.Г. ЮНГ об архетипике четверки:

«Кватерность, или кватернион, часто имеет структуру 3+1, в которой один из элементов, ее составляющих, занимает отличительное положение и по природе своей несхож с остальными. (К примеру, трое евангелистов по символике выступают как животные, а четвертый, святой Лука представлен в образе ангела). Этот, «четвертый», дополняя трех остальных, делает их чем-то «единым», символизируя целостность. В аналитической психологии очень часто «подчиненная» функция (функция, находящаяся вне сознательного контроля субъекта) представляет «четвертую», и ее интеграция в сознание является одной из главных задач процесса индивидуации»⁶⁹.

Юнг ссылается на Гете. У ГЕТЕ это звучит так:

«Drei haben wir mitgenommen,
Der vierte wollte nicht kommen;
Er sagte, er sei der Rechte,
Der fur sie alle dachte.⁷⁰

Здесь три: один остался там,
Не захотел примкнуть он к нам
Он мнит, что он один бесспорный
Чьим мыслям все они покорны.»

Перевод М.А. Холодковского⁷¹.

Четвертое – это всегда нечто принципиально иное по отношению к предыдущей тройке. После исчерпания трех базовых политических теорий (либеральной, коммунистической и национал-социалистической) начинается поиск четвертой политической теории, которая, в отличие от трех предыдущих, отнюдь не гарантирована.

А. ДУГИН:

«Четвертая политическая теория не может быть дана нам сама собой. Она может возникнуть, а может и не возникнуть»⁷².

Четвертая политическая теория мыслится Дугиным как реакция волюнтаристского типа:

«…отправной точкой этой идеологии – возможной, но не гарантированной, не фатальной, не предопределенной, проистекающей из свободной воли человека, из его духа, а не из безличных исторических процессов – является именно отрицание самой сущности Постмодерна»⁷³.

Поиски Четвертой политической теории показательны: три теории завершились, а четвертая не обнаруживается. Четвертая политическая теория должна быть совершенно иной, нежели предыдущие три, полностью исчерпавшие прежнее концептуальное поле. Подобно любому «четвертому действию» эта теория (точнее, концепция – до теории еще нужно совершить несколько шагов) должна опираться на совершенно иные основания, нежели предыдущие три. Главное отличие – она должна задавать не систему правил, а принцип создания правил.

Четвертая теория не может быть ни синтезом, ни синкрезисом трех других. Она может быть только транстезисом. Речь идет о непредо-пределенном действии, которое может стать основой волюнтаристского проекта. По сути, это одна из формулировок Перехода к Иному.

4.2. В знаменитом тезисе старца Филофея «два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти» есть два аспекта – реальный, естественный «а четвертому не быти», и неявный, сверхестественный – как построить то, чему «не быти». Главным становится вопрос не о том, как что-то развить и выявить потенции, а как создать то, чего нет и чего быть не может. Эта задача не лежит в русле естественного развития, когда стадия следует за стадией. Третий Рим действительно пал, и его восстановление осуществимо лишь вопреки господствующему процессу секуляризации – не как возврат, а как скачок «сквозь», трансдействие.

Четвертый Рим – это не очередная сверхдержава, пусть даже и теократическая. Четвертый Рим не является результатом перемещения центра христианской империи в пространстве, как это было со Вторым, а затем с Третьим Римом. Четвертый Рим возникает «из ниоткуда», вопреки законам и трендам. Он возвышается над противоречием Бытия и несуществования. Четвертому Риму «не быть» в обусловленной реальности, значит, его можно создать только «оттуда», из необусловленности, из активного творящего «ничто». Породить нечто Иное по отношению к процессам, развертывавшимся ранее. Четвертый Рим, которому «не быти», – фундаментальный образ Иного, не предусмотренного ни Культурой, ни историей. Он может состояться, а может и нет. Он ни из чего не проистекает. То, чему «не быти», – выход за рамки принудительной обусловленности гарантированных процессов.

Четвертый Рим – это не проект. Это символ выхода за рамки, преодоления каузальной обусловленности, в том числе и фатальной цикличности, которой подвержено все живое. Преодоление «не быти» означает отмену фатальности, шаг к пробуждению той свободы, которая кроется в глубине сознания. Свободы, которая равнозначна Воле.

Четвертый Рим суммирует в себе все характеристики четверицы: он и завершение большого периода человеческой истории, и переход к новой эпохе, и создание Иного, и свершение Невозможного. Четверка, переходящая в Иное…

4.3. Иное. Тема Иного постепенно становится все более обсуждаемой, и явно, и подспудно: «черные лебеди» Талеба⁷⁴, «дикие карты» Переслегина⁷⁵, «нереальные драконы» Дацюка⁷⁶ – предчувствие Иного, того, чего нет и не может быть, но того, что время от времени вторгается в регулярную жизнь.

Этой теме посвящена книга В.А. НИКИТИНА и Ю.В. ЧУДНОВСКОГО «Основание иного», в которой они пишут:

«Мы различаем другое и иное. Другое – это то, что продолжает уже известные ряды: другой мобильный телефон, другой автомобиль, другая одежда. Иное — это то, что не вписывается ни в какие из всех известных рядов и закономерностей. И только иное в нашем представлении может быть основанием для будущего.

Иное – это то, что представляется невозможным или странным в нашем привычном описании мира, и мы не знаем, в ряд каких известных явлений его включить»⁷⁷.

С. ДАЦЮК комментирует:

«В своей книге «Основание иного» Владимир Никитин и Юрий Чудновский предлагают следующие подходы: 1) будущее иное, нежели настоящее; 2) ростки (эмбрионы) будущего есть в настоящем (страница 16); 3) эти ростки можно разглядеть из позиции основателя и прорастить (страница 27); 4) прошлое, настоящее и будущее не едины и не единственны, то есть иное множественно и всегда существует до своего воплощения;

5) будущее возникает как иное в момент отказа от прошлого как выбор варианта иного в настоящем (страницы 72–73)»⁷⁸.

Иное не является результатом последовательного развития или трансформации наличного состояния. Переход не к следующему, а к Иному лежит в основе историопластики. Есть источник и «движущая сила» перехода к Иному – свободная творящая и ничем не обусловленная Воля. Воля не как произвол (который на самом деле является лишь подчинением текущим желаниям), а как творческая активность, создающая новые формы не спонтанно и не по правилам, а из точки порождения правил.

4.4. Не может быть теории порождения Иного: Иному можно лишь дать имя. Технологии порождения Иного – это не технологии строительства здания из известных кирпичиков, но последовательное порождение задач и их решений, начиная с актов сознания и заканчивая формами социально-политической организации. Вначале стоит задача: как породить нечто из ничего: не построить из проявленных (и потому принудительных для сознания) форм, а развернуть это нечто из чистых смыслов, эйдосов, еще не превратившихся в видимые формы. Или, другими словами – как организовать целенаправленное поведение без мотивации.

Расширяя сферу этого вопроса на организованные сообщества, мы приходим к следующей формулировке: как организовать работу группы, организации, корпорации, опираясь не на правила, а на прямое развертывание смыслов, порождающих задачи. А далее – как организовать жизнь государства и надгосударственных структур, опираясь не на законы, а на прямое волевое действие. Как перейти к тому особому существованию, из которого творятся осмысленные формы.

Нельзя создать Иное из наличных элементов. Иное проявляется в трансформации наличного. Иное вначале неуловимо, оно кажется продолжением каких-либо прежних линий. Прежние линии переистолковываются и наполняются новым смыслом. Это уже иные формы, лишь притворяющиеся старыми. Но если Иное ограничится лишь неявным воздействием на видимые формы, то в фазе неизбежного ослабления ему не на что будет опереться. Внешние формы навяжут свое. Поэтому для своего поддержания Иное должно создать и новые формы.

4.5. Позиция-За и позиция—Над. Позиция-За⁷⁹ – совершить переход к чему-то Иному. Но это Иное может стать таким же принудительным и обусловливающим, как и существующее. Позиция-Над – осуществить переход к позиции, из которой создаются варианты существующего, возможного и невозможного. Позиция-Над – это то гнездо, из которого прилетают «черные лебеди».

Складывается уникальная ситуация, предоставляющая возможности для волюнтаристского скачка:

– тема Иного, тема рождающей бездны;

– новое понимание сознания как отдельного мира, а не только «отражения реальности»;

– идеи историопластики;

– стремление России сохранить свое существование и найти для себя сверхзадачу;

– осознание низшими этажами человеческого бытия необходимости для своего выживания наличия высших этажей;

– опыт целенаправленных отклонений от автоматики истории;

– разрабатываемые многими авторами основы конструирования будущего;

– осознание пределов непротиворечивого воспроизведения Мира в существующих моделях и реальное переживание огромности бытия, с которой сталкивается современная Культура, хотя и оттесняемая на периферию Технологиями.

Иное упраздняет фатальную неизбежность многих сюжетов. В истории несложно выделить череду событий, протекающих по стандартному сценарию. Одна из фатальностей – сюжет построения Вавилонской Башни. На наших глазах возводится Вторая Вавилонская Башня – стремительное развитие знаний, перешедшее в стремительное развитие технологий. Однако религиозное и философское осмысление как самого этого процесса, так и глубинных ценностей, лежащих в его основе, столь же стремительно ослабевают. Осмысление требует радикального изменения и мыслительных средств, и онтологических оснований.

Когда возникает идея создания «того, чему не бывать», нужно задуматься о технологиях создания того, что не проистекает из предыдущей истории. О технологиях создания Иного – того, чего нет даже в зародыше. О трансгрессивных технологиях.

4.6. Иное, За, Над, трансгрессия. Трансгрессивный скачок в Иное проходит над пропастью, порождающей Иное. Эта пропасть – место обитания Воли, творящей нечто из субстанции Сознания. Но этой возможности отведено ограниченное время. Ограниченное десятилетиями, что не мало, но отнюдь не столетиями. В противном случае: крушение Второй Вавилонской Башни Технологий, падение белой христианской цивилизации, остановка техногенеза. Героический бросок модерна окажется безуспешным. Носители такой воли, естественно, действуют в религиозном измерении, поскольку проблематика свободы – это чисто религиозная проблематика.

Глава 5
Воля и хаос

Инстанция Над — это место обитания и действия Воли. Вводя рассуждения о Воле в контекст социокультурного проектирования нужно разобраться с пониманием этого концепта⁸⁰.

5.1. Слово «Воля», как и всякое другое понятие, объемно и многоэтажно. На нижних этажах обыденной жизни – это «стиснутые зубы». Волевой человек – человек, способный преодолеть сопротивления, слабости и желания. На высших этажах Сознания Воля предстает как ничем не обусловленная целе- и смыслопорождающая активность. В обыденном понимании воли как «стиснутых зубов» просвечивается лишь ее высший смысл – «ничем не обусловленная…». Проекция воли в социально и культурно обусловленном мире означает «необусловленность текущими обстоятельствами»: решение, принятое за пределами актуальной ситуации, выполняется даже в том случае, если оно противоречит всем наличным обусловленностям. На следующих этажах воля – это действие, не обусловленное мотивациями, системами представлений, строением сознания. И, наконец, предельное понимание воли – порождающая активность, у которой нет оснований, способность действовать и порождать цели и смыслы из себя, без внешней причины. Активность, к которой применимы слова о свободе воли и которая открывается только ясному сознанию, реальность, которая выше языка, мотиваций и усилий. Это и есть самое ценное достояние человека, Воля с большой буквы. Все остальные ценности несут на себе отблеск Воли.

О воле можно рассуждать как о понятии, как конструкте и как реальности. Говоря о воле как понятии, мы погрузимся в длинный спор о словах, поскольку речь пойдет об уточнении, в каком смысле мы о воле говорим – воля в бытовом понимании как преодоление сопротивления, воля в психологическом смысле как способность управления психическими процессами и выбором альтернатив, или Воля в метафизическом контексте как ничем не обусловленная целе- и смыслопорождающая активность. О свободной воле мы можем говорить только в этом, метафизическом аспекте – о действии вне обусловленности. Но это уже разговор не о словах, а о реальности – слова приспособлены для обусловленного мира. Идея свободной воли присутствует в культуре как некоторый идеал. Его либо относят к чему-то трансцендентному – представление о Первопричине, Causa sui, либо отрицают ее наличие, либо констатируют ее следы в психической жизни и по этим следам восстанавливают то, что оставило след, стремясь достичь реального состояния свободы воли. Выбор позиции по отношению к свободной Воле – ее наличию и достижимости – это не «теорема», это «аксиома».

Внутренняя свобода и потребность в ясном понимании не культивируются в современных обществах. Общество должно быть управляемо и состоять из людей, принимающих обусловленность своих желаний, мотиваций и решений организованным множеством социальных факторов как естественную данность. Представление о свободной воле как реальности тщательно изгоняется, подкрепляясь и философскими, и нейрофизиологическими дискурсами. Свободными и сильными людьми нельзя управлять посредством манипуляций, а христианский контекст, который только и дает представление об организованной жизни людей с пробужденной волей и ясным пониманием Бытия, уже достаточно давно отброшен на общественную периферию.

Волевой фактор всегда был определяющим у некоторых людей, но редко институализировался. Поскольку в обыденной жизни под волей понимается лишь настойчивость в достижении своих целей, обусловленных страстями или внешними факторами, слова о «ничем не обусловленной активности» понимаются как утверждение примата Хаоса над законами. Воля обычно спит. Мы знаем, что она есть, что все структуры нашего сознания и все взаимодействия с природой, социумом и людьми порождены ею, но она спит, и управление поведением переходит в ведение нормативов и правил. Пробуждение же Воли означает позицию, еще более удаленную от Хаоса, чем правила. Воля порождает смыслы, действует через смыслы, разворачивает смыслы в проявленные и осязаемые формы.

Волевой акт осуществляется не как ответ на текущие обстоятельства, а как акт их преобразования в соответствие с поставленной целью. Волевой акт не является насилием, искажающим природу обстоятельств, в которых он реализуется. Волевое действие направлено на живую организмическую реальность – спонтанные процессы и осуществляющих ее акторов при сохранении их идентичности.

В отличие от волевого, рациональное действие в отношении организмической (биологической, культурной, цивилизационной) реальности предполагает ее расчленение на управляемые части, их насильственное сведение в новые структуры – вначале концептуальное, а потом, неизбежно, и реальное. Рациональный анализ неизбежно упрощает реальность, разрушает невидимые взаимосвязи, превращает различающиеся части в одинаковые, не создает новое, а комбинирует эти части, превращенные в камни для новой постройки.

Рациональное находится под жизнью и потому замещает жизнь механической копией, а Воля – над жизнью и потому усиливает живое и превращает его в новые формы, не покушаясь на идентичность организмов.

Поскольку опыт Воли для современного человека редок, нужно составить краткую концептуальную схему, позволяющую говорить об этой теме. Все, что мы знаем о себе, человеке и Мире, есть опыт Сознания. Восприятие, память, мышление, намерения – это акты сознания. Естественно понимать Сознание как нелокальный мир, столь же реальный, как и то, что имеется в виду под реальностью, противопоставляемой Сознанию. В Сознании можно обнаружить аспекты и принудительности, и свободы. Наличие слоя свободы подтверждается и многочисленными практиками в традиционных и в некоторых современных системах работы с Сознанием, и спонтанным опытом отдельных людей. Это опыт столь же очевидный и непреложный, как и любое строгое доказательство.

Наличие свободной воли – один из христианских постулатов. В сложном и многомерном символе Грехопадения есть один аспект – подчинение свободной воли действию внешних факторов, «запретному плоду», приносящему «познание добра и зла» извне, принудительно, а значит, и искажающему этой принудительностью понимание добра и зла, свойственное свободной воле. Только пережив ничем не обусловленную свободу, можно понять, что такое ответственность. Но в обычной жизни человек сталкивается с почти полным подчинением тому, что действует на Сознание извне. Осознавшие двойственность основ Сознания (свободу, с одной стороны, и, как ее альтернативу, подчинение внешним факторам, с другой) и выбирающие в качестве ведущей ценности не согласие с принудительностью, а свободу, стремятся к пробуждению своей воли.

Опыт пробуждения Воли, спонтанный или обретаемый в ходе ряда психотехнических практик, нельзя игнорировать, особенно, когда речь заходит об особой позиции-Над, которую надлежит занять, чтобы управлять историопластикой. Этот опыт ведет к противопоставлению областей сознания, обусловленных вне-сознательными факторами, и областей необусловленной свободы. Когда становится очевидным наличие полюса свободы в Сознании, обычная жизнь представляется некоторым искажением – не Воля организует Сознание, а нечто Иное, не являющееся Сознанием. Это Иное двояко: с одной стороны, это Культура, с другой – то Иное, что раньше носило имя «материя». Поскольку современное употребление этого термина, позволяющее оперировать такими понятиями, как «строение материи» или «эволюция материи», фактически устранило понимание материи как внешнего и непостижимого фактора, нужно ввести новое слово, обозначающее источник внешней принудительности. Будем называть этот внешний фактор принудительности – Тьмой Кромешной. Тьмой, поскольку мы ничего не можем сказать о том, что это такое вне его отражений в Сознании, кроме того, что это вещь-в-себе, а точнее, Мир-в-себе.

Кромешной — поскольку эта реальность находится вне Сознания, существует кроме Сознания.

Тьма Кромешная (ТК) действует на Сознание, порождая его содержания. Пока Воля дремлет, феноменальный, наблюдаемый нами Мир двойственен по своей природе: с одной стороны, за ним стоят «вещи-в-себе», непредставимые и невыразимые, с другой стороны, форма их представленности определяется строением Сознания.

5.2. Феноменальный Мир – это расширяющееся пространство соприкосновения Сознания и ТК, пограничное образование, включающее в себя и Сознание, и ТК. ТК наступает, и Сознание создает первые защитные редуты стабильных форм (фигуры, гештальты), внутреннее строение которых уже не подвержено действию ТК. Введение фактора стабильности – это первое, чем Сознание утверждает свою активность в условиях практически полной обусловленности. Как реакция Сознание постоянно отражает обрушивающийся на него поток стимулов (обусловливающих факторов) и в этом отражении подчинено им. Как только одна из реакций «замораживается» в Сознании, она фактом своего существования вопреки изменившейся стимуляции уже выходит из-под власти обусловливания. Столкнувшись с почти тотальной обусловленностью внесознательными факторами, Сознание формирует (в пределах обусловленного слоя) противостоящие им способы работы.

Внесознательные факторы отражены в Сознании как динамичный и изменчивый поток недифференцированных ощущений. Если бы Сознание было только отражающей реальностью, то оно бы и исчерпывалось только этим хаотичным потоком. Первый заслон на пути тотальной обусловленности – превращение потока в стабильные формы, его гештальтизация⁸¹. Стабильная форма противостоит изменчивому потоку, отходит от обусловленности им, создавая неподвластные изменчивости постоянные, принадлежащие уже только Сознанию фигуры-гештальты. Так формируется аппарат психических или, шире, консциентальных функций, превращающий первичный, отражающий внесознательные стимулы поток в организованные формы, принадлежащие Сознанию и управляемые им. На уровне мышления этому соответствует категоризация, на уровне языка – ограниченный набор лексем, морфем и грамматических правил. Внесознательные факторы управляют только внешней стороной этих форм, но уже не проникают внутрь и не влияют на их стабильность. Гештальты, как и составленный из них феноменальный Мир, двойственны: с одной стороны, они – результат воздействия ТК на Сознание, и в этом и состоит аспект их принудительности; с другой стороны, они стабильны (и значит, относительно независимы от ТК), поскольку «внутренняя территория» гештальтов управляется смыслами, принадлежащими исключительно Сознанию.

Так Сознание выходит из-под власти внесознательных «сил», расплачиваясь за это ограниченностью и конечностью своих форм. Опираясь на стабильные гештальты, отражающие внесознательные факторы, Сознание создает внутреннюю систему отражений стабильных форм – язык, дающий имена гештальтам и создающий операции над гештальтами. Язык подчиняет гештальты смыслам, принадлежащим только Сознанию.

Это вторая линия обороны сознания от внешней обусловленности. Язык позволяет создать и средства преодоления обусловленности, и методы различения обусловленных и необусловленных аспектов Сознания. Здесь, в языке, создается и формулировка преодоления обусловленности, и рефлексия, которая позволяет сравнивать обусловленные и необусловленные аспекты Сознания. Язык отделяет Сознание от модифицирующего воздействия ТК, позволяет создавать независимые организованности и формулировать обратные воздействия. Но и язык подчиняет Сознание своим формам, хотя это и мягкое, вариативное подчинение.

Высшей известной нам формой самообороны Сознания от обусловливания становится Культура. Культура создает мир, с одной стороны, соприкасающийся с «тем, что по ту сторону», с другой – состоящий из неизменных форм, полученных в результате обработки текучего перцептивного потока, создает свой, уже не подвластный внешним факторам мир – мир нормативов, ценностей, эпистем, дискурсов, парадигм.

Эта ситуация позволяет Сознанию «перейти в контрнаступление» – открыть доступ Воли к управлению пространством соприкосновения Сознания и ТК непосредственно.

Разрушительная сторона ТК отражается в Сознании, и это отражение понимается как Хаос. Воля воздействует на ТК опосредованно, влияя на Хаос и, в перспективе, управляя им.

Но стабильные формы – от гештальтов и языка до Культуры – лишь переносят в Сознание ситуацию обусловленности. Сознание становится обусловленным своим собственным устройством, отразившим зависимость Сознания от Внешнего. Вместо обусловленности создается контробусловленность, столь же принудительная, как и та, которой она противостоит. Движение же к Свободе состоит не в том, чтобы одну («плохую») обусловленность заменить на другую («хорошую»), ей противостоящую, а в том, чтобы выйти за пределы и стабильности, и изменчивости, пробудив Волю, не отражающую и переформирующую внешнее, а создающее новое.

Мы приходим к парадоксальному выводу: вся структура Сознания, данная нам как принудительность, есть результат стремления к Свободе и пробуждению активности. Память фиксирует исчезнувшие стимулы, внимание позволяет их воспроизводить как отдельные фигуры, не связанные с текущей стимуляцией, теневые аспекты Сознания создают тревожащий фон, от которого Сознание стремится освободиться. Сам факт обусловливания становится стимулом, ведущим к свободе.

5.3. Здесь, на границе Сознания и Тьмы Кромешной, разыгрывается вечная война, в ходе которой ТК стремится разрушить гештальты, а Сознание их удерживает от распада и создает новые гештальты из очередной волны ТК. Жизнь – это хроническая война с Хаосом, отражением которой становится неустранимость войны для мира живых существ. Война идет не между тиграми, медведями, коммунистами, фашистами, крокодилами и либералами: Сознание воюет с представительством ТК в этих реалиях.

Собственно, так понимает основания своей миссии любая военная сила – устранение влияний ТК, сконцентрированных в образе противника, при этом «свои» понимаются как носители неискаженного Сознания. Но те же элементы ТК и в тех же пропорциях присутствуют и среди «своих», а неискаженные аспекты Сознания обнаруживаются и у противника.

Если бы в Сознании не было бы зародыша Воли, феноменальный мир представлял бы собой бесконечный процесс трансформаций под воздействием Хаоса. Хаос разрушает организованности феноменального мира и подчиняет себе то, что от них остается. Разрушению противостоят социокультурные гештальты – правила и нормативы. Они не позволяют Хаосу подчинить социальную жизнь, но вместе с тем переносят принудительность Хаоса на социальные структуры.

Воля – это особая позиция по ту сторону организованных форм и человеческих потребностей. Движение к Воле начинается из мира обусловленной фактичности и оставляет позади себя организованные формы, подчиненные причинно-следственным обусловливающим отношениям, а затем переходит через зону чистых смыслов.

5.4. Почти у всех явлений, с которыми сталкивается человек в феноменальном мире, есть две стороны – чувственная проявленность (восприятие, образ, слово, формула) и смысл – то, что обеспечивает понимание. Различение этих сторон – эйдосов и их проявлений – всегда оставалось уделом ограниченного круга людей, вырабатывавшего определенную культуру выделения смыслового аспекта и работы с ним.

Фундаментальная обусловленность Сознания: для активизации смысловых конфигураций необходим чувственный стимул – вначале стимул или образ и лишь потом его понимание. Есть три исключения из этого правила – действие в опасной ситуации, когда восприятие угрозы порождает знание вне форм и это знание определяет действие (солдат останавливает БТР за 20 метров до заложенного фугаса и при этом не может ответить на вопрос, почему он это сделал); акты творчества, когда музыка или стихотворения еще не звучат, но творец уже знает, что именно он создает, лишь потом облекая это знание в формы); мистические откровения, которые невозможно выразить в четких и непротиворечивых формулировках. Целенаправленно же породить смысл может только Воля. Породить без оснований и причин, «с другой стороны» Хаоса и правил.

Смыслы лишены каких-либо чувственных проявлений – амодальны, как принято называть эту непроявленность в психологии. Любому имени соответствует свой смысл, кроме граничных понятий: Бог, Дао. Воля тоже имеет имя, но у этого имени нет смысловой наполненности – Воля находится над смыслами и целями, порождает их и в силу этого также не является смысловым образованием. Воля порождает смыслы, которые разворачиваются в проявленные формы, и так реализуется в мире фактичности. Это особая техника и особая практика. Тем, кто хочет осуществлять волевое управление, такая техника столь же необходима, как и рациональное мышление для обычного управленца.

Воля – Иное по отношению к психическим структурам и состояниям. Это сердцевина нашего «Я», тот самый Радикальный Субъект, о котором пишет А. ДУГИН:

«…постсакральная воля, воля, не исходящая извне, не исходящая из Традиции. Это воля, совершенно не предусмотренная в религиозном контексте, которая исходит из самого Радикального Субъекта и обращена на него самого, это – воля к его немедленному и самовольному пробуждению. Смысл постсакральной воли в том, что она не проистекает из мира внешней Традиции. Она возникает тогда, когда Традиции по сути дела нет, когда произошло не только сокрытие парадигмы премодерна, но и даже конец парадигмы Модерна, когда осуществился переход к самой страшной фазе – парадигме постмодерна. Ничто не пробуждает Радикального Субъекта, кроме его постсакральной воли»⁸².

Будучи осознанным Иным по отношению к психике, Воля, и только она, может обеспечить переход от актуальности к Иному. Концепции Перехода могут не апеллировать к экономике и даже к Культуре, но неизбежно обращаются к тому, что порождает скачок в Иное — к Воле. Когда сознание реактивно и ограничено только проявленными формами, тогда область чистых смыслов и, тем более, Воля представляются как ничто, как пустота. Но это активная, творящая пустота:

«Пустота – пространство творения. Иное – замысел творения, замысел мира. Воля – материал (может быть – энергия, что не противоречит тому, что воля – материал) творения. Чтобы сотворить мир, больше ничего не нужно»⁸³.

У Тьмы Кромешной, как и у Воли, нет никакого соответствующего ей смысла, но, пытаясь сделать ее частично управляемой, Сознание создает конструкт – «Хаос», которому соответствует свой смысл и потому над ним можно проводить языковые операции. Противопоставление Хаоса законам, нормативам и правилам может придавать ему позитивный характер. Но полное подчинение Хаосу означало бы и полное отсутствие активной субъектности.

Правила спасают Сознание от Хаоса. Правила подчиняют себе Хаос, создавая Космос – насилие смыслов над Хаосом, удержание его в определенности и стабильности. Буйство Хаоса, его стремление растворить правила – симметрично стремлению Сознания заклясть Хаос. Хаос проникает в Правила: он утрачивает свою изменчивость, но оставляет аспект принудительности – насилующий и ограничивающий форму. И только Воля спасает Сознание от принудительности, вступая в двойную войну – и против Хаоса, и против Правил, и тем самым над войной Правил и Хаоса появляется начало, управляющее и тем и другим. Правила как ограничивающий фактор следует устранять не «снизу», подчиняясь Хаосу, а «сверху», со стороны Воли. Воля, управляющая Хаосом, а не Правила, заклинающие Хаос и сковывающие Волю, – это является задачей.

Воля двойственна по своей природе: это свобода и ответственность за реализацию свободы в обусловленном мире. Без свободы нет ответственности, без ответственности нет свободы. Создающий ответствен за свое создание. Волевая позиция неустойчива, и потому свобода – кратковременный опыт. Она лишь краткий миг между двумя не-свободами – «не-свободой до того» и «не-свободой после того». Но «после того» сохраняется канал, связывающий со свободой, и именно оттуда создаются проекты действия в обусловленном мире. Понятно, что их направленность совершенно иная, нежели из обусловленности. Опыт такой позиции приводит к взгляду на обусловленный мир как взгляду «оттуда». Отсюда проистекает и ответственность – продолжение свободы в обусловленности, в не-свободе. Достижение свободы, а главное, поддержание ее проекции – ответственности – требует особой гигиены и особой культуры работы с Сознанием, особых техник внутренней работы.

Именно неизбежное возвращение из позиции Воли в мир принудительности, реакций и каузальности порождает ответственность – свобода поддерживается решимостью выполнять свою задачу, которая после опыта ничем не обусловленной воли всегда включает в себя расширение зоны свободы в обусловленном вне-сознательными факторами мире.

5.5. Проекция Воли на политическое поле порождает представление о волевом управлении – волюнтократии, – противопоставленном как хаотическому произволу тиранических режимов, так и нормократии — господству правил и законов. Правила – реакция Сознания на давление внешнего Хаоса, но это лишь защита от власти Хаоса над Сознанием. Задача – волевое управление культурными, социальными и политическими процессами, управление и Хаосом, и Правилами. Это управление сверху, со стороны инстанции более мощной и богатой, нежели жизнь. Но эта позиция предполагает работу со всеми проявлениями социальной жизни, в том числе и с экстремальными. Будем в дальнейшем называть такой волюнтаристский проект V-проектом, а дейстия по его реализации V-переходом.

V-переход означает иную направленность формирования человека с момента рождения и другую культуру, обеспечивающую эту направленность. До сих пор человек с момента рождения «изготавливался» как существо, выполняющее приказы. Фундаментальная обусловленность человеческого сознания – понимание приходит после стимула – обеспечивает функционирование социальных структур. Пробуждение Воли ведет к пересмотру этой схемы. Культивирование работы со смыслами, эйдосами до их превращения в проявленные формы возможно лишь с позиции Воли. Если смысл возникает (активизируется) до формы, а значит, и до стимула, то над ним не властны стимулы, не властна ТК. Воля пробуждает и создает смыслы, а затем и проистекающие из них действия в проявленном мире. Но из этого следует и иной подход к превращению ребенка с сознанием, оперирующим лишь начальными смыслами, во взрослого человека – превращение не в управляемое социальными стимулами существо, а свободно производящее смыслы из себя и координирующего свои проявления с другими такими же существами. Это и иной тип воспитания, и иной тип социальности. Пока Воля не пробуждена, цивилизованная форма человека и его способность порождать социальные структуры и воспринимать культурные нормы и ценности должна прививаться внешними силами, а значит, проявленные формы должны оперировать смыслами и определять и удерживать смысловые конфигурации. V-переход приводит к противоположному – смыслы, порождаемые волевыми актами, управляют проявленными формами.

Глава 6
Экстремальные переходы, элита и метаэлита

Управляемыми должны стать не только развитие, но и историопластика. Но для этого нужен особый управленческий слой – метаэлита, способная управлять не только изменениями, но и переходами к Иному.

6.1. Обычно политическая элита осуществляет реализацию уже заданного и сформулированного плана и реагирует на поступающие вызовы в рамках принятых правил. Иное — это новый план и новые правила, обеспечивающие преобразование текущего состояния социально-политической структуры в совершенно новое. Это экстремальное преобразование – оно предполагает полное изменение глубинных принципов социального и культурного устройства.

Планы радикального преобразования в современном языке характеризуются термином «экстремизм», а носители этих планов могут быть обозначены как «экстремистское сообщество». Экстремистское сообщество, в силу отрицания форм организации и культуры существующей системы, является ее врагом и подлежит подавлению любой ценой, но с позиции Над различиями Наличного и Иного, оно выполняет свои функции по отношению к метасистеме, частями которой в историческом времени являются и наличный, и иной варианты.

Располагая радикально неприемлемыми для регулярного мира идеями и планами, экстремистское сообщество создает резерв возможностей для общества, переживающего катастрофу. Самый яркий пример экстремистской революции – русская большевистская революция 1917 года. Менее выраженные и не столь радикальные – французская демократическая революция 1789–1794 годов и германская национал-социалистическая 1933–1934 годов.

Катастрофу (необратимый распад всей социокультурной системы) следует отличать от кризиса, который разрешается за счет смены элит или прихода к власти легитимной, системной оппозиции. Экстремисты приходят к власти, когда исчерпываются все потенции регулярной зоны. Экстремизм представляет собой опасное и нежелательное явление для общества, когда оно жизнеспособно, но оказывается необходимым спасительным компонентом, когда наступает катастрофа. Социально-политическая катастрофа означает вхождение государственной или цивилизационной общности в экстремальную зону. Выход из экстремальной зоны – либо возврат к обычному регулярному существованию после окончания экстремального периода, либо переход к новым формам организации.

К чему приводит отсутствие экстремистского ресурса, показал опыт постсоветских государств. К моменту распада СССР единственная, помимо КПСС, организованная сила – Армия – представляла собой доведенный до совершенства, специализированный и потому не сумевший перехватить инициативу у распадавшейся Партии механизм. В интеллектуальной среде, в том числе и в среде военных аналитиков, только формировались альтернативные фундаментальные проекты, еще даже не превратившиеся в тексты. И русское подполье⁸⁴, и разрозненные диссидентские группировки были малочисленны и воспроизводили в своих проектах либо «белую идею», либо идеализированные представления об организации западных обществ, которые нельзя отнести к категории экстремистских. У обширного слоя алчных людей, готовых делить то, что осталось от умирающего государства, была своя протоидеология, но не было ни методов захвата собственности, ни способов регуляции отношений, ни организационных ресурсов для установления нового порядка.

И тогда нехватку экстремистских ресурсов восполнили силы, которые ранее никогда не появлялись на политической арене, – организованный криминалитет. Понятие «криминальная революция», впервые введенное Станиславом Говорухиным, достаточно точно отражало этот процесс. Преступный мир к этому времени располагал собственными людскими ресурсами, своей организацией, своей иерархией, своими нормами взаимоотношений и отработанными способами решения противоречий. В каком-то смысле у него даже были все три ветви власти: вечевой парламент («сходняки»); исполнительная власть (от «воров в законе» до «смотрящих» и силовых протоформирований, которые легко и быстро, впитав в себя новый человеческий материал, развернулись в многочисленные вооруженные и технически оснащенные банды); судебная власть («разборки») на основе свода законов – «понятий». Этот мир породил собственную культуру – песни, легенды, особый язык («феня»). Именно организованная криминальная система помогла восстановить порядок, но порядок уже в ее, криминальных, координатах. Дележ собственности, стыдливо названный интеллигенцией «накоплением первоначального капитала», не мог происходить на основе существовавших к тому времени процедур. И криминальный мир ввел свои собственные процедуры. Когда дележ осуществился и регулярность восстановилась, необходимость в криминальной регуляции отпала и большая часть «авторитетов» (и личного состава их бандформирований) отправилась в мир иной или за решетку, повторив участь движущей силы и активных участников любой революции. Таким же образом любая возникающая после революции новая регулярность поступает с экстремистами, инициировавшими революционные преобразования и ставшими снова опасными для новой управленческой системы. От криминального мира осталась лишь смягченная стилистика разрешения некоторых конфликтов и сегмент массовой культуры, пропитанный образцами блатного творчества: обыденный язык, в том числе и язык политиков, в какой-то мере впитал в себя терминологию «фени».

6.2. Работа с экстремальными переходами требует особого знания – экстремологии. Все пространство жизнедеятельности человеческих сообществ можно условно разделить на экстремальную и регулярную зоны. Не вдаваясь в подробные дефиниции, можно сказать, что экстремальная зона — это война, катастрофа, революция, экстремистские действия, преследующие нелегитимные цели и использующие для этого нелегитимные средства, технологии, разрушающие прежнюю социальную структуру и многое другое, чреватое разрывом социального развития. Регулярная зона – регулярная, воспроизводящая себя политическая и социальная жизнь, легитимные политические действия, непрерывный культурогенез, технологии, способствующие воспроизведению или непрерывному развитию социальной структуры.

Экстремальная и регулярная зоны являются частями одной тотальности – культуры. Под тотальностью в тоталлогии В.В. Кизимы понимается саморазвертывающаяся целостность, соотнесенная с контекстом, частью которого она является. Для характеристики тотальности вводятся еще два концепта – парсика и генерология. Генерология – это то, что выявлено, проявлено в тотальности по отношению к определенной системе описания или моделирования, парсика – то, что не проявлено, несущественно для выбранного способа описания, парсика – это контекст, фон.

В. КИЗИМА:

«Это предполагает в качестве принципиального момента учет соопределения субъекта и контекста, их со-эволюцию, рефлексивный характер человеческой деятельности, заключающийся в том, что действия субъекта, опосредуясь контекстом, отражаются в нем самом, субъект оказывается объектом собственной активности»⁸⁵.

Генерология – это то, что извлекается из истории, это модель исторических объектов или процессов. Парсика скрыта, но когда она выявляется, то превращается в новую генерологию. Историопластика остается скрытой, парсичной, если мы рассматриваем историю России как непрерывный и закономерный процесс, но если историопластика проявлена в модели, то фоном становятся процессы непрерывного развития и циклические законы. Выявление того, что раньше было парсикой, порождает новые инструменты управления социокультурным процессом. Обычная элита управляет генерологией, но метаэлита должна управлять тотальностью во всех ее аспектах – и генерологических, и парсических, и экстремальных.

«Тотальность» – более широкое понятие, нежели «система», поскольку тотальность может быть и системой, и несистемой, и «космосом», и «хаосом». Любая тотальность имеет пределы своего существования – пространственные, временные и другие. Экстремальная зона как раз и находится на пределе существования социокультурной тотальности. Экстремальной зоной по отношению к данной социокультурной тотальности является зона, в которой поставлены под угрозу существование или сохранение ее идентичности, а регулярной – та, в которой этой угрозы не существует и которая позволяет тотальности существовать и развертываться по присущей ей законам. В экстремальной зоне на поверхность выходит то, что в регулярной зоне являлось парсикой, – скрытые, непроявленные, неважные аспекты тотальности. Поэтому экстремистские революции и даже не доведенные до революции эксцессы сопровождаются всплеском творческой активности – на поверхность выходит то, что ранее было скрыто и теперь получает возможность развития.

6.3. Экстремально-регулярные переходы – это смена элит: контрэлита замещает элиту. Но если постулируется возможность метапозиции над переходом, то этой позиции и соответствует особая метаэлита, находящаяся над различием регулярности и экстремальности. Такая позиция, надстройка над противопоставлением наличного и Иного, и создает особый ресурс общества – ресурс на случай тотальной катастрофы регулярного общества, преодолеваемой его экстремистским отрицанием.

Экстремистские проекты стремятся уничтожить существующее общество и преобразовать его в новые, дотоле неизвестные формы. С такими проектами можно обращаться конструктивным образом лишь при условии понимания сущности этого явления, психологии его участников и места экстремистского сообщества в обществе в целом.

Экстремистское сообщество принадлежит экстремальной зоне. Во-первых, оно стремится столь радикально изменить прежнюю идентичность и прежнее общество, что его новая форма не может восприниматься как продолжение старого. Во-вторых, его члены не идентифицируют себя в качестве членов легитимного общества, а значит внутренне находятся за пределами регулярного общества. В-третьих, экстремистское сообщество действует нелегитимными методами (восстания, перевороты, террор) и тем самым подвергает своих членов реальной угрозе гибели или изоляции.

Экстремистское сообщество не может быть адекватно понято и описано только с позиции регулярного мира. Экстремистское сообщество можно понять лишь изнутри экстремистского сознания и тогда оно описывается, как и всякое иное человеческое сообщество, специфическим языком, картиной Мира и системой ценностей. В противном случае изучение экстремизма подменяется его пропагандистской дискредитацией, мешающей адекватной оценке как его носителей, так и того места, которое занимает экстремизм в социокультурной системе.

При ближайшем рассмотрении оказывается, что экстремистские идеологии и практика оказываются привлекательными для многих творческих, интеллектуальных и активных людей. Этот феномен становится понятным, если вспомнить, что предлагает человеку любая экстремальная зона – проявление парсики и восстановление мира возможностей в противовес уже состоявшемуся варианту – одному из множества возможных. Соблазн создать новый мир взамен существующего и уже созданного другими людьми, а не этим, творческим и активным, человеком, бывает трудно преодолимым для таких людей, становящихся идеологами, организаторами, а зачастую и исполнителями различных экстремистских акций. Шанс на реализацию потребности в создании нового, иного мира проливает свет и на то, какое место занимают экстремистские сообщества в государстве и культуре.

6.4. В отличие от правоохранительных органов, задача которых заключается в сохранении существующей регулярности, метаэлита должна совместить в своем сознании, одновременно и парадоксально, неприемлемость экстремизма для локальной регулярности и понимание его необходимости (в качестве своего рода запасного парашюта) для более широкой метарегулярности. Наличие такой элиты позволяет управлять поведением регулярно-экстремальной метасистемы в условиях катастрофы и тем самым осуществить преемственность прежних и радикально новых форм социальной и культурной жизни, сохранить саму тотальность. Но главная задача метаэлиты – предотвращение катастрофы при неизбежном радикальном Переходе.

Можно говорить об экстремистских ресурсах общества, понимая под этим наличие в политически маргинальных слоях различных радикальных и экзотических идей и планов. Общество с такими ресурсами оказывается более устойчивым, чем то, которое ими не располагает. Но для того, чтобы эта устойчивость могла быть относительно безболезненно реализована и экстремистские ресурсы использовались по назначению, необходимо разрабатывать систему подготовки специфического слоя элиты, способной к такому метауправлению или, по крайней мере, не бояться рассмотрения спорных и, может быть, не всегда «политкорректных» тем.

6.5. Управление экстремальными переходами плюс выявление парсики – это и есть управление историопластикой. Это управление из особой позиции, которая не транслирует, а порождает проекты: новый проект, рожденный «из ничего», не проистекающий из прежнего положения дел, воспринимается из регулярной позиции как экстремистский. Он действительно разрушителен для регулярной позиции и оборачивается своей созидательной стороной лишь тогда, когда создается из позиции «Над».

Идеи позиции «Над» перекликаются с идеями «Быстрого мира» и позиции «За»:

«Для быстрого мира характерны не тренды изменения количеств, а скачки смыслов.

Процессы, которые мы традиционно мыслим последовательно, теперь следует мыслить и организовывать параллельно. Быстрый мир не описывается прогнозами. Выделение форм и смысла скачков – инструмент его самоорганизации и форм соотнесения с медленным миром. «За» – метод полагания таких скачков в пространстве проектных интенций, затем – реализация проектной воли и основание того, что лежит за пределами существующего»⁸⁶.

Когда говорят о «быстром обществе», нужно иметь в виду, что управление постоянными быстрыми изменениями, управление скачками и есть синтез экстремальной и регулярной позиций. Идентичность метаэлиты при этом переносится в позицию «Над». Идентичность определяется не ориентацией на стабильные формы, а на саму направленность управляемых изменений.

6.6. Управление катастрофическими переходами – то особое качество, которым должна владеть метаэлита. Катастрофа отменяет прежние правила и порождает новые. Само рассуждение о катастрофах неявно подразумевает изменение правил и нормативов. Но уже сам факт осознанной и целенаправленной трансформации правил означает наличие инстанции, стоящей над правилами. Именно выделение такой инстанции и есть первый шаг к формированию метаэлиты, способной управлять историопластикой.

Проблема управления процессами «Быстрого мира», а тем более катастрофического мира, заключается не в скорости социальных процессов, а в быстром изменении правил, по которым ведется такое управление. Это неизбежно ведет к отказу от правил и нормативов как неизменной основы, на которой строится общественный порядок. Новый способ управления напоминает, скорее, «ручное управление».

Напомним: есть два способа управления социально-политическими процессами:

– за счет создания правил, законов, нормативов, которые упорядочивают процессы управления;

– непосредственное управление процессами «в ручном режиме».

Правила и нормативы неизменяемы и потому способствуют стабильности. Они хороши, когда есть механизм их трансформации в соответствии с возникающими задачами – «правила изменения правил». Но историопластика означает как раз отсутствие таких правил трансформации, а это означает, что в основу управления должна быть положена специально культивируемая воля. Тогда «ручной режим» становится не произволом и случайными некомпетентными решениями, а особым способом управления, требующим и особых качеств элиты, которые игнорировались до сих пор, и другой организации сознания управленцев. Такая организация может быть обеспечена только за счет использования определенных психотехник, нормирующих не управленческие акты, а акты порождения управленческих актов.

Нужна не позиция трансляции прежних форм как внешнего данного, а позиция постоянного создания этих и новых форм. Тогда они становятся понятны изнутри. То, что транслируется без понимания, становится господином со своей собственной траекторией и инерцией. Это нормальная позиция для регулярной зоны, но она исключает управление экстремальными переходами.

6.7. Когда во главу угла ставится последовательное развертывание управленческих смыслов, это значит, что при подготовке властной элиты на смену обучению правилам приходит обучение: а) удержанию смыслов, скрывающихся за социокультурными процессами и управленческими актами; б) развертыванию этих смыслов в акты управления. Процессы управляются смысловыми потоками, порождаемыми сознанием управленцев волюнтаристского типа.

Понимание и прозрачность социальных процессов достигается при их порождении. Управление уже заданным, пришедшим извне процессом, генерологией процессов, всегда сталкивается с непросматриваемыми составляющими, с парсикой процессов. Это требует особой внутренней культуры, которой сейчас нет или почти нет, – культуры управления теми аспектами психики, которые считаются спонтанными и ценятся в первую очередь именно за спонтанность.

В социокультурной практике некоторые спонтанные процессы становятся высокоотнормированными в определенных видах деятельности. Мышление исследователя или разработчика технологий использует и рафинирует процедуры мышления для отнормированных задач, и мышление становится профессиональным инструментом, безразличным к внепрофессиональным задачам. Воспитатель должен превратить в рабочий инструмент набор эмоциональных реакций и спонтанных коммуникативных актов по отношению к детям, воспроизводя при этом эмоциональные структуры, естественные для родителей. Управленец, работая в высокосплоченной команде, должен превратить в профессиональные механизмы акты эмоциональной и оценочной коммуникации.

Метаэлита должна уметь работать с собственным сознанием. Овладеть собой, чтобы овладеть миром – это профессионально важное качество метаэлиты. Иначе не получится управлять быстрыми процессами в условиях хронического изменения «процессуальных правил».

Но, чтобы работа управленца не превращалась в корыстный произвол, необходимо соотнесение его работы не с конкретными обстоятельствами, а с задачами, стоящими перед гиперцивилизацией. А эти задачи требуют уже принципиальной онтологии с религиозной основой, без которой не обойтись.

Глава 7
Церковь, культура и технологии

7.1. Сейчас распространена простая и изящная схема «премодерн – модерн – постмодерн» (ПМП), которая часто используется для характеристики текущих социокультурных процессов. Однако эта схема охватывает лишь узкий сегмент культуры, аккуратно вытесняя в фон все, что ей не соответствует. ПМП – хороший инструмент для понимания некоторых сторон современности (а значит, и для управления ими), но, хотя схема и позволяет управлять отдельными фрагментами реальности, всегда остаются потенциальные каналы управления, находящиеся вне схемы.

Постмодерн – это не эпоха, а лишь одно из многих направлений современной мысли – распространение осознания на неопределенные области, принципиально невоспроизводимые в стабильных и упорядоченных формах. В этих областях нет иерархий, нет четких соотношений смысла и знака. Собственно, так было всегда – во все эпохи некоторые мыслители пытались проникнуть за пределы упорядоченного мира, туда, где нет законов и правил. Проникнуть с намерением начать управлять этим «запредельем». Однако постмодерн означает противоположный процесс – не вторжение в мир Хаоса, а подчинение мыслительных и, шире, культурных конструкций Хаосу. Отсюда и смешение ранее раздельно существовавших культурных реальностей, и концепт Хаосмоса. Уравнивание ценностей и разрушение ценностных иерархий создает впечатление нового подхода, но касается лишь немногих современных творцов. Сохраняется и преобладает обычный стиль рассуждений и обычные формы искусства. И культура Модерна никуда не исчезла, и культура Традиции сохраняется в уцелевших оазисах.

Впрочем, расширение термина «постмодерн» на всю культуру современной технологической эпохи показательно. Считается нормой, что все ценностные иерархии становятся множественными, равноправными и в равной степени подвергаются сомнению (отсюда и «диктат иронии» в произведениях, которые хотят идти в ногу с «постсовременностью»).

С этим хорошо согласуется и расширительное толкование сетевых принципов социальной организации, и введение понятия «нето-кратии». Все это признаки «горизонтализации» Культуры. Еще не так давно Культура возвышалась над фактами жизни, Культура определяла, что выше и что ниже, что норма и что извращение в человеческой деятельности. Высшие формы Культуры транслировались вниз, в обыденность. Но теперь в том расширяющемся сегменте Культуры, что называется «постмодерном», ценностные вертикали исчезли.

Тревожная проблема постмодерна не только в выходе за пределы иерархически организованной картины Мира, не только в «недоверии в отношении метанарративов» ⁸⁷, но и в отсутствии организующей роли субъекта, подчинении субъекта внесубъектным силам. Постмодерн – это не сила, упорядочивающая Хаос, а слабость, сотрудничающая с дезорганизацией. Нам нужен не постмодерн, а трансмодерн. Не эволюция, а трансгрессия. Выход «За». Для этого нужна особая позиция-«гипер», позиция-Над. С этой позиции «сверхчеловек» – это не более совершенное существо, следующее за человеком, а позиция, из которой производится изменение человека, позиция Воли.

Постмодерн – реакция Культуры на переход роли формирующего фактора к Технологиям. Культура предшествует Технологиям и порождает их. Но Культуре предшествует Церковь и так же, как Технологии являются вначале производным от работы Культуры, а потом становятся самостоятельным феноменом, так же и Культура порождается Церковью, а потом автономизируется от нее. Цепочка Церковь – Культура – Технологии – это цепочка последовательной утраты высоты и объемности понимания Бытия, но, одновременно, и расширение вариативности возможных Миров и способов воздействия на них. Культура завершается равномерной релятивизацией ВСЕГО, и ничто более не препятствует Технологиям стать новой организующей силой. Постмодерн, при всей ограниченности его влияния, – лишь отражение этого процесса.

7.2. Церковь – не социальный и не культурный институт, а территория соприкосновения с Истиной, и долгое время нормативы жизни цивилизации определялись ею. Люди приходят в Церковь в поисках понимания своей роли в Бытии, в поисках соотнесения себя с тем, что за пределами. Все остальное – лишь отдельные аспекты соприкосновения того, что Там, с тем, что Здесь.

В церковной символике заключены все истины о Бытии, доступные сознательному существу в человеческой форме. Тем, кто ищет руководства и служения, открываются возможности внешней и внутренней дисциплины, те, для кого главной задачей становится восстановление внутренней свободы, обнаруживают методы преодоления обусловленностей, а ищущие знания того, что за пределами, получают понимание трансцендентного и возможность мистического опыта.

Церковь и только Церковь соприкасается с Истиной. Истина выражается в символах, которые невозможно превратить в однозначные стройные утверждения, – они превышают возможности существующих логических средств. Истина не доказывается, а узнается. Свобода – реальная внутренняя свобода – понимается как отражение тех аспектов Бытия, которые выше всех возможных описаний и определений.

Но есть и Культура – ‘’способность разворачивать смыслы… попытка последовательного, в идеале «бесшовного», осмысления мира»⁸⁸. Истины отражаются в человеческих языках, к ним становятся применимыми операции мышления и символизации, и эти отраженные истины образуют начальный слой Культуры. Ценным становится не то, что за пределами, а отражение запредельного в проявленных формах. Культура стремится выразить эти отражения и все возможные их вариации совершенным образом. Так создается и поддерживается первичная культурная оболочка Церкви – Традиция.

Но потом наступает период, когда отражения Истины начинают взаимодействовать между собой. К этим отражениям применимы различные логические, грамматические, метафорические операции, преобразующие их в новые формы. Мы можем сказать: «положение вещей таково», при этом наш язык предрасположен к тому, что можно сказать, что оно может быть «таково», а может быть и «не таково». А может быть, и не так, и не эдак. Появляются отражения и искажения и Истины, и не-Истины, и того, что не является ни Истиной, ни не-Истиной, строится сложное здание отражений исходного высказывания. Так возникает автономная Культура, которая начинает из отражений создавать самостоятельные конструкции, отринув исходную задачу Культуры – отразить Истину, выразить ее, причем выразить совершенным образом.

Если Истина в Церкви открывается как смыслы, которые только потом превращаются в символы, изображения и тексты, подчиняя открывшимся смыслам выразительную среду, то в Культуре наоборот – тексты, изображения и музыка пробуждают смыслы, подчиняют их созданным Культурой формам. Средства Культуры подводят к смыслам – и отражающим, и подменяющим Истину.

Истина отражается в определенных смысловых конфигурациях, а смысловые конфигурации отражаются в культурных продуктах – философии, стихах, музыке, картинах, нормах и правилах. К истине «А» применимы операции «не», «если – то» и так далее, а в результате этих операций рождаются интеллектуальные конструкции, не содержавшиеся в вероучительных истинах. Вместо истин появляются персонажи. «Старый друг» Николая Гумилева – «умный дьявол» – уже никак не связан с реальным Дьяволом. Между Истиной и человеческим сознанием формируется слой смыслов, лишь отражающих Истину – и прямо, и искаженно, и лживо. Из знаков, составляющих высказывание, можно собрать высказывание с другим смыслом и т. д. Культура создает множество возможных миров (и они расширяют актуальное пространство человеческой жизни), но она не дает средства распознавания Истины среди множества других утверждений. Любая доктрина уравновешивается альтернативной доктриной.

Культура упорядочивает свое многообразие, вводя приемы распознавания правильного и неправильного. Мыслительные операции рафинируются, упорядочиваются логическими нормативами и рождается сначала философия, приводящая в соответствие друг другу видимую и невидимую составляющие Мира, а потом наука, направленная только на видимое – актуальное и потенциальное. Наука строит модели, и модели начинают подменять собой Мир. Наука нормирует философию, подчиняя ее знанию видимого, и начинает исправлять видимую часть Мира, сначала устраняя из него принципиально невидимые и недоступные пониманию стороны, а затем порождая технику, выстроенную по ограниченным законам мышления. Так рождаются Технологии. И теперь Технологии нормируют и философию, и науку.

7.3. Технологии не тождественны понятию технического мира. Техника в ее современном выражении лишь один из вариантов реализации Технологий. Технологии – это фундаментальное осознанное «как сделать». Технологии могут существовать и без техники (в ее современном понимании). Более того, технологии существуют всегда, эпоха Технологий означает лишь, что позиция «как сделать» становится тотальной, распространяясь на все то, что ранее было источником технологий – социо- и культурогенез.

Тезис ХАЙДЕГГЕРА:

«Техника – вид раскрытия потаенности. Если мы будем иметь это в виду, то в существе техники нам откроется совсем другая область. Это – область выведения из потаенности, осуществления истины»⁸⁹.

Этот тезис был справедлив для той эпохи, когда техника была производной от Культуры. Теперь же техника начинает порождать технику, не выявлять «потаенности», а создавать новые формы, опираясь на свои же, но ранее созданные формы.

Культура проявляет все признаки живого организма, и ее динамика подчиняется основному организмическому процессу – движению от простых глубинных форм, заключающих в себе все возможные дальнейшие варианты их развертывания, до все более дифференцированных, но вместе с тем и более поверхностных. Практически все культурологические модели в той или иной степени соотносят Культуру с основным организмическим процессом: отмечают стадиальность, взаимоотражение культурных форм и, в той или иной степени, фатальность культурогенеза. Но модели культурогенеза возникают сравнительно поздно, и дело тут не только в накоплении материала, который можно проанализировать.

7.4. По мере дифференцировки и снижения уровня Культуры (снижения по отношению к исходной позиции, когда Культура еще отражала Истину и соприкасалась с Церковью) у некоторых исследователей взгляд на Культуру отщепляется от актуального состояния Культуры, к которой они принадлежат. Культура «уходит вниз», а прежняя позиция взгляда на Культуру из прежнего уровня, ставшего «взглядом сверху», остается, и по отношению к идущей вниз Культуре она становится позицией-Над. Рефлексивная позиция усиливается. Появление культурологии означает шаг к позиции-Над. Исследователь, анализирующий процесс снижения уровня Культуры, претендует на позицию, не подверженную этому процессу. Так закладывается «кадровый ресурс» для «скачка-Над»: для тех, кто фиксирует этот процесс, одновременно сосуществуют все утраченные для других возможности. Рывок со дна Технологий к Культуре и Церкви возможен благодаря наличию такого сообщества.

Когда позиция-Над-Культурой осознается, появляется соблазн управления культурогенезом. Задача управления приводит к технологиям управления, но, поскольку Технологии были ориентированы на управление совершенно иными (сравнительно простыми) реалиями, они могут предложить лишь наличные простые средства, которые остаются недостаточными в отношении процессов, превосходящих эти средства по уровню сложности. Наличные технологии, вышедшие из-под контроля Культуры и не перешедшие под управление Воли, могут порождать лишь имитации Культуры. Отсюда и неудача коммунистического эксперимента создания особой пролетарской культуры – Культуру нельзя рациональным образом «изготовить» из отдельных элементов, но ее можно «породить», что доступно только более мощной, нежели Культура, инстанции, а не простым формам рационального мышления.

Чтобы управлять Культурой, опираясь на недостаточные средства, нужно упростить Культуру, предотвратить спонтанное появление неконтролируемых новых форм, «кастрировать» Культуру подобно тому, как хозяйки, желающие упростить свою жизнь, кастрируют котов. Так стремится решить проблему управляемого культурогенеза современное мышление. Но мы видим и противоположный подход: не всеупрощающий рациональный разум, а творящая инстанция сознания – Воля, точнее, волюнтаризированное Сознание, становится претендентом на управление культурогенезом. Но это особое управление, не обрезающее, а выявляющее потенции Культуры, в том числе и те, что до этого находились в не-проявленном состоянии.

7.5. До появления Технологий над Культурой находилась Истина, а под Культурой – Хаос. Культура создает броню, защищающую Сознание от Хаоса – четкие рафинированные процедуры развертывания смыслов во вневременные стабильные формы, нормативы и правила, заклинающие Хаос, повторяя стратегию Сознания в отношении Тьмы Кромешной. Языковые конфигурации, существующие сами по себе, вне всякой связи с Хаосом, позволяют создавать правила и тем самым защищаться. Защищенная от Хаоса Культура выстраивает собственные формы, подчиненные смыслам. Но вместе с тем эта созданная Культурой броня возводит преграды по отношению и к Истине, которая не может быть отражена в локальных и стабильных формах, и к Воле, создающей новые формы и управляющей их изменчивостью. Защитившись от Хаоса, Культура перехватывает у него аспект принудительности и сама становится «мягким деспотом», «мягкой силой» по отношению к Сознанию. Осознание этого процесса приводит к восстаниям против власти Культуры, но до сих пор эти восстания лишь заменяли Культуру более простыми основаниями.

Культура – это деградация по сравнению с Церковью, а мир Технологий – деградация Культуры. Если Церковь приносит Истину, Культура – совершенное выражение смыслов, то Технологии – способы решения поставленных задач. Но пока еще Технологии оперируют лишь теми инструментами, что находятся у них «под рукой», «отходами» Культуры. Культура смотрит свысока на технику, поскольку Технологии не ищут Истину и не выражают совершенным образом смыслы – они лишь эффективно решают поставленные задачи. Но кто ставит задачи? Раньше это была привилегия Культуры, но с ее «горизонтализацией» возникает необходимость в новой инстанции, ставящей перед «как» цели: «что» и «зачем».

Культура – постоянная генерация новых форм, а значит, и новых правил, в том числе и правил нарушения правил, и правил преодоления правил. Правила нарушения правил не менее деспотичны, чем нарушаемые правила (мы можем наблюдать их нормативность на примерах современного искусства). Но после «горизонтализации» Культуры возникает и радикальный вопрос о действиях вне правил – а это либо подчинение Хаосу, либо подчинение Воле. Тема воли присутствует в Культуре, но эта воля – лишь отражение запредельной (для Культуры) Воли в формах Культуры.

У современного техногенеза есть существенное ограничение – использование инструментов анализа и проектирования, созданных Культурой к моменту наступления эпохи Технологий. В основе современных технологий лежит достаточно простой набор когнитивных (логических и образных) операций, но на самом деле эти операции – лишь начальный инструмент работы Технологий. Этих инструментов недостаточно для многих вещей: создания новых организмических технологий, технологий управления процессами в живых и социокультурных системах, управления такими системами, превышающими по своей сложности человека, как биосфера и цивилизации. Если подходящих инструментов нет, то они должны быть созданы, а для этого необходимы особые технологии порождения соответствующих когнитивных инструментов. Но это можно делать только с позиции-Над, с позиции Воли. Технологии, вышедшие из-под контроля Культуры, должны перейти под контроль Воли.

7.6. Природа и Традиции, и Модерна двояка. С одной стороны, Традиция задает предельные формы понимания Бытия, с другой – задает их принудительно. Задача Традиции – восстановить исходный статус человеческого сознания как свободного и творящего начала, но к этому статусу ведут принудительно транслируемые Культурой нормы.

Традиция ведет к свободе. Но она именно ведет, и статус того, кого привели к свободе, и того, кто сам пришел к свободе, различны. В основе бунта Модерна против Традиции лежит стремление превратить принудительный путь к Свободе в свободный акт. Предполагается, что Человек сам преодолевает ограничения, не подчиняется Традиции, а самостоятельно воспроизводит ее из самого себя. Для этого необходим акт Воли, но ее еще нужно пробудить. Воля может адекватно отразиться только в ясном сознании, свойственном далеко не всем людям. Поскольку Воля не пробуждена, она подменяется имитациями, и смутное сознание вместо акта воления довольствуется состоянием «Мне хочется». Исчезает обусловленность традиционными формами, но вместе с обусловленностью традиционными формами исчезает и понимание задачи. Запредельная цель замещается до-предельными задачами. Вместо прорыва начинается деградация. Нормативы разрушены, но на их место не пришла Воля.

Интеллектуальные и политические революции Модерна направлены против принудительности/обусловленности как таковой, но после победы революции обусловленность преодолевается контробусловленностью, которая абсолютизируется, и вместо того, чтобы служить лишь инструментом ниспровержения предыдущей принудительности, сама становится целью. Протестуя против обусловленности Культурой, Модерн переходит к более жестким и примитивным обусловленностям – обусловленностям экономическими и социальными формами, антропологией, расой, базовыми человеческими потребностями – видя в них источник Культуры, а значит, и более ценную инстанцию. Это и есть проявление архетипа Искажения, становящегося судьбой любого проекта Модерна.

Культура действительно формируется социальными отношениями и обусловлена антропологическими характеристиками созидающей культуру общности. Но эти факторы – лишь набор инструментов, которыми пользуется Культура. Модерн, начавшийся как бунт против аспектов принудительности церковных форм, бунтует против Церкви как таковой, а затем переходит к бунту против Культуры, видя в порожденных Культурой формах источник зависимости от нерефлектируемых факторов. Человек хочет действовать как свободное существо, но реальный статус его совершенно иной: Воля не пробуждена и подменяется своеволием и хаосом неосознаваемых желаний.

Этот факт осознается и формулируется в психоаналитическом дискурсе как господство бессознательных структур. Бессознательное становится ценностью. Неудача освобождения от обусловленности ведет к тезису о свободе воли как иллюзии, воля начинает пониматься лишь как способность к напряжению, но не как творящая свобода.

В бунте против устоявшихся культурных форм, против Традиции как таковой, в акценте на субъектности, на прозрачной рациональности, на расширении возможностей управления и социальными, и антропологическими процессами присутствует не только деградационный аспект, но и направленность прорыва сквозь формы, которые, будучи отражениями Истины, тем не менее самим фактом внешней индоктринации несут в себе нечто противоположное Истине о Свободе. Позитивные аспекты процесса модернизации заключаются как раз в его направленности на преодоление ограничивающих барьеров. Но при этом движении к пределу ценностная высота теряется, цели подменяются средствами, а средства, освободившиеся от целей, создают предпосылки прихода эпохи Технологий, которая впитывает в себя двойственность Модерна.

Технологии можно понимать и как достижение антропологического дна, и как достижение границы, которую следует преодолеть. Эта потенциальная направленность на преодоление границ выводит нас за пределы схемы динамики социокультурных систем Питирима Сорокина – последовательной смены фаз, каждая из которых воспроизводит определенный способ осмысления реальности. Можно соотнести сорокинскую идеационную фазу с эпохой главенства Церкви в организации жизни цивилизации, идеалистическую – со временем преобладания Культуры, чувственную – с современным состоянием белых христианских цивилизаций с их игнорированием сверхчувственной реальности и сверхчувственных ценностей. При этом есть соблазн рассматривать Технологии как одну из сторон чувственной фазы, но в самой ориентации Технологий не на то «каков этот Мир», а на то, «как он создается», угадывается возможность «четвертой фазы» – фазы примата Воли и просвечивающейся сквозь технологический подход позиции-Над. Эта возможность может реализоваться (и в этом случае появится и четвертая политическая теория, и строительный материал для возведения Четвертого Рима), а может и нет (и тогда Технологии останутся технологиями обслуживания чувственной фазы).

В той исторической развилке, к которой подошли технологические цивилизации, центральной темой становится либо тема Воли (а значит, и преодоление сорокинского цикла), либо тема обслуживания хаотических и причудливых желаний (т. е. радикальная реализация чувственной фазы). Технологии могут «заморозить» на долгое время обедненные формы чувственной фазы, подчиниться рафинированному мышлению (процесс, который наблюдаем последние столетия), но могут стать и проекцией Воли.

Технологическая фаза может преодолеть и шпенглеровскую циклическую, и сорокинскую синусоидальную схематику. Но только в том случае, если Технологии осознают себя, свою специфику, свой высший источник – творящую Волю, и в основе Технологий окажется волевое порождение и развертывание новых смысловых конфигураций.

Но пока мы находимся в точке, чреватой и подъемом, и дальнейшей деградацией, которую описывает А. НЕКЛЕССА:

«Сообщество людей знания также претерпевало трансформацию: акцент смещается с познания на использование, лидерство переходит от мыслителей к инженерам, техническим и социальным. В массовом обществе эрзац-элита становится лидером масс, государство обращается в политическую машину, властный субъект преображается в картель, регулируемый конкуренцией его частей: партий или кланов в зависимости от степени демократизации общества.

На рубеже нынешнего столетия мы наблюдаем глобальную и универсальную реконструкцию»⁹⁰.

Судьбу Технологий предопределит ответ на «технический» вопрос: что становится источником порождения Технологий – небольшое множество ограниченных операций мышления, т. е. то, что проще, а значит, и ниже жизни, или Воля, стоящая выше жизни.

7.7. Технологии и радикальный конструктивизм. Переход к эпохе Технологий осознается все яснее как наступление принципиально новой эпохи, опасной эпохи.

А. ПАВЛЕНКО:

«Техника, направляя конструирующего мир человека, вплотную подводит его к собственной границе».

«…конструирование» мира, противостоящее его «открытию», есть совершенно специфическая форма отношения человека к миру, которая стала сегодня господствующей»⁹¹.

«…кризис научной рациональности (20-й век), позволяет говорить о том, что наука, как доминировавшая форма отношения человека к миру, постепенно уступает свое господство технике».

«В современном нам мире наука утрачивает свое господство. На место лидера во взаимоотношении человека и реальности претендует новая форма – техника! Хочет наука того или нет, но она, равно как и другие формы (философия и религия), вынуждена подстраиваться под нового лидера – обеспечивать осуществимость ее главного метода. И в самом деле, если повзрослевшему человечеству, выросшему на открытиях науки, становится недостаточно тех законов и источников энергии, которые обеспечила наука, то оно просто вынуждено, для собственного сохранения, создавать и конструировать новые. Более того, человек теперь и себя рассматривает как источник новых благ и нового процветания. В чем же заключен главный результат произошедших изменений? Он заключается в том, что: 1) Техника становится господствующей формой отношения человека к миру. 2) Главным методом такого отношения становится конструирование новой природы, или просто – переконструирование существующей природы (redesigning of nature) – и дальнейшее ее использование во благо человека. 3) Главным следствием произошедших изменений становится максима: (III) «Все, что не соответствует требованиям техники – является нетехничным (неэффективным) и должно быть отвергнуто». Отсюда естественным образом следует, что и философия, и религия, и наука приобретают в отношении к технике подчиненное положение: они все призваны служить технике как доминирующему способу отношения человека к миру»⁹².

Концепция радикального конструктивизма была сформулирована ЭРНСТОМ фон ГЛАЗЕРСФЕЛЬДОМ в 1978 году. Глазерсфельд указывал на радикальное отличие своей концепции от обычного философствования, говоря о том, что конструктивизм отграничивает себя:

«…самым радикальным образом от других измов господствующего понятийного пространства. Радикальное отличие коренится во взгляде на вопрос о соотношении знания и действительности».

«…радикальность радикального конструктивизма состоит прежде всего в том, что он порывает с общепринятой традицией и предлагает теорию познания, в которой понятие знания больше не соотносится с «объективной», онтологической действительностью, а определяется единственным образом как устанавливаемый порядок и организация опытного мира, формируемого в процессе жизни (проживания)»⁹³.

Глазерсфельд ссылается на работу ДЖАМБАТТИСТА ВИКО (1710 г.)⁹⁴, описывая его взгляды таким образом:

«Точно так же, как истина для Бога заключается в том, что Бог познал путем творения, истина человеческая состоит в том, что человек познал, когда создавал и посредством собственного труда выковывал».

«…одному Богу ведомо, каков реальный мир. Он его сотворил и только в силу этого знает, каков строительный материал и каков план строения. Так же и человек может знать только то, к чему сам руку приложил; лишь строителю известны вещи, которые он конструирует (componit): каковы составные части и как они друг с другом соединены»⁹⁵.

Таким образом, радикальный конструктивизм становится замыкающим элементом в противопоставлении науки и технологий. Наука с конструктивистских позиций интерпретируется как разновидность технологий – акты конструирования знаниевых массивов с помощью когнитивных инструментов принципиально не отличаются от конструирования технологий:

«…мир рационального опыта – все это продукт когнитивного конструирования».

«Если истинным является только то, что сотворено (изготовлено), значит, определить нечто через его причину эквивалентно тому, чтобы этой причиной стать (т. е. это нечто причинить)»⁹⁶.

Но тогда акты научного конструирования становятся столь же осознанными и целенаправленными, как и технологические. Научные методы становятся вариативными, а это означает, что должна быть выделена инстанция, создающая эти вариации.

Детальная проработка конструктивистской тематики проведена Сергеем Дацюком в работе «Горизонты конструктивизма»⁹⁷. В своих работах С. Дацюк ставит принципиальный вопрос о фундаментальных основаниях конструктивистской позиции, требующей своего источника, который может быть найден либо в ней самой (и тогда конструктивные акты и их направленность порождаются «изнутри» этой позиции), либо направленность конструктивных актов определяется фактором, находящимся за ее пределами. Мы сталкиваемся с рассмотренным нами фундаментальным различием трактовок оснований сознания – либо порождающей активности, либо отражения. В самой конструктивной позиции нет ничего различимого – все рождается из нее, и встает вопрос о наличии или отсутствии первичных предварительных оснований. По отношению к этим последним основаниям С. ДАЦЮК вводит различение презумпции определенности и презумпции воли⁹⁸:

«Существуют две противоположных презумпции. «Презумпция воли» есть такое представление, где воля предшествует ее определенности. «Презумпция определенности» есть такое представление, где определенность предшествует воле. «Презумпция воли» в философии и политике рассматривается как волюнтаризм. «Презумпция определенности» в философии рассматривается как ее основные идейные течения (за исключением волюнтаризма). Выбор между этими презумпциями не имеет рациональных оснований. Эти презумпции недоказуемы логически, и их выбор является изначальным для той или иной картины Мира.

Внутри двух этих презумпций даже само определение воли принципиально различается. В «презумпции воли» соответственно воля считается ничем не обусловленной активностью. В «презумпции определенности» воля считается обусловленной некоторой изначальной определенностью».

Далее С. ДАЦЮК рассматривает презумпцию воли с позиций презумпции определенности:

«Когда определенность в качестве осмысленности не предваряет волю, то волевое действие лишь после его осуществления оказывается подверженным объяснению, интерпретации или рационализации. В этом смысле рационализация – ключевой процесс волевой практики внутри «презумпции воли».

На самом деле разворачивающийся волевой акт прозрачен по своей сути и не нуждается ни в разъясняющей его рационализации, ни в специальных интерпретационных процедурах. Воля находится по ту сторону каузального мира, и попытка рассматривать Волю в пределах сетки причинно-следственных отношений помещает ее в бесконечный круг перехода от причины к причине причины и т. д. В этой сетке необусловленная Воля не может взаимодействовать с другой Волей: каузальность становится непреодолимым (концептуально непреодолимым) барьером между Волей и всеми другими реальностями. У С. Дацюка этот тезис звучит так:

«…ничем не обусловленная воля не может служить никакой цели, а значит, не может быть соединена по этому признаку с иной волей».

В приложении к социально-политическому полю эта позиция приводит к выводу:

«Презумпция воли, будучи избранной как преимущественная волевая онтология в политике государства, приводит к уничтожению всех и всяких смысловых определенностей в этом государстве…»

«Презумпция воли как волевая онтология целого общества обычно свидетельствует о кризисном пике этого общества, о переломном моменте. Если общество не справляется с этим кризисом и не переходит путем самопожертвования части его элиты к «презумпции определенности», то в таком обществе происходит пассионарный надлом, за которым обычно следует разрушение его цивилизационных основ».

С этим тезисом нельзя согласиться: презумпция воли здесь подменяется презумпцией своеволия. При всем совпадении корневой основы этих слов, «воля» и «своеволие» означают прямо противоположные явления: «Воля» означает свободу, а «своеволие» – подчиненность неосознаваемым мотивациям. Презумпция же своеволия справедливо рассматривается как разрушительная. Но к презумпции воли это не имеет никакого отношения.

Презумпция определенности апеллирует к ценностям, которые принимаются носителем сознания в качестве транслируемых из более значимых источников, нежели неосознаваемые или случайно принятые за абсолютную основу мотивации. До сих пор таким монопольным источником признавалась Культура, формирующая ценности и цели, но процесс «горизонтализации» Культуры создал уникальную ситуацию, когда осмысленным становится вопрос о возможности иных источников целеполагания, притом не менее мощных и принципиально иных, нежели Культура. Две грандиозные попытки поставить над Культурой социальную технику (коммунизм) или антропологию (национал-социализм) оказались недостаточно радикальными, поскольку не преодолевали главную претензию к Культуре – ее обусловливающий по отношению к Сознанию характер. Возврат же к церковному пониманию природы сознания, включающему в себя и представление о свободной воле, был затруднен, поскольку уже и Церковь рассматривалась как культурный, а не транскультурный феномен.

7.8. Технологии (и их философский коррелят – радикальный конструктивизм) показали, что все «изготавливаемо», и тем самым создали область, свободную от доминирования Культуры, – область «изготовителя». Если знания и онтологии конструируются, то сам «конструктор» находится вне знания, онтологии и, шире, Культуры. Если определенности «делаются», то ставится под сомнение и «презумпция определенности», обусловленная Культурой: презумпция не переходит к низшим и более примитивным сущностям, а наоборот, совершает скачок к тому, что выше Культуры. Выше Культуры лишь то, что Культуру порождает из себя, а это означает, что Технологии, отвечающие на вопрос «как сделать?», несут в себе особую линию, направленную на воссоздание своего источника. Реализация же этой линии возможна лишь при развороте от пафоса подчинения себе мира путем его упрощения и последующего воспроизведения из простых и понятных рациональных кирпичиков к усложнению себя, доведения до уровня сложности реальности и превосхождения этого уровня.

Культура организмична по своей природе, паритетна жизни, и потому ее власть над сознанием не воспринимается как нечто недопустимое. Технологии же, будучи лишь одним из производных одной из составляющих Культуры – науки, – отражают сейчас только некоторые аспекты жизни, и претензия с их стороны на тотальное управление воспринимается как угроза подчинения высшего низшему. В этом тоже прослеживается мифологический мотив – революция кшатриев, за которой последовала революция вайшьев-буржуа. В этих нарративах отражена одна из составляющих Искажения – высшее начинает обслуживать интересы низшего. При этом у низшего есть осознание того, что источником его жизнеспособности является именно высшее. Государство не выживет без Армии, Армия не выживет без Культуры, Культура не выживет без Церкви. Церковь нужна государству для сохранения мотиваций, Культура – для порождения новых средств понимания. С этой позиции те, кто раньше был господином (сначала Церковь, а потом Культура), переводятся в ранг обслуживающего персонала. Здесь развилка: либо оскопление и превращение Культуры в управляемый придаток Технологий, либо волевое воспроизведение культурного и трансцендентного векторов во всей их полноценности и их осознанное усиление. Низшее старается сделать высшее неопасным, управляемым, подчинить его себе, но оно не понимает оснований высшего, и эта попытка подчинения оказывается неудачной и катастрофичной.

Сейчас Технологии и Культура враждуют. Остатки Культуры еще вводят ограничения: запрет на клонирование человека, запрет на выращивание человеческого плода вне тела матери и другие запреты на то, что идет «снизу», а не порождается «сверху». Парадокс в том, что Технологии появляются как самостоятельный мир, разрушая Культуру, порождающую весь ее базовый инструментарий. Раньше Культура предоставляла новые способы работы с окружающим миром, проецируя свои смыслы на науку, а наука создавала прозрачные модели, которые становились основой технических изделий. Тем самым сохранялась связь Культуры и техники. Но теперь уходящая в оазисы Культура более не порождает новых смыслов. Наука все больше и больше отходит от своего предназначения – воспроизведения мира в рациональных категориях, доставшихся ей от Культуры, – и все больше подчиняется локальным техническим задачам.

Теперь уже не наука порождает технику, а Технологии начинают порождать нужные для них знания, не извлекаемые из феноменального мира, а навязываемые ему. Игра в разнообразие теоретических реконструкций Мира переходит в целенаправленное конструирование онтологий «под задачу». Появление метапозиции, позиции-Над позволяет изменить такое положение дел. Техника становится не только инструментом удовлетворения утилитарных потребностей, но и приобретает еще дополнительные культурные и религиозные измерения. Эти измерения появляются в неявном виде как находящиеся вне техники аттракторы, определяющие направленность техногенеза.

7.9. Технологии претендуют на то, что они могут преодолеть ограничения человеческой природы, но не вводят направленность этого преодоления. Технологии вышли за пределы культурного поля и по отношению к своим возможностям все чаще ставят вопрос «почему нельзя?» Собственно, режимы, пытавшиеся управлять культурогенезом, коммунистический и национал-социалистический, как раз и преодолевали эти «нельзя». В определенной мере эти режимы были предтечами эпохи Технологий.

Технологии, ставшие автономными, порождают вопрос, перетекающий в задачу: может ли низшее создать высшее? Когда-то этот вопрос породил мифологему эволюции. Реализация этой мифологемы в поле «как есть на самом деле» оказалась неадекватной, но в конструктивистском поле, освобожденном от принудительной реактивности и бессильного приписывания творческого начала не Сознанию, а материи, этот вопрос превращается в «как сделать». Ответ же на него лежит в стратегическом поле – в привлечении ресурсов наших знаний о высшем. Традиция не может быть восстановлена, она может быть лишь воссоздана заново из той точки, к которой стремится, – из точки ничем не обусловленной свободы.

Есть один простой критерий реальности Культуры и Традиции – готовность умереть ради их идеалов. Если такой готовности нет, то мы имеем дело с притворством и симуляцией.

Пафос Технологий – в целенаправленном порождении нового и возможности воспроизвести то, что происходило естественным путем, при этом воспроизведение должно быть не примитивнее воспроизводимого, а стремиться к превосхождению естественного. В реальности пока это не так: современные технологии основаны на ограниченном количестве простых логических операций. Этот разрыв между сложным миром жизни и его упрощенным воспроизведением особенно ярко проявляется при попытках управления цивилизационным процессом.

Волюнтаризация Технологий равноценна постановке и решению задачи технологического воспроизведения организмических реальностей. Для этого нужны особые технологии, формирующие в качестве своей основы и новые когнитивные инструменты, позволяющие и понимать, и воспроизводить организмические процессы как биологического, так и культурного плана. Но такие технологии порождают и возможность преобразования природы человека.

И здесь в новой форме возникает тот же вопрос о целенаправленном изменении человеческой природы, что лежал в основаниях двух Отклонений от хода истории. Фундаментальный мировоззренческий вопрос: является ли сложившаяся форма человека сакральной и не допускающей фундаментальных изменений? Подобие Богу – в стабильности форм или же в динамичном развертывании потенций? Мы можем наблюдать некое движение, называющее себя трансгуманизмом, но направленное не на преодоление ограничений человека, а напротив, на введение усовершенствований, ограничивающих человека, на имплантацию, в широком смысле этого слова, в живой организм более примитивных конструкций. Впрочем, это недоразумение преходяще. Целенаправленная трансформация человека становится возможной, и речь должна идти не об ограничениях, а о направленности таких изменений и управляющей инстанции по отношению к ним. Подобие человека Богу – не в форме его тела или строении его психики, подобие – в способности к любви и творчеству. Творение ex nihilo отражается в человеческой природе как акт волевого создания новых форм из субстанции Сознания. Воцерковление Технологий не означает введение ограничений на их развитие. Церковь призвана диктовать Технологиям не «чего нельзя», а «куда идти».

Глава 8
Вторая вавилонская башня

8.1. На наших глазах выстраивается Вторая Вавилонская Башня – башня стремительно развивающихся технологий и обслуживающих их знаний.

Крушение Первой Вавилонской Башни можно трактовать как следствие несоответствия претензий строителей их реальному статусу: говоря современным языком, «уровень задачи не соответствовал уровню мотивации». Нечто похожее мы наблюдаем и сейчас. До наступления эпохи Технологий экспансия техники не вызывала тревоги. Техника была отражением и продолжением науки, воспроизводящей мир в простых и понятных формах и, подобно науке, создавалась на основе ограниченного набора осознанных мыслительных действий. Технические операции стремятся к максимальной прозрачности и предсказуемости, и в результате возникает понятная и хорошо управляемая среда обитания (Р. Фейнман: «Чего не могу воссоздать, того не понимаю»).

На практике это, конечно, недостижимо: и самолеты разбиваются, и АЭС взрываются. Однако приемлемое приближение к идеалу все же достигается. Но каждое техническое новшество приводит к ограничениям человеческой свободы. Нами управляет наша одежда (попробуйте в мороз выйти голышом на улицу), наше жилище, расчерченное на четкие объемы, предопределяющие набор возможных перемещений и действий, наш автомобиль, позволяющий двигаться только по проложенным дорогам, электрические сети, без которых рушится вся структура современных обществ. Но технические ограничения человеческой свободы увеличивали мощь цивилизации, и свобода расширялась за счет экспансии на новые необустроенные области, пространственные и культурные. Несмотря на растущие заорганизованность и ограничения, впереди всегда виделось поле новых возможностей.

Экспансия возможностей предопределялась Культурой, тем «зачем», которое всегда выходило за пределы реакций на текущие раздражители. С уходом Культуры в ограниченные оазисы «зачем» становится случайным и хаотичным. Религиозные и культурные ценности перестают направлять социальные и технологические процессы, но они сохраняются в соседних пространствах и по периметру технологических обществ возникают движения, религиозно ориентированные и направленные против мира Технологий, удаляющегося от Церкви и Культуры. Нарастающая внутренняя слабость технологического мира пока компенсируется его технической мощью, но никто не может сказать, сколь долго продлится это равновесие. Внутри западной части технологического мира возникают и ширятся чужеродные ему культурные и расовые анклавы, и будущее Второй Вавилонской Башни выглядит неутешительным.

Не следует забывать и уроков уязвимости цивилизационных структур, которые Россия дважды продемонстрировала в ХХ веке: первый раз, когда цветущая культура была сметена внутренним варваром в 1917 году, и второй – когда располагающая колоссальным силовым и репрессивным ресурсом сложная и развивающаяся страна была разрушена практически без сопротивления после исчерпания своего «зачем». Смыслы коммунизма были утрачены, исчезновение ценностной основы сделало его беззащитным, и почти никто в конце 1991 года не сопротивлялся распаду страны. Ленин с Троцким олицетворяют опасности со стороны примитивной, но технически квалифицированной манипулятивной силы, а Горбачев и Ельцин – слабость мощного внешнего силового каркаса при полном внутреннем разложении высоких смыслов. Подобные опасности грозят и современным технологическим обществам.

Иллюзия сохранности Второй Вавилонской Башни технологий за счет силовой и инновационной подпорки широко распространена, при этом очевидно, что идут странные, на первый взгляд, процессы: целенаправленное разрушение культурных стереотипов в западном мире (мультикультурализм, ЛГБТ, «война с историей» в США и др.) и соответствующее этому разрушение иммунной системы белых христианских сообществ. Судя по последним событиям, в США, а затем и в Европе назревает смена расово-культурной доминанты, и последствия этого непредсказуемы. Процесс усугубляется фактическим запретом ряда тематик, примером чему может служить увольнение Дж. Уотсона – одного из крупнейших молекулярных биологов ХХ века и руководителя лаборатории Колд-Спринг-Харбор из-за его высказываний об уровне интеллекта различных рас и обвинений в гомофобии и сексизме.

Вопрос не в том, чтобы перейти к печальной констатации факта оттеснения Культуры в «оазисы» и стенаниям по этому поводу. Важным становится понимание этого процесса из позиции-Над и действий из этой позиции по восстановлению полноты жизни. Мир стал сложным, и он более не удерживается главной составляющей Нового Времени – рациональным рассудком. Он может быть удержан как большое сложное целое лишь актом нового создания этого целого и всех возможных его вариантов. Точкой единства мира становится точка, из которой он создается.

8.2. Предчувствие возможного (но отнюдь не гарантированного) грандиозного сдвига проявляется практически у всех современных мыслителей. Приведем лишь одно из тысяч таких свидетельств:

«Мы стоим на пороге фундаментальных перемен в научном и социальном мировоззрении, смены парадигм, по своей радикальности сравнимой с революцией Коперника. Но понимание этого еще даже не забрезжило в сознании большинства политических лидеров. Необходимость признания полного изменения представлений и мышления – если мы хотим выжить – еще не доходит ни до корпоративной элиты, ни до администраторов и профессоров крупных университетов»⁹⁹.

Все эти предчувствия отражают назревающую идею Перехода к Иному, выраженную в материале современных представлений. Торизонтализация» Культуры привела к тому, что размышления о целевой направленности цивилизации переместились из поля философских текстов в область фантастических прогнозов, своего рода «страшных сказок о будущем» (господство искусственного интеллекта, тотальная виртуализация и т. д.), основанных на абсолютизации отдельных технологических тенденций. Эти сказки, при всей их нереальности, достаточно показательны: сквозь них просвечивается обострение фундаментальной проблематики человеческого существования. Но если раньше, в период Культуры, эта тематика обсуждалась в рафинированных философских и художественных текстах, то теперь она проявляется в формах массовой культуры, становясь лишь поверхностным и развлекающим отражением того, что было жизненно важным еще совсем недавно. Глубинные вопросы теряют свою значимость, покрываясь оболочкой образов, которые волнуют не в большей степени, чем перипетии сериалов, но их регулярное воспроизведение свидетельствует о реальном обострении проблематики выбора дальнейших форм человеческого существования.

8.2.1. Один из таких прогнозов – власть искусственного интеллекта (ИИ). Это опасение связано только с одним: культурогенез уступил место техногенезу, и Культура более не компенсирует расширяющуюся власть технических новшеств. Власть жилища и одежды или систем транспорта не смущает, поскольку их господство над человеком компенсируется расширением как физического пространства, доступного человеку, так и пространства знаний и пониманий. Но ИИ вызывает опасения, поскольку параллельно идет не культурная экспансия, не усиление религиозности и соотнесения себя с Бытием, а наоборот, сужение культурного ареала. Возможности ИИ оказываются сильнее ценностного поля Культуры, призванного ассимилировать эти достижения, использовать и контролировать их. Культура превратила такие технические новшества, как книгопечатание, фотография и кинематограф, в свои собственные инструменты, поскольку была достаточно сильна для этого, но способна ли она сделать то же самое с ИИ, создающим ее имитации? Мы наблюдаем начинающуюся подмену актов культуры их искусственным конструированием (создание картин и музыкальных композиций, неотличимых по своей стилистике от реальных произведений, созданных творцами, но лишенных заложенных в их произведениях смыслов) и перспективу подмены реальности ее упрощенной копией. Но это лишь один из аспектов процессов культурной деградации: реальность и так упрощается в ходе построения Башни, поскольку ответ на вопрос «зачем» становится все более приземленным. Заменят ли Культуру ИИ-имитации в качестве фактора, формирующего сознание и поведение человека? Упрощенная реальность эрзац-культуры упрощает и человека, поскольку ценности Культуры, не говоря уже о Церкви, не осознаются теми, кто все в большей степени начинает управлять социальной жизнью.

В интеллектуальной среде эти проблемы начинают обсуждаться. Так, в сборнике «Меморандум: ловушки для искусственного интеллекта в XXI веке»¹⁰⁰ перечисляются такие ловушки:

– ловушка цифровизации с заменой непрерывного сигнала дискретным;

– ловушка рациональности (при чисто рациональном подходе аналитические модели не позволяют произвести полноценный синтез целостного объекта);

– ловушка причинности (ИИ использует логику каузальности и, как следствие, прогнозы представляют собой экстраполяцию предыдущей динамики развития событий (статистика, Большие Данные);

– ловушка феноменологическая: ИИ не может воспроизвести вне-рациональные составляющие мышления и сознания в целом.

8.2.2. Вторая стремительно распространяющаяся «страшная сказка» – подмена реальности упрощенной копией – формирование виртуальной и дополненной реальности. Здесь видится последовательное движение от кинематографа, который был ассимилирован Культурой и стал ее составной частью, к сериалам, делающим восприятие своих персонажей соизмеримым с восприятием живых людей, а потом и к заселению окружающей среды виртуальными образами. У этой сказки есть основания. Уже задекларирован проект «четвертой трансформации»¹⁰¹ компьютерных устройств, прошедших путь от текстового, а затем графического ввода данных к управлению прикосновением в системах iOS и Android. «Четвертая трансформация» представляет собой переход к управлению за счет перемещения глаз по отношению к носимым гаджетам – очкам дополненной реальности.

Дальнейшая линия легко просматривается: переход от очков дополненной реальности к таким же линзам (см. роман Винджа «Конец радуг»), а затем и искусственным хрусталикам, накладывающим на реальный мир различные виртуальные сюжеты. Если хрусталики пересаживаются детям в возрасте лет пяти-семи, то в этом смешанном мире различение реальности и VR-персонажей утрачивается. Это ведет к появлению новой окружающей среды, которая, подобно Культуре, дополняет реальность, в которой живут люди, – но это не Культура, а лишь пародия на нее.

Книги, фильмы, музыка, живопись тоже в огромной степени расширяют среду обитания, но при этом высокая культура концентрированно развертывает и высокие смыслы. Различие реальности и ее культурного расширения сохраняется – Культура задает идеальные образцы, которые далеко не всегда удается выявить в текущей реальности. Книги, картины, музыка, фильмы все же находятся по ту сторону «реальной» жизни. Они постоянно свидетельствуют о разрыве между актуальным состоянием человека и тем, чем он должен быть. Появление же новых персонажей, равноценных «реальным», устраняет различия идеальных образцов и текущего искаженного состояния человека. Можно видеть два варианта управления такой смешанной реальности: на основе программы возвышения человека и на основе распространения схем массовой культуры. Но даже трансляция культурных образцов усиливает обусловленность сознания внешними факторами. Иллюзия становится господином.

Понятно, что речь идет лишь о проекции технологий и текущего состояния технологических обществ на будущее, которое, очевидно, будет совсем другим, но эта «страшная сказка» заставляет задуматься и о реальном статусе человеческих существ – ведь наше восприятие имеет дело со столь же условными образами. Что виртуальная реальность, что «покрывало Майи» (а в сниженном до уровня массовой культуры варианте – образ «Матрицы») – идея в их основе одна: есть реальность и есть ее отражение, подменяющее реальность. Задача Культуры – напомнить об этом, задача VR-AR-миров – закрепить эту подмену. На смену действиям по преодолению иллюзии приходит принятие иллюзии в качестве нормы.

С этой «сказкой» легко сочетается и представление о грядущем господстве ИИ. Ведь создание столь сложной системы виртуальной среды, и тем более управление ею, требует обработки колоссального объема непрерывно поступающей информации, что под силу только ИИ. Но в этом случае различение реальности и VRAR-мира теряется, и тогда управление действительно переходит к ИИ. Эта сказка, отражая идею тотальной власти Сатаны, выявляет фундаментальное противопоставление свободы как божественного дара и внешнего управления как чего-то противоположного.

Виртуализация ведет к новой постановке глубинного философско-религиозного вопроса о статусе реального мира, а дополненная реальность демонстрирует идею культурной регуляции, спроецированную на современную ситуацию. Собственно, Культура и является «дополненной реальностью», но это реальность – собеседник человека, развивающий и усложняющий его сознание.

8.2.3. На основе подобных прогнозов возникли две итоговые «страшные сказки», суммирующие все современные технологические квазимифы и повествующие о судьбе башни Технологий – сингулярность (В. Виндж, Р. Курцвейль) и нетократия (А. Бард, Я. Зодерквист).

Сингулярность – момент, когда ускоряющийся технологический прогресс станет настолько быстрым, сложным и автономным, что проистекающие из этого технологические и цивилизационные изменения (передача управляющих и регулирующих функций ИИ, создание самовоспроизводящихся роботов, биотехнологий и т. д.) станут непредсказуемыми и мало понятными. В концепции сингулярности господство цифры считается неизбежным и желательным.

Нетократия – установление реальной власти владельцев информационных сетей с последствиями такого же рода, что и в других футурологических представлениях о ближайшем будущем:

«…господство интерактивности в качестве главного атрибута информационного обмена приведет к полной смене самих основ установившегося порядка… изменению механизмов распределения власти в обществе и переходу ее от одного правящего класса к новому».

«Воспроизводство же будет все больше происходить под строгим лабораторным контролем. Кто чей родитель – сложный вопрос в ситуации, когда половые клетки, которые в принципе могут быть откуда угодно, будут помещаться в искусственные утробы».

«Электронная элита сформирует новый всеобщий язык, основанную на английском сетевую латынь, который станет глобальным языком общения нетократии. Такая сильно модифицированная версия английского языка, в котором субкультурные диалекты выйдут на первый план, стандартные фразы будут намного короче, неологизмы будут поощряться, а придаточные предложения выйдут из употребления, станет универсальным средством общения глобальной сети»¹⁰².

Нетократия – это разделение человеческой массы на правящий класс (нетократов), творцов, обслуживающих правящий слой, и потребителей (консьюмтариат – по аналогии с пролетариатом). Потребители, не способные производить новые идеи и технологии, могут лишь потреблять произведенные роботизированными предприятиями продукты и поставляемые информационными сетями развлечения. В обществе, лишенном фундаментального ответа на вопрос «зачем?», их существование становится бессмысленным. Здесь «контрабандой» просачивается тема, ставшая «неполиткорректной» после Второй мировой войны: размежевание людей на «высших» и «низших».

С этой темой тесно связаны и рассуждения о грядущем разделении человечества на две метафизически различные расы (отразившееся в свое время в «меморандуме Бромберга» у Стругацких¹⁰³ в романе «Волны гасят ветер», а в наше время в «сказке» о разделении людей на творцов и консьюмтариат).

А. НЕКЛЕССА:

«Все же, завершая историю, человечество оказывается, скорее всего, на пороге великого водораздела: в условиях обретенной наконец-то предельной земной свободы оно совершает свой ультимативный исторический выбор. Два зерна столь различных версий историософии – свобода-для страстей (воля, liberty) и свобода-от них (свобода, freedom) прорастают здесь деревьями с могучей кроной. Иначе говоря, конец истории очерчивает два принципиально различных модуса жизни, разводя внешне единое человечество по двум асимметричным метафизическим пространствам бытия. И, таким образом, окончательно выводит его за пределы исторического круга»¹⁰⁴.

Собственно, «страшные сказки» и отражают этот раскол, повествуя в фантастической форме, что будет с теми, кто выбрал «свободу-для-страстей». Таким представляется итог развития Технологий вне Культуры и Церкви. Хронический вопрос, который пытались устранить и коммунисты, и либералы, – «зачем существует человек?» – внезапно вновь стал достаточно наглядным.

8.3. Опасений, лежащих в основе в «страшных сказок», на самом деле, много. Это и опасения тотального контроля, ведущего к исчезновению самого понятия тайны, – место Божественного Всеведения заменяет вульгарная версия всеведения технического наблюдения. И переход к искусственному размножению и редактированию генов. Технические возможности для всего этого действительно появляются. То, что раньше составляло основу стабильности, становится изменяемым, но где инстанция, управляющая этими изменениями?

Совокупность «страшных сказок о будущем» описывает итоговую ситуацию, отражающую теневую сторону Технологий: осуществимыми становятся проекты, нарушающие культурные нормативы. Данности человеческого существования становятся условными, и нет никаких естественных препятствий для их изменения. Уже сейчас не являются редкостью операции по изменению пола, однополые семьи перестают восприниматься как недопустимое извращение, нелепые идеи киборгизации организма находят своих сторонников даже в интеллектуальных кругах.

Реальной перспективой завтрашнего дня видится и радикализация биотехнологий: переход к внешнему размножению человека – выращивание плода в искусственной матке. Для воплощения этой возможности требуется лишь серьезный кризис, ставящий под сомнение дальнейшее существование сложившихся обществ вследствие демографической катастрофы, и политическая воля осуществить подобную экстремистскую революцию, спасительную, но изменяющую основные принципы существования современных технологических обществ не в меньшей степени, чем советский и НС-проекты. Наличие обширной группы выращенных вне семьи детей потребует эффективных технологий воспитания и образования, порождая одновременно соблазн произвольного управления историей: изолированной от естественных социальных процессов группе можно преподать любую систему и исторических, и естественно-научных представлений. Эти технологии пока никто не разрабатывает, но уже сейчас они становятся вполне реализуемыми. Их внедрение станет реальностью при выборе – либо они, либо гибель и деградация.

Эти «страшные сказки», при всех их преувеличениях, отражают реально идущие процессы: Технологии начинают изменять и человека и ту уцелевшую минимальную культурную оболочку, в которой человек живет и которая его и создает.

Понятно, что если реализация таких сценариев, означающая победу Башни над человеком, и состоится, то она будет выглядеть совершено иначе. Сказка представляет собой проекцию современных примитивных технических средств на будущее и не учитывает ни новых технических возможностей, ни прилета «черных лебедей», но она отражает фундаментальные проблемы человеческого бытия. Условием их реализации является устранение Церкви и Культуры в качестве организующих начал человеческой жизни. Этот процесс, как и всякую деградацию, нельзя остановить, не создав новую управляющую инстанцию.

Все эти пародии и карикатуры лишь свидетельствуют о неустранимости религиозного и культурного измерений Сознания. В искаженном и дурашливом виде звучат вечные темы свободы, предназначения и искажения. И здесь, как и в ранее разобранных темах, сквозь искажения пробивается альтернатива: либо дальнейшее движение по пути утраты Сознанием связи со своей свободной волевой основой и, как следствие, подчинение сложившимся упрощенным формам, утратившим свой функциональный характер и ставшим паразитарными, или путь волюнтаризации Сознания и всех форм его социального проявления. Эта грань, на которой человеческие сообщества находятся постоянно, но впервые защищающая их оболочка Культуры заменяется оболочкой Технологий. Принципиальный вопрос: будет ли эта оболочка подобно Культуре увеличивать внутреннее разнообразие и мощь отдельного человека или же упрощать и ослаблять его?

8.4. Современные истории о будущем – смягченное и вульгаризированное отражение христианской эсхатологии. Что означает «кончина Мира» для современного внецерковного сознания – конец существования реальности или только разрыв связи Сознания и Тьмы Кромешной, конец феноменального мира и рождение нового? Что означают «новые небеса» и «новая земля»? Будем ли мы, сознательные существа в человеческой форме, материалом грядущего преобразования или его соучастниками? Собственно, в проекте нового волюнтаризма в очередной раз оживает локальный вариант этого вопроса. Подобно большому апокалипсису, малый возникает как спасение локального мира свободы в момент ее утраты – господство Второй Вавилонской Башни внезапно преодолевается пробудившейся Волей.

8.5. Независимо от того, будут ли реализованы «страшные сказки» или преодолены, возникает вопрос: кто будет управлять этим процессом? Вторую Вавилонскую Башню может спасти только Четвертый Рим, только переход Башни под управление Воли. Иначе действительно возникает угроза появления нового господина-«снизу» — превращение и цивилизации, и окружающей среды в обусловленный цифровыми структурами механизм, своего рода цифровой муравейник. И это в лучшем случае. В худшем Технологии, не восстановившие свои источники – Культуру и Церковь, утратив свои высшие смыслы, рухнут под напором нового варварства, вдохновляемого более сильными религиозными и культурными мотивациями. Вторая Вавилонская Башня может сохраниться, лишь создавая внутри и вокруг себя религиозную и культурную среду не меньшей искренности и сложности, нежели Церковь и Культура, породившие Технологии. Остается открытым вопрос: будет ли осуществлен такой поворот, противоречащий всей наблюдаемой нами современной истории? Выживет ли общество Технологий? Начнет ли «как» вновь определяться «зачем»?

«Зачем», порождаемое эпохой «как», отличается по своей природе от предыдущего «зачем», которое создавалось Культурой, погружалось в неподатливую цивилизационную среду и, отражаясь в ней лишь символически и искаженно, тем не менее придавало осмысленность существованию человека. Теперь же Технологии, становясь автономными и подчиняя себе цивилизационную динамику, лишаются внешнего источника целей, стоящего над ними, и возникает парадоксальная задача: Вторая Вавилонская Башня для продолжения своего существования должна из себя породить свой источник. Это положение совпадает с фундаментальной задачей России породить в качестве источника своего существования свой Большой Проект в условиях полной исчерпанности и завершенности проектного цикла.

Глава 9
Большие процессы

Позиция-Над, позиция волевого порождения Иного позволяет заглянуть за видимую оболочку истории. Понять направленность исторических процессов, динамику Культуры и Технологий можно, лишь научившись их создавать.

9.1. Мы понимаем лишь то, что создаем «из себя». Если, оттолкнувшись от технологического дна, удастся создавать полноценные формы Культуры, то и существующие цивилизационные формы и их направленность станут внятными. За видимой спонтанностью исторических процессов можно увидеть и их целенаправленные аспекты. Позиция-Над позволяет увидеть не только смыслы собственного существования, но и смыслы и направленность идущих в феноменальном мире цивилизационных процессов и их нечеловеческое измерение. Наивно полагать, что только развитие живых существ идет в строго заданном направлении, упорядочивая отдельные внутриорганизменные события так, чтобы получился вполне определенный организм. С позиций отдельных органов гусеницы, органов, которые исчезают и трансформируются в период превращения ее в куколку, а потом и бабочку, эти события представляют собой кризисы и войны, в которых каждый орган преследует свои цели, но их противоборство порождает вполне определенный результат.

Точно так же и процессы противоборства, в которые включены отдельные люди, организации, страны, могут представляться хаотическим набором случайностей, и тогда восприятие происходящих событий остается одномерным. Собственные цели и цели борющихся сообществ представляются им абсолютными, и кажется, что кроме процессов обогащения, занятия властных позиций, установления контроля и, в лучшем случае, реализации тех или иных идеологических доктрин на самом деле нет ничего. История видится как нечто случайное и вариативное. Единственная «точка отсчета» – это «мы», враг всегда неправ, и его роль зловредна.

Но возможен и другой взгляд на историю, позволяющий увидеть ее направленность и безразличность ее траектории к тем задачам и ценностям, которые движут активными участниками тех или иных больших событий. В этом случае можно говорить о Больших Процессах, имеющих свою траекторию, которая создается из, казалось бы, случайных действий отдельных людей и группировок – и нас, и наших врагов.

Вопрос «Что есть на самом деле – хаотичные случайности или Большие Процессы?» сам по себе бессмыслен. И случайности, и целесообразность – конструкции нашего сознания. С чем сознание солидаризуется, то и получает. Солидаризовавшись с идеей Мира-как-машины, мы получили современные технологии и способы эксплуатации его отдельных составляющих. Те, кто ввел представление о «законах истории» в марксистском варианте, совершили грандиозную попытку их реализации. И в очередной раз мы должны решить, как обращаться с Миром – как с хаотическим набором случайных событий или как с организмом, проявляющимся в Больших Процессах.

Хаотический Мир может лишь оставить нас в одномерном реагировании на текущие случайные обстоятельства. Понимание же Больших Процессов придает всей истории фундаментальный смысл. Выделение доступных нам сегментов этого фундаментального смысла позволяет создавать основу для очень сложной проектности, основанной на (по крайне мере) двойственной ориентации – одновременном понимании себя (группы, партии, властной структуры, страны в целом) как действующей самодостаточной единицы и вместе с тем как составной части совершенно иных процессов. Собственно, эта двойственность проистекает из христианского видения человека – он одновременно и самодостаточная единица со своей свободной волей, и часть совершенно иных процессов, лишь использующих человеческие особенности, но не потакающих сугубо человеческим стремлениям к удовольствию, власти или избеганию страданий.

Восприятие всего развития человеческих сообществ как целенаправленно идущих нечеловеческих Больших Процессов позволяет лучше понять цивилизационную динамику и соотносить с нею свои локальные (политические, культурные, технологические) и фундаментальные (религиозные) задачи. Большие процессы потому и называются Большими, что они превышают возможности аппарата понимания, которым располагает современное человеческое сознание. Их направленность проявляется позже, когда, казалось бы, случайные вариации событий вдруг складываются в целостную картину. Один мазок, другой, грязное пятно… и вдруг картина оживает. Приходит ретроспективное понимание… Но реконструкция всегда меньше реконструируемого. Поэтому интерпретации многообразны и взаимно противоречивы.

Полтора столетия тому назад представления о направленности исторического процесса обозначались термином «законы истории». Где законы, там и механика – когда говорится «законы», подразумевается некое полное понимание работы «машины истории». «Большие Процессы», превышающие по своей сложности устройство отдельного человека, это нечто другое, они должны пониматься не как нечто детерминированное подобно законам небесной механики, а как то, что имеет свой собственный внутренний смысл.

Отсюда и двойственное восприятие цивилизационных процессов. С одной стороны, человек, пробудивший Волю, становится действительно свободным существом, но с другой – его свободные действия имеют совершенно иной смысл для Больших Процессов. И если за его свободной волей стоит нечто более высокое и непостижимое для нас, нежели свобода, то это же «более высокое» стоит и за Большими Процессами.

Двойственность Больших Процессов по отношению к человеку нужно понимать как данность. С одной стороны, история – это череда преступлений, регулярное уничтожение высших форм, но с другой – привнесение этими процессами новых пониманий. Цветущие формы русской жизни были уничтожены примитивным большевизмом, и как русские мы должны были сопротивляться этому любой ценой. Большевизм прервал органическое развитие России, выстраивая над ним свое сверхобщество, которое по своим формам стояло ниже организмических цивилизационных процессов. Но тем самым он поставил Россию перед необходимостью создания сверхорганизменных форм, того, что мы назвали волюнтократией. Если бы мы понимали этот процесс, катастрофы ХХ столетия были бы излишними. Но люди редко задумываются над большими контекстами, в которые вписываются их маленькие планы.

9.2. Для Больших Процессов люди с их мотивациями и действиями – лишь материал, из которого складываются цивилизационные организмы. Не следует поддаваться соблазну видеть в них союзников или врагов, иначе можно уподобиться медведям из стихотворения Николая Гумилева, принимающим ледоход на Неве за акцию грандиозных сил, освобождающих их из зоопарка:

«Река больна, река в бреду.
Одни, уверены в победе,
В зоологическом саду
Довольны белые медведи.

И знают, что один обман —
Их тягостное заточенье:
Сам Ледовитый Океан
Идет на их освобожденье».

Нам со стороны, «сверху», понятно, что это событие никакого отношения к судьбе медведей не имеет, но они понимают этот Большой (по отношению к ним) Процесс как направленный на преодоление их «тягостного» состояния. То же можно сказать и об истолкованиях истории, как отражающей или отрицающей интересы людей – для Больших Процессов события лишь клетки их собственного организма.

Жестокость Больших Процессов по отношению к людям проистекает из специфически человеческой лени, которую предстоит преодолеть волюнтократии. Для развития космонавтики нужны были дополнительные большие усилия, непрагматичные и избыточные по отношению к нормальной жизни, но эти усилия все же были бы неизмеримо меньшими и не столь травматичными, чем те, которые сопровождали спазм 1914–1945 годов, приведший именно к этому результату – появлению космонавтики. Можно ретроспективно смысл русской революции усмотреть именно в создании предпосылок для возникновения космонавтики. Если бы революции не было, то победившая Россия не допустила бы послевоенного унижения Германии, убирая тем самым почву, на которой вырос НС. Не было бы примера большевистских зверств, а значит, и достаточно четкого образа врага, не было бы НС-революции в Германии, не было бы столь напряженной и бескомпромиссной войны и последующего противостояния СССР и США, а значит, и предпосылок для создания ядерного оружия и боевых ракетных систем, послуживших основой для космической экспансии.

То же справедливо и в отношении рождения и исчезновения государственных организмов. Не было бы в 1939 году включения в состав УССР Западной Украины, не произошла бы идентификация ОУН и ее вождей с Украиной в целом, а не произойди передача Крыма Украине в 1954 году, повлекшая за собой его возврат России в 2014-м, не хватило бы Украине оснований для отталкивания от России и становления на путь обретения собственной идентичности. Мы не можем увидеть, каковы последствия этого мучительного процесса, но с организмической позиции целенаправленность процессов очевидна – отталкиваясь от России, Украина отталкивает и Россию от Запада.

Конечно, вышеописанное следует рассматривать как условные реконструкции, но они дают прочувствовать, что такое Большие Процессы.

Позиции тех, кто живет в исторической колбе хаотичного броуновского движения, и тех, кто живет в историческом организме, кардинально различны, и нет критериев, по которым можно сказать, какая картина мира справедлива, и принять ту или иную систему убеждений. Но видение истории как Больших Процессов конструктивно, поскольку позволяет выстраивать сложные двойственные линии и взаимодействия с Процессами, и собственных действий акторов, а одномерное представление об историческом броуновском движении оставляет только одну позицию: в лучшем случае – материала для непонятных процессов, в худшем – мусора, выбрасываемого на их обочину.

Чтобы избежать катастрофической гибели высших форм во имя новых перспектив, сами эти формы должны осознанно и целенаправленно преодолевать себя. Так мы сделаем еще один маленький шаг к преодолению того Искажения, в котором пребывает мир после Грехопадения.

Чтобы стать по отношению к Большим Процессам не материалом, а сотрудником, нужно научиться их создавать, встать на уровень, соответствующий их уровню. Но для этого необходимо ясное сознание и способность действовать без мотивации текущими потребностями. Как показывает исторический опыт, выживают не те общества, которые обеспечивают комфорт, а предпринимающие регулярные напряженные усилия, выходящие за рамки обеспечения материального и эмоционального благополучия. Большие Процессы идут своим чередом, перемалывая их участников как материал, но материал может стать осознанным соучастником, реализующим и свои задачи, и понимающим контекст, в который включаются эти реализации. В этом случае вселенская неразбериха превращается во вселенский организм. Теперь в историческом процессе можно увидеть не только результирующую случайных и хаотичных событий, своего рода рождение «порядка из хаоса», но и процесс развития сверхорганизма, направленного к определенным целям, в котором цепочки отдельных событий превращаются в направленные процессы.

Сотрудничество с Большими Процессами не означает поглощения ими. У людей есть свои собственные задачи – восстановление статуса свободных и ответственных существ и борьба по преодолению искажений в себе, в сообществах и в окружающем мире. Но Большие Процессы образуют цивилизационный ландшафт, с которым следует считаться.

9.3. Умение порождать новые цивилизационные формы, а значит, и Большие Процессы позволяет глубже понять и наблюдаемые исторические феномены. Можно строить многочисленные схемы «как это случилось» (и это важно для овладения технологиями культурных трансформаций), но для нас перспективнее вопрос не «как», а «зачем это случилось», то есть к какой цели, к какому аттрактору направлены цивилизационные процессы, в которые мы включены. Для этого нужен хладнокровный взгляд на происходящее. Любая социальная практика всегда отбрасывает свою тень, у каждого деяния есть свои негативные аспекты. Но справедливо и обратное – у любого негативного (с нашей точки зрения) события есть и своя позитивная сторона – возможность превратить то, что нам враждебно, в инструмент нашей работы.

Волюнтократия стремится превратить весь мир в осмысленный организм. Она не может ставить вопрос «как на самом деле обстоят дела». Она превращает вопрос «как на самом деле» в «как сделать из феноменального мира своего помощника». Ее задача – волюнтаризация феноменального мира, превращение его из спонтанно разворачивающегося процесса взаимодействия Сознания и Тьмы Кромешной в целенаправленное создание осознающих себя форм.

9.4. Из этой позиции проистекает другое понимание истории. История может быть написана как перечень побед, которыми нужно гордиться, и как перечень ошибок, из которых следует извлечь уроки. Во всем нужно уметь увидеть и свет, и тень. Но это человеческий взгляд. Столкновение с Бездной, власть во имя реализации идеи, отрицающая человеческие измерения, – это, хотя и имитация позиции-Над (имитация, поскольку действия управленческой верхушки, власти часто определяются мотивациями-Под, мотивациями, исходящими из уровня ниже Культуры), но сама эта претензия быть Над — над социумом, над историей, над культурой – приоткрывает окошко, сквозь которое через имитацию проглядывает настоящее Над.

Бездна время от времени приоткрывается в исторических событиях, в революциях, войнах, и история России в этом отношении наиболее радикальна. Потом Бездна закрывается, ее агенты исчезают, а бытовой человеческий ужас остается. Восприятие вновь становится одномерным, и в истории начинают вычленяться самые страшные, но не самые главные ее компоненты. Возникают призывы «покаяться», но «покаяться» – значит отвергнуть тот нечеловеческий опыт соприкосновения с Большими Процессами, который является единственной наградой за все пережитые нацией трагедии.

Волюнтократия является гарантом, что Над не превратится в разнузданное господство над миром сил-Под, но ее становление – столь же рискованный проект, как и все предыдущие. Это война с Искажением, война осознанная, хотя и этой войне победа не гарантирована. Концепт Больших Процессов как раз и есть одно из тех защитных сооружений, что ограждают V-переход от профанации.

С Большими Процессами может взаимодействовать только волюнтократия. Большие Процессы видятся как результирующая неустранимых конфликтов цивилизаций, государств, народов, идеологий. В обусловленном мире, где у каждого действия есть причины и основания, выбор позиции подкрепляется совокупностью мотивирующих оснований: враг всегда является агентом Зла, причем, как правило, служит не абсолютному Злу, а его конкретной земной агентуре. Выбор позиции определяется выбором своей идентичности, а в обусловленном мире эту идентичность нужно защищать обесцениванием и дискредитацией врага – иначе идентичность как сумма многих внешних факторов может быть поколеблена.

В противоположность этому волевой выбор позиции не нуждается в подкреплении, он происходит там, где нет обусловливающих факторов. Волевой выбор свободен, но основан на принятии своей ответственности за Искажение. Потому такая позиция не нуждается в мотивирующих подтверждениях и позволяет ясно видеть и свои, и противоположные позиции без искажений и обесцениваний. Это дает возможность увидеть и направленность Большого Процесса, одним из проявлений которого является конфликт.

Конфликт порождает движение по исторической траектории, заставляя участников совершать поступки, которые они никогда не совершили бы в спокойных условиях. Конфликт пробуждает активность участников, которую они никогда бы не проявили, будучи в основном людьми, ориентированными не на действия, а на достижение и сохранение комфорта. Конфликт необходим, поскольку сознание таких людей, как правило, реактивно: для длительных и сверхнапряженных усилий необходим стимул.

Из волевой позиции, позиции-Над, как раз и возможны длительные, не мотивированные стремлением к комфорту усилия. В этом случае либо конфликт становится осознанным, либо надобность в нем исчезает. В Больших Процессах можно участвовать и без стимулов. Сверхусилия предпринимаются не потому, что «враг у ворот», а потому есть понимание Больших Процессов и согласование с ними своих действий либо столь же осознанное противодействие им.

Глава 10
Как это сделать. волюнтократия

«Разрывает оковы твердь,
Выпуская на волю высь…»

А. Широпаев. Европа

Подведем итоги. «После Конца» – одна из последних книг Юрия Мамлеева. Ее название (и тем более содержание) – точная формулировка позиции, с которой мы должны создать следующий Большой Проект России: соединение творящего акта создания Иного из позиции-Над со всей огромной толщей нашей культуры с тем, что уцелело (зачастую только в текстах, иконах, картинах и музыке) от эпох Церкви и Культуры.

Россия должна продолжить свое историческое существование как самостоятельная цивилизация. Для этого необходим Большой Проект, соизмеримый с прежними проектами. Варианты возможных проектов исчерпаны. Поэтому необходим сверхпроект, выходящий за пределы пространства ранее реализованных проектов – проект Иного по отношению к существующему и ранее существовавшему.

Для реализации проекта необходимы исторические предпосылки: выделение в реальной истории России аспектов, опираясь на которые, можно разработать проект Иного. В качестве такого основания мы выделяем феномен историопластики – регулярной смены цивилизационных проектов.

Управление цивилизационными преобразованиями требует особого рода метаэлиты, занимающей позицию над экстремальными условиями перехода.

Сверхпроект предполагает позицию, из которой создаются проекты, – позицию-Над. Это позиция Воли как ничем не обусловленной творящей инстанции Сознания. Воля – это и порождение нового, и способность к сверхусилиям по его воплощению.

Хаос порождает обусловленность Сознания факторами извне. Правила, сопротивляясь Хаосу, создают внутреннюю контробусловленность Сознания, столь же принудительную, как подчиненность Хаосу. Воля же противостоит и Хаосу, и Правилам.

Переход к позиции-Над, к точке Воли означает не гарантированный Переход, а лишь возможный. Гарантированность Перехода не выводит из-под власти законов. Нас должен интересовать лишь тот Переход, который зависит только от наших усилий. Который «может состояться, а может и нет».

Для этого нужно овладеть трансгрессией – особой операцией «прыжка» в Иное, а не уподобления этого Иного уже существующим схемам.

Волюнтаристский проект начинается с идеи перехода от организмической автоматики исторических циклов к волевому управлению. Воля понимается как ничем не обусловленная целе-и смыслопорождающая активность сознания. Но самой идеи недостаточно – нужны ее проекции на культуру и управление. Цивилизация воли требует совершенно иных подходов к организации деятельности.

Волюнтаристская парадигма реабилитирует «ручное управление» культурными, социальными, политическими и экономическими процессами. Это означает, что в волюнтаристском обществе не правовые нормы регулируют его жизнь, а постоянные волевые акты. Такое общество становится быстрым и гибким.

Для этого должна быть разработана вполне определенная и столь же мощная управляющая система, как и Культура: особые технологии управления процессами, подготовка волюнтаристских кадров, особый статус управляющих и особые способы их взаимодействия между собой.

Возникает вопрос «как?» Как осуществить столь фундаментальный Переход? Для этого должны быть созданы интеллектуальные и политические предпосылки.

10.1. Ситуация России уникальна: техногенез наложился на интенсивный культурогенез. В советский период культуросозидающая деятельность была оторвана от процессов, происходивших и в русском зарубежье, и в Европе. С крушением коммунистического режима ограничения отпали и началось взаимодействие с теми фрагментами Культуры, от которых ранее страна была изолирована. Все последовательные этапы развития русской и западной мысли были привнесены сразу, одновременно, современниками стали и Бердяев, и Трубецкой, и Хайдеггер, и Хаусхоффер, и Делез, и Шмеман. Трансляция и ассимиляция этих интеллектуальных продуктов, явленных не последовательно, а одновременно, стала существенным элементом интеллектуальной жизни России. При этом важно, что те работы, которые были признаны на Западе неполиткорректными, в том числе наследие и консервативной революции, и НС, спокойно рассматривались интеллектуалами, без той внутренней цензуры, которая стала характерной для Запада. Одновременное созерцание последовательных стадий культурных процессов приводит к интеллектуальной позиции-Над. К этому моменту была создана мощная русская интеллектуальная почва – работы Аверинцева, Мамардашвили, Бахтина, Хоружего, Щедровицкого, Генисаретского и других столь же глубоких мыслителей. Политическую преемственность создавали организации и сообщества, созданные И. Огурцовым и В. Осиповым. Вышли на поверхность и разработки вне официального контроля – и «Южинская метафизика» (Мамлеев, Головин, Джемаль, Дугин), и А. Зиновьев с его концепцией сверхобщества, работы многих других авторов.

Но самое главное – усилилась интенсивная разработка собственной тематики. На вызов трансляции был дан ответ генерации собственных смыслов (список по-настоящему оригинальных авторов получился бы достаточно длинным). Сочетание интенсивной культуросозидающей жизни и исчерпанности порожденных христианскими культурами проектов приводит к задаче созидания «после Конца», созидания невозможного, того, чему «не бывать».

А. ДУГИН:

«Шаг 1. Постижение катастрофичности современной онтологии и антропологии, уяснение максимы Хайдеггера «старые боги ушли, новые еще не пришли», «Точка полночи».

Шаг 2. Ретроспективное прослеживание траектории сумерек, точная генеалогия дегенерации человечества.

Шаг 3. Саморефлексия субъекта, который проводит эти две операции (Шаг 1 и Шаг 2), точное и корректное выяснение мотивации и произвольности (волюнтарности) его онтологического статуса.

Шаг 4. Осознание постсакральной воли, которая тайно движет этим процессом и направляет его.

Шаг 5. Расшифровка сверхзадачи, заложенной высшим началом в процесс деградации, как испытание и очищение.

Шаг 6. Собирание затонувшего света.

Шаг 7. Концентрация постсакральной воли в «партии новейшего типа» и ее лазерное сгущение.

Шаг 8. Пробуждение нового огня, уничтожающего ветхую реальность. Остановка космических циклов. Рождение Радикального Субъекта. Начало невозможной реальности»¹⁰⁵.

По сути в этих строчках содержится постановка задачи выхода в позицию-Над, в позицию созидающей Воли, начинающей управлять социокультурными процессами. Для этого должны быть очерчены контуры политической организации такого общества.

10.2. В современном мире опробованы две модели организации общества, показавшие свою эффективность по отношению к миру индустриальных технологий – нормократия и идеократия.

10.2.1. Нормократия – власть правил, норм. Нормократия является отражением первичного упорядочения Хаоса – первичной гештальтизации. И так же, как принудительность Хаоса транслируется через упорядоченные гештальты, так и нормы, призванные ограничить, а в идеале и устранить произвол властителей, создают новую политическую, социальную и культурную принудительность. В роли Хаоса выступают страсти и прихоти правящего слоя, а Норма устраняет подчинение этим представителям Хаоса.

Нормократия исходит из представления о хаотической природе человека, которая нуждается в постоянном укрощении некоторыми нечеловеческими механизмами. В основе нормократии лежит стремление перенести ответственность за организацию жизни на внешние управляющие факторы. Подчинение абстрактной норме – это выражение потребности в «мягком рабстве», в наличии комфортного, понятного господина, снимающего ответственность за принимаемые решения. Нормократия естественна для обществ, в которых ясное сознание не культивируется, и свободная воля не является высшей ценностью земной жизни.

Нормократия приходит, когда Церковь оттесняется на периферию. Представление о ценности регулирующих правил/норм ведет к нарастающей механичности существования, подчиненности Сознания тому, что ниже его устройства и по статусу, и по сложности. Собственно, «страшная сказка» о господстве искусственного интеллекта и есть идея нормократии, доведенная до абсурда.

Нормократии выродились в системы представительской демократии, в основе которых лежит нереализуемая, подмененная криптократией, но достаточно зловредная идея – власть должна не создавать новые формы, а уйти от соприкосновения с Большими Процессами и просто обслуживать население: «Мы платим налоги, поддерживающие государство, и потому государство должно обслуживать нас». То, что справедливо на уровне самоорганизации народа, становится недопустимым в отношении государства. Государство в редких случаях сводится к этой функции – у него свои задачи, задачи другого уровня. Поэтому и создаются системы обеспечения задач государства помимо избирательных действ.

10.2.2. Идеократия строится на принципиально отличных от нормократии основаниях. Это понятие, введенное евразийским движением¹⁰⁶, означает подчинение не нормам, а задачам, проистекающим из универсальных Больших Идей. В этом случае над социальной нормативностью надстраивается инстанция, обеспечивающая деятельность по реализации Идеи, ради которой нормы могут нарушаться. Идеократические режимы существуют не ради обеспечения материальных интересов (для чего и создаются универсальные нормы), а для реализации вполне осознанной идеи.

Идеократия – власть определенного сегмента Культуры над социумом. К идеократическим государственным устройствам можно отнести множество режимов – от коммунистического и национал-социалистического в прошлом до современного теократического режима в Иране. Идеократии задают универсальный смысл исторического существования, приводя человеческую жизнь в соответствие с тем, что находится над ним. Ценность идеократии – в преодолении власти законов и соотнесении действий властных структур не с юридическими нормами, а с заданными смыслами, но теневая сторона аналогична той, с которой сталкивается Традиция, – она апеллирует к ценностям, находящимся в основе человеческой свободы, но ведет людей в определенном направлении, именно ведет, придавая свободе принудительный характер. Человек принудительным образом вовлекается в процесс соотнесения с высшими ценностями, но это вовлечение, при всей его ценности по сравнению с властью нормы, не решает главной задачи – восстановления статуса свободного созидающего существа. Идеи легко превращаются в новые нормы или срываются в произвольное истолкование властителями.

Поэтому идеократия должна основываться на совершенно иной технике управления, нежели нормократия. Управляющие идеи, как и все живое, подвержены основному организмическому процессу, ведущему к замене смыслового ядра идеи его формальными копиями, которые со временем начинают противоречить самой идее, создавая вокруг нее нормативную оболочку и умерщвляя ее. Противодействовать этому может только постоянное порождение самого идейного ядра идеократии с неизбежными его модификациями. Идеократия – порождение Культуры и может существовать длительное время лишь при наличии постоянно оживляющей Культуру инстанции – Церкви или Воли. Поскольку Церковь оттеснена в оазисы, идеократия может длительно существовать только в рамках волюнтократии.

Нормократический режим – господство рациональности, очищенной от всех других составляющих Сознания. Идеократический – воплощение той или иной культурной идеи. В реальных режимах в той или иной степени присутствуют следы всех других основ управления социальной действительностью. И нормократия, и идеократия в чистом виде встречаются редко – в посюстороннем Мире действуют неумолимые силы Искажения. Нормократия проистекает из определенного корпуса идей и является их «машинной» проекцией, идеократия для предотвращения деградации вынуждена прибегать к четким правилам и нормативам (сохраняя, однако, возможность преодолевать правила ради реализации идеи).

Волюнтократия – это иное, это власть пробужденной Воли, власть необусловленности над обусловленностью, превращение необусловленных слоев Сознания в главный управляющий фактор. У такой задачи по меньшей мере две стороны.

Одна сторона – самоорганизация носителей пробужденной Воли. Управление сообществом людей с пробужденной свободной волей требует особой организованности элиты: координации действий людей, которые принципиально не могут находиться в позиции управляемых извне. Шанс на это дает только опыт внутренней свободы и ясного сознания в соотнесении с процессом Творения. Одной из задач волюнтократического управления становится максимально возможное воспроизведение свободных существ, а это означает хроническую задачу волюнтократического государства по отношению к своим подданным: воцерковить тех, кого можно воцерковить; вокультурить тех, кого можно вокультурить; овоенить тех, кого можно овоенить. То есть превратить в себя всех, кого можно сделать членами волюнтократии. Волюнтократия сама воцерковлена (соотносит свою деятельность с процессами Творения), вокультурена (создает новые формы Культуры) и представляет собой военную организацию, ведущую хроническую войну за освобождение Сознания из-под власти Хаоса. Три высших типа человеческих существ – святой, гений и герой, – реализующих три ценности нашего мира – любовь, творчество и войну, – должны стать целью воспитательной политики государства, а не формирование массы законопослушных граждан. Неважно, какие при этом будут применяться технологии, – мы не можем предвидеть их форму, но можем определить их направленность.

Вторая сторона задачи – проблемная. В человеческой истории мы без труда обнаруживаем множество начинаний подобного рода – создание орденов. Но они решали ограниченные задачи и существовали ограниченное время. Основная их проблема – имитация тех качеств, которые признавались важными, людьми с совершенно иной мотивацией и стремящимися к власти в подобных структурах. Эта проблема – составная часть фундаментальной проблемы Искажения любых проектов и высоких идей при их погружении в реальную социальную среду.

Именно поэтому волюнтократия не может не быть воцерковленной. Противодействие Искажению – одна из составных частей жизни Церкви.

10.3. Условием возникновения и функционирования волюнтократии является определенная гигиена внутренней жизни и преобразование сознания – его волюнтаризация. Специальная подготовка является обязательным условием для множества профессий и некоторых социальных страт. Точно так же, как для получения офицерского звания нужно окончить военное училище, так и для вхождения в волюнтократический круг нужно пройти определенный обучающий курс. Пробужденная воля означает и ясное незамутненное сознание, что позволяет различать воздействие на сознание различных факторов и ответственность, проистекающую из волевой позиции. Только последовательное отсечение влияний «снизу» в сочетании с ответственностью, идущей «сверху», может сохранить позицию волюнтократии.

Условие волюнтократической гигиены – понимание неизбежности искажений, а значит, и наличие техники выявления и преодоления искажений и особой хладнокровной позиции по отношению к управляемым социокультурным процессам.

Волюнтократия – это война с Искажением, война с неопределенным исходом. До сих пор такие войны заканчивались победой Искажения. Победа доступна только Четвертому Риму, «которому не бывать» и который является религиозной, культурной и цивилизационной проекцией волюнтократии. Равно как и наоборот: волюнтократия есть проекция Четвертого Рима, который пока находится в зоне «не быти».

Волюнтократия является целью Перехода к Иному и средством такого Перехода. Нужно понять, какие формы политической организации наиболее благоприятны для Перехода. Переходный режим, конечно, должен быть фундаменталистским – идеократическим, с зачатками волюнтократии. Фундаментализм исходит из иерархии ценностей. Управление может быть сетевым, организация знаний ризомной, но ценностные структуры всегда упорядочены. В самом слове «ценность» уже содержится указание на то, что есть более ценные вещи и менее ценные (честь, противопоставленная выгоде, например, или, что существеннее, свобода – обусловленности). Фундаментализм – это утверждение, что в основу организации общества (управления, воспитания, «изготовления» человека и окружающей его культурной, технической и социальной среды) должны быть положены самые высокие ценности. Конечно, «должны» не значит, что так и есть, и даже не то, что это возможно, но здесь важен вектор, а не актуальное состояние, которое без этого вектора было бы совсем безнадежным. Умение читать ценнее неумения, и мы заставляем детей учиться (иногда насильно). Пребывание в Культуре ценнее, чем жизнь за ее пределами. Это культурный фундаментализм, гласящий, что задачей любой социальной системы должно быть максимальное вокультуривание тех, кого можно вокультурить.

Еще глубже церковный фундаментализм – соотнесение себя с тем, что находится за пределами мира и внутри человека и не описывается простыми схемами мышления. Церковь – это не социальный институт и не организационно-финансовая система, это территория соприкосновения сознания человека с тем, что за пределами Мира. На этой территории живут разные люди и не всегда хорошие. Но и не все родители учат детей говорить только хорошие слова, хотя учить-то говорить надо. Православный фундаментализм есть требование ввести человека в соприкосновение с Миром «за пределами», с реальной свободой воли и столь же реальной ответственностью за положение дел рядом. Это и есть обязанность фундаменталистского режима – воцерковить тех, кого можно воцерковить.

Волюнтаризация сознания – один из аспектов христианских практик. Точка воли, того «ничто», из которого производится волевое действие, совпадает с «местом ясности», известным в христианской аскетике:

«Ибо один чин у молитвы ума в месте ясности, как сказал я однажды, потому что там, на месте, превысшем и свободном от гомона страстей, нет молитв, и жертвоприношений, и молений, и прошений о прежде совершенных [недостойных] деяниях, но также нет и памяти о чувственном житии, которое проводится на месте чистоты и памятование о котором непрестанно воздвизается в уме. Но все сии [вещи] и подобные им прекращаются у ума на месте ясности, и память о них пропадает у чувства, свойственного уму, и он непрестанно приводится в движение тем, что выше сих [вещей] и превосходит их, в изумлении, [бывающем] при опьянении всемудрым Богом»¹⁰⁷.

10.4. Волюнтократия – проект, но реальных носителей волюнтократической идеи, а не ее имитаторов, все же очень мало. Для вызревания проекта необходимо политическое устройство, позволяющее максимально выявить потенции основных составляющих цивилизации.

10.4.1. Основа всех цивилизационных структур – жизнь, воплощением которой является народ, создающий и государство, и культуру, и носителей волюнтократии. Это этнос в гумилевском понимании, или система этносов – суперэтнос. Власть этноса – это власть жизни, порождающей все остальное. Народ воспроизводит и людей, и культурные коды, и стереотипы поведения.

Лучшая политическая организация народа – это прямая демократия: выявление реальных лидеров, зависящих от территориальной общины. Прямая демократия означает, что община, опираясь на реальных лидеров, сама организует свою жизнь, управляя полицейскими участковыми, системами обеспечения жизнедеятельности общины, сбора местных налогов и т. д. Народ создает свободную экономику того типа, который соответствует его природе, и территориальную армию по типу казачьих формирований, которые переходят в подчинение государству только в условиях войны. Народ создает свою ступенчатую структуру управления – лидеры общин выбирают своего лидера на муниципальном уровне, муниципальные лидеры – областного, а те образуют высший слой, избирающий своего руководителя или группу руководителей. В этом случае голосует не безымянная масса за того, кто ей понравится как артист на сцене, а круг ответственных личностей. Тогда воспитание лидерства становится одной из задач организованного народа. Именно на народном сегменте цивилизации и возможна сетевая самоорганизация. В этом случае государство освобождается от необходимости имитировать противоречащие его иерархической природе сетевые принципы.

10.4.2. Другая составляющая цивилизации – государство, живущее в мире обусловленностей, искажений, агрессий, отклонений. Государство – военная структура по своей природе, власть, соединенная с правилами и нормативами, противостоящая другим властям, опирающимся на другие нормативы. Его задачи – обеспечение внутренней стабильности, внешнего доминирования и защиты от доминации других государств. Государство воспроизводит силу, стабильность, защиту. Государство – творение народа, но оно редко совпадает с народом, а крупное государство не совпадает с народом никогда. Для России это несовпадение особенно очевидно – Россия всегда была не совсем русским государством, а в начальный советский период даже антирусским, но оно всегда было порождением русского народа даже тогда, когда народ использовал для построения государства иноэтнический материал. Государство – это нормативы и управленческие акты, плановая экономика и целенаправленные инновации, призванные укреплять его позиции во внешнем мире и обеспечивать управляемость внутри государства. Это стратегические вооруженные силы, ориентированные на действия за пределами своей территории. Принципы формирования управленческой структуры такие же, как и в армии: коллегиальные решения высшего руководства по меритократическим критериям. Госслужащий в такой системе не бюджетник, а офицер административных войск.

Именно государство должно способствовать воцерковлению тех, кого можно воцерковить, вокультуриванию тех, кого можно вокультурить, овоениванию тех, кого можно овоенить. У государства должны быть своя самодостаточная плановая экономика, не подчиняющаяся рыночным правилам, но и не препятствующая свободной экономике народа.

10.4.3. Но должны быть и особые структуры, соединяющие в себе и творчество новых форм, и дисциплину военной организации, и трезвую оценку реальности разведывательными службами. Это и есть зародыш волюнтократии, создающий принципиально новую реальность вне норм и правил и обеспечивающий переход к Иному. Это такая же самостоятельная реальность, как народ и государство. Его силовая основа – силы и службы специальных операций, параллельные армии, но переходящие под начало армии в случае войны.

Экономическая основа волюнтократии – креативная экономика. Термин «креативный класс» в современной России в значительной степени дискредитировал себя, будучи неправомерно расширен на материально обеспеченный и образованный слой городских жителей, в основном офисных работников, независимо от выполняемых ими функций. Но исходное значение этого термина все же иное.

Понятие креативного класса, т. е. экономического класса, выполняющего творческую, связанную с созданием новых идей и их социальной реализацией работу, было введено Ричардом Флорида¹⁰⁸. Для культурного, социального и технологического развития нужны творческие люди, рождающие новые идеи, которые потом превращаются в инновационные технологии с последующей продажей и использованием их результатов. До недавнего времени создание новых содержаний и открытие новых смыслов представляло собой преимущественно спонтанный процесс, результаты которого использовались в той мере, в какой они отвечали потребностям рынка или могли быть навязаны потребителю. Творческий продукт находил себе применение только при условии, что потребность в нем была достаточно выраженной. Но в креативном (или, говоря словами С. Переслегина, когнитивном) мире, в который на наших глазах превращаются общества Технологий, создание нового (новых знаний, новых смыслов, новых технологий) становится ведущим процессом и начальным звеном экономики и политики. Это уже не выборочное использование продуктов деятельности творческих людей, как было до сих пор, а порождение нового, независимо от его полезности. Творчество превращается в целенаправленно культивируемый процесс, что неизбежно влечет за собой серьезные технологические, социокультурные и политические изменения. На повестку дня ставится вопрос об институциализации деятельности творческих людей, а значит, и формировании новых социальных институтов, отражающих специфику творческого процесса и его место в эпоху Технологий.

Нужно различать прагматичное, спонтанное и волевое творчество. Прагматичное творчество направлено на решение поставленных конкретных задач, которыми оно мотивируется и управляется. Спонтанное творчество безмотивно – художник создает новый стиль потому, что он его создает. Волевое творчество порождает и новые задачи, и новые формы. Прагматичное творчество нуждается в спонтанном окружении (подобно тому, как наука, занимающаяся ядерной физикой и способствующая развитию ядерных технологий, эффективно развивается в системе, включающей исследования разнообразия узоров чешуйчатокрылых насекомых). Более того, условием эффективного прагматического творчества становится расширение объема творчества спонтанного.

Спонтанное творчество, подобно волевому, не нуждается в мотивации, оправданием и наградой творческого процесса является сам акт творчества. Только потом общество отбирает то, что может превратиться в продаваемый продукт в современном рыночном строе. Понимая мотивацию и амбиции творческих людей, нетрудно прийти к выводу – платой может быть только одно: новое знание, проект, идеи должны быть технологически реализованы независимо от наличия или отсутствия спроса на них. Это непривычный взгляд с точки зрения современного рынка, для которого является не подлежащей сомнению догмой, что технологии создаются ради продуктов, на которые есть или может появиться спрос. Считается, что инновации создаются рынком, а не внедрением научных разработок в приказном порядке. Но для креативного класса не потребление становится ведущим стимулом для изменений, а производство и реализация нового. И это новое должно получить жизнь, воплотиться не из-за его полезности, не потому, что на него есть спрос, а просто в силу того, что его произвело сообщество творцов, воплотиться как плата креативному классу за его место в экономике.

Творческая деятельность часто носит откровенно подрывной характер. Принципиально новое всегда было контркультурным действием, нарушающим сложившееся равновесие. Только постепенно культура, а потом и социальные институты осваивали это новое, ассимилировали его, включали в свою ткань. Инновации приживались лишь тогда, когда они вписывались в социокультурные стандарты: усиление власти и расширение потребления.

Повторим: до сих пор легитимными инновациями считались те, которые стимулировались рынком, а не порождались активным сознанием. В структуре же нарождающегося креативного мира первичным является творчество и его проекция на социальную и экономическую реальности – инновации. А мир приспосабливается к ним. Это весьма нетривиальная трансформация социальной реальности. Она влечет за собой изменения и в структуре власти, и в методологии управления. Если креативный класс становится ведущим и формирующим социальную и культурную ткань, то он, естественно, задает и свои нормы: поведенческие, ценностные, стилистические. Производство нового опережает потребность в этом новом. Технологическая экспансия «по всем азимутам» создает очень емкий мир, не на один порядок превышающий емкость известных нам культур. Быстрота его развития требует особых технологий управления социокультурными процессами, которые обнаруживают взрывной характер.

Взрывные процессы – одна из характеристик креативного мира. Это «быстрый мир», по выражению С. Переслегина. Но «быстрый мир» – это мир, из которого вынуты «тормозные стержни», в отличие от нормально живущего общества, где присутствуют эти «тормозные стержни», хотя и замедляющие процессы социального развития, но зато делающие их безопасными. «Быстрый мир» возникает только во время и на время войны, когда требования выживания и предельные напряжения заставляют «вынуть тормозные стержни». Скачки в авиации, космонавтике, судостроении, прикладной психологии, практике управления социальными процессами – это продукты войны. Управлять быстротекущими процессами может и любит только одна разновидность человеческих существ – военная каста, точнее, та ее часть, которая любит войну как воплощение граничного напряжения воли. Вспомним, что в Советском Союзе, несмотря на жесткий идеологический контроль и косность научных учреждений, в рамках программ, имевших прямое или косвенное отношение к обороне, позволялось практически все. Можно было нарушать принципы диалектического материализма и просто нормы научного исследования – армия поощряла креативность и порождала избыточную реализацию научно-технических идей. Внешние обстоятельства (война, для которой и существует армия) и внутренние обстоятельства творческих людей оказывались комплиментарными. Быстрый мир предельных напряжений – вот идеал для тех и других.

Преобразовать мир, спроецировать на него все потенции сознания (отнюдь не только рационально-механической стороны мышления) – это для творческих людей не меньший стимул, чем высокая оплата труда и возможность покупки дорогих яхт и футбольных клубов. Торговцам этот быстрый, опасный и избыточный мир не нужен, как не нужен он и потребляющей продукты и услуги основной массе населения. Именно поэтому утверждение позиций креативного класса – достаточно сложный и противоречивый процесс. Противоречия снимает волюнтократия, неотъемлемой характеристикой которой является именно культ творчества. Поэтому креативный класс становится опорой волюнтократии в такой же мере, как и силовые структуры. Креативный мир – это сегмент волюнтократии: необычной диктатуры, направленной на стимуляцию разнообразия и постоянное создание новых форм. Волюнтократия означает, что мир перестает быть рабом социальной стимуляции, что поведение человека, этноса, культуры вновь начинает управляться свободной волей. На смену формуле Тойнби «Вызов – Ответ» приходит другая формула: «Воля и ясное сознание – созидание нового мира».

«Быстрый мир» обсуждается как проект и как возможность. Он отличается от обычного мира тем, что изменения не успевают закрепиться в правилах. Нормативное управление процессами «быстрого мира» невозможно, и у его обитателей остается два варианта: или отказаться от защитной роли правил и нормативов, стать реакцией на Хаос, либо перейти к непосредственному волевому управлению, минуя консервативные правила.

10.4.4. И есть Церковь, четвертый фактор — «весть оттуда». Церковь вводит народ, государство и волюнтократию в соприкосновение с тем, что «по ту сторону». Церковь придает всей цивилизации смысл существования. Ее кадровый состав порождается народом, государство обеспечивает ее защиту, волюнтократия превращает религиозные символы в новые культурные концепты и социальные структуры. Любая идея искажается, любой проект «загрязняется» дополнительными смыслами, которые развернуты в среде реализации проекта. Борьба с искажениями «отсюда» – задача волюнтократии, борьба с искажениями «оттуда» – задача Церкви.

У каждой из этих четырех цивилизационных основ есть свои способы существования и свои способы воспроизведения своей структуры. Их сосуществование создает взаимные ограничения и стеснения и требует особой координации, напоминающей принятое в развитых демократических режимах разделение властей на исполнительную, законодательную и судебную. Народ, государство, волюнтократия и Церковь – разные, но согласующиеся аспекты жизни гиперцивилизации Воли. В этом различии в разных пропорциях проявляются позиции по отношению к Большим Процессам и главной ценности Сознания – Воле. Государство в максимальной степени соотносится с Большими Процессами, а Церковь воплощает «перпендикулярный» Большим Процессам аспект – аспект свободной Воли и направленность за пределы Сознания. Судьба народа предопределяется сложным взаимодействием Больших Процессов и «перпендикулярной» им Церкви. Волюнтократия действует в пределах Больших Процессов, но источник ее действий – позиция Воли, соотнесенная с трансцендентными устремлениями Церкви.

10.5. Реальность волюнтократии неизбежно будет отличаться от картин, представляющих проекции сегодняшнего дня.

Волюнтократия становится промежуточным звеном между цивилизацией как совокупности действий, ее составляющих, и Большими Процессами. По отношению к цивилизации волюнтократия начинает исполнять роль Больших Процессов. По отношению к Большим Процессам – роль партнера, что и является условием формирования собственного вектора развития волюнтократии. В этой роли волюнтократия реализует двойственность человеческого существа как части Больших Процессов и как совершенного иного вектора – вектора свободы.

Практика смыслового, а не нормативного управления будет проецироваться и на технологии. В основаниях волюнтаристского управления лежат акты порождения новых реальностей и модификации реальностей существующих, а значит, и технологии управления реальностью должны быть организмическими в отличие от нормативного управления, предполагающего строительство реальности из нормативных кубиков.

Волюнтаристский скачок сопряжен с принятием иной онтологии, нежели та, что лежит в основе современных технологических подходов. Если феноменальный мир видится как соприкосновение Сознания и ТК, а центром Сознания является Воля как порождающее начало, то именно акты Сознания могут стать основой технологий организмического типа.

Волюнтократия не может быть создана силами государства, тем более в рамках представительской демократии, условием которой является снижение культурного уровня народа, низведение его до роли зрителей, выбирающих наиболее импозантного артиста на политической сцене. Представительская демократия оперирует симу-лятивными образами, а не реальными проектами, и потому для своей устойчивости порождает невидимую криптократию. Поэтому представительская демократия является крайним антагонистом волюнтократии. Становление волюнтократии возможно только в условиях режима «четверки», где она может стать одной из его составляющих и начать самостоятельное движение. Зародыши волюнтократии появляются рядом с государством, развивают себя не в противоречии с ним, но и не становясь его частью, помогают государству, как своей внешней оболочке, в периоды его кризиса. Волюнтократия не мешает никому, но, поскольку ее функция – усиливать, она усиливает и государство как военную машину, и народ как живое начало, и возвращает Церкви ее позиции. Вопрос не в том, чтобы придумать очередные политические формы и стать их узником, а в том, чтобы люди Воли начали согласованное движение вперед. Главный враг волюнтократии не существующие и будущие режимы. Главный враг – Искажение, ведущее к подмене и имитации.

Волюнтократический проект предполагает, что в нем действуют люди свободные и ответственные. Свобода+ответственность – основа христианской ориентации в мире. Христианский взгляд на Мир многогранен и многоаспектен, он не может быть сведен к одной схеме. Один из аспектов – наличие потенциальной свободы Сознания и понимание свободы Воли как высшей ценности в земном существовании человека. Собственно, три задачи человека и создаваемой им цивилизации и состоят в пробуждении Воли, исправлении Искажений и соучастии в процессе Творения. Свободная Воля – высший божественный дар. Но природа человека искажена, и человек сам ответствен за это состояние. Выход – в исправлении ошибки.

В. АВДЕЕВ:

«Таким образом, основные усилия философии, психологии, социологии и педагогики сегодня должны быть сосредоточены на кристаллизации представлений о цели и развитии позитивной воли в нашем народе. Русский народ должен окончательно и бесповоротно изжить в своем характере такую тлетворную черту, как способность активизации воли только через эмоциональную самостимуляцию»¹⁰⁹.

10.6. Гетерогенизация и гомогенизация. Идеи разделения человеческого вида на несколько ветвей имеют под собой вполне реальную основу: люди различаются и по своим фундаментальным качествам, и по своим ориентациям.

Разделение идет по нескольким линиям. Часть людей в условиях рискованного выбора может задать себе вопрос: «Неужели мой страх сильнее меня?» и, ответив на него, действовать вопреки страху. Но другие люди себе этот вопрос не задают, и страх последствий управляет ими. Следующий вопрос: «Неужели мои желания сильнее меня?» Ответ на него производит очередное разделение. И, наконец: «Неужели мои мотивации сильнее меня?» Последовательность этих вопросов подводит к фундаментальному разделению на тех, кто может смотреть на себя из отстраненной позиции, и тех, кто отождествлен со своими страхами, желаниями, мотивациями – со всем тем, что не является его «Я». Взгляд из пустоты, из «ничто» порождает новые ориентации – часть сознательных существ стремится к упразднению любых форм сознания, другая – к действию из этой точки «ничто», которая в этом случае становится точкой созидающей Воли.

Люди различны не только по своим антропологическим характеристикам, но и по принадлежности разным социальным стратам, и по выполняемым функциям. Это обстоятельство создает предпосылки для разделения по социокультурным, а не по антропологическим критериям. Традиционные империи и современные технологически ориентированные государства полиэтничны и многоконфессиональны. Но при этом воспроизводят разделение по ролям – социальным и культурным.

Но есть и более глубокое разделение – по фундаментальным ориентациям в мире: или на свободу, или на подчинение, или на уход из мира. Одна часть людей живет в случайном мире, в неорганизованной неразберихе, где нет никакой целенаправленности, а есть случайные и хаотические события, но другая видит в окружающем мире целенаправленные процессы, подобные процессам жизни. Кто-то ограничивается этим, а кто-то понимает эту целенаправленность как продолжающийся процесс Творения и стремится как-то соотнестись с ним.

Кто-то довольствуется феноменальным миром и не задается вопросом, что за его пределами, кто-то задумывается о невидимых основах и своих взаимоотношениях с ними. При этом некоторые, видя искажения в реальном мире, берут ответственность за это искажение на себя, другие же воспринимают себя как жертву. Все это разные типы людей.

Межчеловеческие различия приводят к дилемме: либо эти различия просто фиксируются и каждому из них в той или иной степени находится место в цивилизационной системе, либо вводятся критерии высшего-низшего и осуществляется преобразование существ более низкого статуса в более высокий. В первом случае принимаются различия и фиксируется неравенство людей в цивилизационной структуре, во втором люди рассматриваются как носители ресурсов сознания, из которых можно «вылепить» сознательное существо более высокого порядка. Эта моральная дилемма остается непреодоленной. Даже внедрение в сознание людей механизмов внутреннего преобразования и мотивации к преобразованию представляется все же внешней и принудительной операцией, изменяющей исходную природу преобразуемого существа. Собственно, это и есть дилемма волюнтократии: отбирать «своих» из фактичности или «изготавливать» из «подручного материала».

Цивилизационные проекты различаются по отношению к проблеме гомогенности/гетерогенности. Мы можем говорить об ориентации на гомогенные (однородные) и гетерогенные общества. Гомогенность не может быть абсолютной, она всегда какая-то – социальная (в идеальных коммунистических проектах), расовая (в национал-социалистических), религиозная (в теократических). По отношению к волюнтократии гомогенность означала бы сообщество только людей с пробужденной Волей. Но реальные общества всегда в той или иной степени гетерогенны.

В ответ на поставленный в практико-политической плоскости вопрос, гомогенизация общества или гетерогенизация, НС выбрал принцип исходной (антропологической) однородности, гомогенности, либерализм постепенно пришел к радикальной гетерогенности (отсюда и права меньшинств, и поощрение миграционных процессов), коммунизм пытался начать движение к принудительной социальной гомогенности при этнической и расовой гетерогенности (унификация).

Волюнтократическая гомогенность – формирование круга людей, принявших в качестве одной из главных задач земного существования пробуждение Воли и действия в обусловленном мире с этой позиции, действия, понимаемого как религиозный долг.

Волюнтократическая гетерогенность – солидарность со всеми проявлениями Сознания как такового. Признание ценности других форм Сознания и стремление расширить зону взаимодействия Сознания с внесознательными факторами. Тогда Сознание понимается как тот исходный пункт, с которого и начинается действие.

Переход к Технологиям до настоящего времени явственно демонстрирует технологическую унификацию различных цивилизационных типов. При этом до сих пор принцип внутренней гетерогенности сохраняется как некая очевидность.

Но и ориентации технологических цивилизаций могут не совпадать: различия можно усилить и технологически создать разные типы цивилизаций, не соприкасающихся между собой. Этому препятствует «горизонтализация» культуры и общая секуляризация – технологические различия, не имея под собой ценностной основы, легко устраняются по принципу отбора наиболее совершенных технических решений. Раньше противопоставление цивилизаций и сообществ друг другу происходило по какому-либо признаку – религиозному, идеологическому, культурному, расовому. Но Технологии подводят под этими различиями черту, выстраиваясь в такую последовательность, которая ведет к технологическим линиям, независимым от этих различий. Собственно, мультикультурность и уравнивание полов и сексуальных ориентаций является лишь символическим отражением этого процесса – техногенез становится автономным и не зависящим от человеческого материала. Представления о власти цифры и искусственного интеллекта – из этой же области. Различия (метафизические и ориентационные) между людьми становятся второстепенными, поскольку социальные структуры начинают упорядочиваться не по ценностному, а по технологическому вектору. Различия людей определялись ответом на вопрос «зачем?», который в технологическую эпоху вытесняется вопросом «как?».

Различия вносит волюнтаризация. Она вводит новое ценностное разделение, имеющее свои религиозные истоки, но отражающее их в своей специфической форме: различие людей с пробужденной Волей и людей, принципиально ориентирующихся на обусловленность различными факторами. Это различие, в свою очередь, будет подкрепляться и технологическими ориентациями. V-Технологии будут непонятны людям обусловленности: то, что создается с позиций необусловленной Воли, радикально отличается от того, что может создать обусловленный различными факторами интеллект.

Уже сейчас понятно, что можно сделать из позиции ниже жизни – превратить мир, в котором живет человек, в компьютерную метафору. И что можно сделать из позиции выше жизни – позиции Воли: усилить жизнь и увеличить ее разнообразие.

В мире, в котором смыслы порождаются Волей, нет иерархии высших-низших. Люди различаются по своим качествам, в том числе и по своим фундаментальным ориентациям. Для волюнтократии, понимающей себя как передовой отряд Сознания, все модификации Сознания обладают одинаковой ценностью. Волюнтократия, выходя из позиции Воли, погружаясь в обусловленный мир, действует так же, как и другие люди, входя в те же отношения, но сохраняя свою связь с миром Воли. Здесь нет эксплуатации и презрения. Но ложное самоумаление во имя интересов тех, для кого Свобода не является высшей ценностью, исчезает. Самоумаление означало бы целенаправленное снижение уровня бытия для тех, кто способен жить, руководствуясь пробужденной Волей. Волюнтократия никого не обслуживает и никого не эксплуатирует, но усиливает жизненный потенциал тех, кто предпочитает остаться в положении людей, полностью управляемых Культурой. Волюнтократия усиливает народ и государство, поскольку является их порождением и их частью, но не обслуживает их, а работает на свой проект. Волюнтократия, являясь авангардом Сознания, усиливает все формы Сознания, помогает им в их полноценной реализации, но не позволяет ослаблять себя и возвращать себя в условия обусловленности. Не следует забывать, что народ, породивший волюнтократическое сообщество и государство, в котором оно реализовано, является «матерью» волюнтократии и к этому рождающему началу должно быть соответствующее отношение.

Противопоставление волюнтократии тем, для кого Воля осталась лишь понятием, а не реальностью, – это трагическая дилемма, следствие Искажения, и эта дилемма несет в себе потенциальную опасность реванша Искажения.

10.7. Архетип Искажения. Врагом V-проекта, как и всех других культурно-политических проектов, является их искажение, которое должно быть понято как реализующийся в реальной жизни архетип.

Мир искажен, искажен и человек. Искажение влечет за собой двойственность всего: в каждом позитивном проекте заложены семена искаженной имитации, означающей нечто противоположное декларируемому. Любая культурная форма становится двойственной: форма есть ограничение смысла. Формы связываются с формами, и эта связь, делая их самодостаточными, с неизбежностью искажает первоначальный замысел.

Самое опасное искажение V-проекта – его имитация. Волюнтократия создает предпосылки для максимально возможного развития всех нижележащих страт, поскольку их активность не затрагивает интересов волюнтократии. Но вместе с тем волюнтократия – это власть, хотя и свободная от подчинения текущим страстям. Власть же притягательна для страстных натур, одержимых потребностью власти. А волюнтократия – это именно власть, пусть над одним из сегментов цивилизации, но самым важным. К тому же быть волюнтократом престижно: люди воли всегда ценились выше тех, у кого волевое начало ослаблено. Это порождает стандартное искажение: приток в проект людей активных, пассионарных, но имеющих совершенно иную природу, нежели люди Воли.

Это стремление попасть в высший слой накладывается на извлечение волюнтократией из общего тела народа людей своей породы, и смешения здесь возможны. В мифе о смешении нордической расы с окружающими племенами этот мотив хорошо прослеживается. Волюнтократия на первых порах должна ограждать себя от людей иных качеств, лишь постепенно окружая себя людьми творчества и долга и создавая доктрины, способные придать смысл их существованию, не противоречащий волюнтаристским установкам.

Антропологические различия – это очевидный и неустранимый факт, на котором основаны многочисленные концепции неравенства людей. Волюнтократия вводит свою шкалу неравенства – степень волюнтаризации сознания. Волюнтаризация проявляется в двух характеристиках – преодолении искажающих сознание обусловленностей и личной ответственности.

Но главная ловушка волюнтократии – гордыня, соблазн локального представить себя тотальным. Потенциал такого соблазна для волюнтократии особенно велик. В этот соблазн уже впадал Разум, пока ему не были продемонстрированы его ограничения: вся история, начиная с XVIII века по сегодняшний день, есть демонстрация и силы разума (технологии – от производственных до мыслительных), и его ограничений (невозможность управления организмическими процессами в культуре и социуме, регулярно выпадающие «дикие карты» и прилетающие «черные лебеди»).

Очевидно, существует еще множество потенциальных искажений, которые сейчас невозможно учесть. Выявление искажений и их преодоление – одна из необходимых технологий становления волюнтократии. Поэтому участие Церкви в становлении волюнтократии необходимо и неизбежно.

10.8. Преимущества России. Россия, безусловно, предрасположена к волюнтократии.

С одной стороны, историопластика: многообразие малосовместимых исторических форм и еще большее многообразие исторических проектов, требующее упорядочивающего начала. Волюнтократия отменяет господство закона и понятие судьбы. Россия, не любящая законы и время от времени меняющая направления своей судьбы, ближе всего стоит к пониманию возможностей волюнтократии.

В. ШУБАРТ:

«Русскому… присуще стремление к свободе не только от ига чуждых народов, но и к свободе от оков всего преходящего и бренного… Последнее слово русской культуры будет как раз новым словом о человеческой свободе. И чтобы его отыскать, его познать, она должна пройти через все адские муки деспотизма»¹¹⁰.

С другой стороны – исчерпанность проектов при сохранении жизненной энергии и достаточной пассионарности. Этих двух обстоятельств достаточно для прыжка в Над. К этому нужно добавить интенсивное обсуждения темы Иного, За, трансгрессии в русских интеллектуальных кругах. Но главное – опыт непосредственного соприкосновения с Бездной. Те, кто выжил после такого соприкосновения, приобретают особый иммунитет.

М. ВОЛОШИН:

«В едином горне за единый раз
Жгут пласт угля, чтоб выплавить алмаз,
А из тебя, сожженный Мной народ,
Я ныне новый выплавляю род!»

М. Волошин. Благословение, 1923

Парадоксальным образом союзником волюнтократического проекта становятся тенденции упадка и деградации – экономический застой, технологическое отставание, сокращение населения, отток за границу интеллектуальных кадров. Все это создает картину непреодолимых тенденций, но именно это побуждает к невозможному действию. Если нет (или почти нет) перспектив на существующем поле, нужно создать новое. Это и означает реальный прыжок в Над.

А. Зиновьев. Завершение русской контрреволюции. В сб. «Несостоявшийся проект». М., АСТ, 2009.↩︎
О. Михайлова. Мастерство минулого i мастерство майбутнього. http:// hvylya.net/analytics/society/ministerstvo-minulogo-i-ministerstvo-maybutnogo.html.

В оригинале это звучит так: «Сильне бажання здшснити проект вимагае залучення уах можливих i навЬь неможливих ресурав. Таким «неможливим» ресурсом може ставати i стае минуле. I так вторична пам’ять, як вiзiя минулого, потрапляе в залежшсть вщ вiзii майбутнього. Без ресурсу минулого й майбутне небагато важить; але суттевим е питання пщпорядкування».↩︎
Г. Почепцов. Коммуникативные технологии, описывая мир, активно создают его. http://hvylya.net/analytics/tech/georgiy-pocheptsov-kommunikativnyie-tehnologii-opisyivaya-mir-aktivno-sozdayut-ego.html.↩︎
В. Цымбурский. Метаистория и теория трагедии. В: «Конъюнктуры земли и времени». М., Изд-во «Европа», 2011.↩︎
А. Дугин. Четвертый путь. Введение в четвертую политическую теорию. М., Академический проект, 2015.↩︎
Pitirim A. Sorokin. Harvard University. Sociology of Yesterday, Today and Tomorrow // American Sociological Review, December 1965, Vol. 30. № 6. – Pp. 833–843. Русский перевод: Сорокин П. Социология вчера, сегодня и завтра // Социол. исслед. 1999, № 7, с. 115–124.↩︎
Дж. Ло. После метод: беспорядок и социальная наука. М., Изд-во Института Гайдара, 2015, с. 295. Исходный текст: Law J. After Method Mess in social science research. London N.Y.: Routledge, 2004, p. 144. Учитывая качество перевода, приводим фразу в оригинале: «…making anything present implies that other but related things are simultaneously being made absent, pushed from view, that presence is impossible without absence».↩︎
Там же, с. 313.↩︎
Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М., «Книга», 1991, с. 106.↩︎
Там же, с. 92.↩︎
Леонтьев К. Византизм и славянство. М., АСТ, 2007.↩︎
О. Шпенглер. Закат Европы. М., «Мысль», 1993, с. 192–200.↩︎
Л. Гумилев. Этногенез и биосфера Земли. СПб., Кристалл, 2001.↩︎
А. Тойнби. Постижение истории. М., Прогресс, 1996.↩︎
Felken D. Oswald Spengler. Konservativer Denker zwichen Kaiserreich und Dikta-tur. Munchen, 1988. Цит. по переводу К.А. Свасьяна в «Освальд Шпенглер и его реквием по Западу», вступительная статья к 1 т. «Заката Европы». М., 1993.↩︎
В. Шевченко. Универсальный природный цикл. К., «Вища школа», 1992.

О. Бахтияров. Постинформационные технологии. Введение в психонетику. К., «ЭКСПИР», 1996.↩︎
Шубарт В. Европа и душа Востока. М., альманах «Русская идея», 2000, с. 14–34. (Schubart W. Europa und die Seele des Ostens. Luzern, Vita Nova, 1938).↩︎
Константин Азадовский по этому поводу пишет: «…совершенно уникальный, единственный в своем роде случай переосмысления и воплощения русского начала, русской сути, русской души на другом языке, средствами другого языка».↩︎
А.А. Зиновьев. На пути к сверхобществу. М., Центрполиграф, 2000.↩︎
В.М. Кайтуков. Эволюция диктата (опыты психофизиологического исследования. М., 1991, с. 463.↩︎
А.Зиновьев. Там же, с. 632.↩︎
См. на эту тему: Lanza R., Berman B. BIOCENTRISM. How Life and Consciousness are the Keys to Understanding the True Nature of the Universe. Dallas, Benbella books, Inc. 2010. Русский перевод: Р. Ланца, Б. Берман. Биоцентризм. Как жизнь создает Вселенную. СПб., «Питер», 2015.↩︎
Из стихотворения А. Широпаева «Октябрь». Сб. «Ледяной рассвет», Творческое объединение «Равноденствие».↩︎
С. Дацюк. Теории перспективы. 2011. http://lit.lib.ru/d/dacjuk_s_a/text_0050.shtml↩︎
А. С. Ахиезер. Россия: критика исторического опыта (социокультурная динамика России). Новосибирск, Сибирский хронограф, 1998, т. 1. От прошлого к будущему. Т. 2. Теория и методология. Словарь. Ахиезер А., Клямкин И., Яковенко И. История России: конец или новое начало? М., Новое издательство, 2008.↩︎
М.Н. Эпштейн. Об исторических путях и беспутье. «Новая газета», 18.02.2015.↩︎
Н.А. Бердяев Истоки и смысл русского коммунизма. Париж: YMCA-Press, 1955.↩︎
А.С. Ахиезер. Модернизация в России и конфликт ценностей. С. 42.↩︎
В.В. Розанов. Литературные изгнанники. М., Аграф, 2000.↩︎
М.Н. Эпштейн. Об исторических путях и беспутье. «Новая газета», 18.02.2015. Эта статья – вариант более умеренной и не столь политизированной статьи «Экзистенация» в «Русском журнале» за 2001 г. http://old.russ.ru/ist_sovr/20010927_epsht.html↩︎
http://old.russ.ru/ist_sovr/20010927_epsht.html↩︎
А. Фауст. Философия войны. Сб. «Философия вождизма». М., «Белые альвы», 2006.↩︎
Б.Н. Миронов. Российская империя: от традиции к модерну. В 3-х томах. – СПб., «Дмитрий Буланин», 2015.↩︎
Позицию-Над хорошо иллюстрирует известная история о русском солдате Первой мировой войны, который после перестрелки прополз к боевой позиции раненного им вражеского солдата, перевязал его и дал возможность уйти к своим.↩︎
К. Леонтьев. Византизм и славянство. М., АСТ, 2007.↩︎
О. Шпенглер. Закат Европы. Т. 2. М., «Мысль», 1998, с. 193.↩︎
В. Суриков. Розанов, Шпенглер, «Идеогендер».

http://old.russ.ru/ politics/20020425-sur.html↩︎
В. Розанов. Возле русской идеи. «Русское слово», 1911, 19 июля, № 165.↩︎
А. Дугин. Радикальный субъект и его дубль. М., «Евразийское движение», 2009, с. 294, 322.↩︎
А. Дугин. Мыслящий хаос и «другое начало» философии.

http://against-postmodern.org/dugin-ag-myslyashchii-khaos-i-drugoe-nachalo-filosofii↩︎
С. Корнев. Трансгрессивная революция. http://kitezh.onego.ru/trans_fq.htm↩︎
С. Корнев. Там же.↩︎
М. Фуко. О трансгрессии // Танатография эроса: Жорж Батай и французская мысль середины XX века. СПб., Мифрил, 1994.↩︎
https://lb.ua/world/2017/02/27/359802_miru_reagirovat.html↩︎
https://kasparov-ru.appspot.com/material.php?id=57FDC65ACCE64&section id=55791F485840A↩︎
См. А. де Бенуа. Против либерализма. К четвертой политической теории. СПб., «Амфора», 2009. А.Г. Дугин. Четвертая политическая теория. СПб., «Амфора», 2009.↩︎
Понятие контрафлексии, введенное С. Дацюком, означает одновременный взгляд на события из несовпадающих и несовместимых позиций.↩︎
Ф. Энгельс. Анти-Дюринг. // К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения, т. 14. М., Л., Соцэкгиз, 1931.↩︎
А. Лазаревич. Советия. http://technocosm.narod.ru/k2f/Sovietia_toc.htm↩︎
Л. Троцкий. Несколько слов о воспитании человека. В «Вопросы культурной работы». М., ГИЗ., 1924.↩︎
Ф. Степун. Бывшее и несбывшееся. Т. 1. London, 1990, с. 276.↩︎
Н.А. Бердяев. Истоки и смысл русского коммунизма. М., «Наука, 1990.↩︎
Н. Бердяев. Религиозные основы большевизма (из религиозной психологии русского народа). Цит. по www.magister.msk.ru/library/philos/berdyaev/berdn031.htm↩︎
В.И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 37, с. 245.↩︎
А. Богданов. Тектология: Всеобщая организационная наука. В 2-х книгах. М., «Экономика», 1989.↩︎
Тема, тщательно исследованная А. Дугиным в: Ноомахия. Войны ума. Германский Логос. Человек апофатический. М., Академический проект, 2015.↩︎
А. Розенберг. Миф ХХ века. Shildex, Tallinn, 1998.↩︎
Ф. Шаттенфро. Раса и воля. Сб. Философия вождизма. Хрестоматия по вождеведению. Под ред. В.Б. Авдеева. Перев. с нем. А.М. Иванова. М., Белые альвы, 2006.↩︎
А. Розенберг. Миф ХХ века. Shildex, Tallinn, 1998.↩︎
Там же.↩︎
А. Васильченко. Мёллер ван ден Брук и немецкий революционный национализм. В: Мёллер ван ден Брук, А. Васильченко. Миф о вечной империи и Третий рейх. М., Вече, 2008.↩︎
Генрих Гизельбуш. О нордической идее. Сб. Философия вождизма. Хрестоматия по вождеведению. Под ред. В.Б. Авдеева. Перев. с нем. А.М. Иванова. М., Белые альвы, 2006.↩︎
А. Розенберг. Миф ХХ века. Shildex, Tallinn, 1998.↩︎
И.А. Ильин. О фашизме. В: «Наши задачи», М., Айрис-пресс, 2008, т. 1, с. 109–112.↩︎
А. Розенберг. Мемуары. С комментариями С. Ланга и Э. фон Шенка. Харьков, ООО «ДИВ», 2005.↩︎
И. Молотов. Черная дюжина. М., Центрполиграф, 2017.↩︎
https://echo.msk.ru/blog/open_russia/1934342-echo/↩︎
А.Ф. Лосев. Античный космос и современная наука. М., 1927, с. 90.↩︎
С. J. Jung. Memories, Dreams, Reflections, p. 416.↩︎
Goete W. Der Tragodie zweiter Teil – Kapitel 32.↩︎
Гете И. Фауст. С. 159.↩︎
А.Г. Дугин. Четвертая политическая теория. СПб., «Амфора», 2009.↩︎
Там же.↩︎
Н. Талеб. Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости. М., Азбука-Аттикус, 2012.↩︎
С. Переслегин, Е. Переслегина. «Дикие карты» будущего. Форс-мажор для человечества. М., Алгоритм, 2014.↩︎
С. Дацюк. «Черные лебеди» и «Нереальные драконы». http://hvylya.net/ analytics/society/sergey-datsyuk-chernyie-lebedi-i-nerealnyie-drakonyi.html↩︎
В.А Никитин, Ю.В. Чудновский. Основание иного. К., Оптима, 2011.↩︎
С.А. Дацюк. Как возможно основание иного? В: «Украшська правда» 16.07.2011.

http://blogs.pravda.com.ua/authors/datsuk/4e2136952e7f0/view_print/↩︎
В.А Никитин, Ю.В. Чудновский. Основание иного. К., Оптима, 2011.↩︎
См. О.Г. Бахтияров. Активное сознание. М., Рипол-Классик, 2015;

О.Г. Бахтияров. Технологии свободы. М., Рипол-Классик, 2015.↩︎
Определение гештальта: Gestalt (нем.) – форма, образ, структура, целостная фигура, в которую оформляется восприятие того или иного объекта.↩︎
А. Дугин. Радикальный субъект и его дубль.

http://platonizm.ru/content/dugin-radikalnyy-subekt-i-ego-dubl

http://konservatizm.org/konservatizm/books/240712032014.xhtml↩︎
В. Никитин, Ю. Чудновский. Основание Иного. К., Оптима, 2011.↩︎
И. Иванов. Русское подполье. М., ООО «Традиция», 2015.↩︎
В. Кизима. Тоталлогия. К., ПАРАПАН, 2005.↩︎
В. Никитин. Ю. Чудновский. «За… Самоорганизация в стремительно меняющемся мире». Сборник статей и докладов. К., Оптима, 2012.↩︎
См. Lyotard, Jean-Francois. The Postmodern Condition: A Report on Knowledge. Trans.Geoffrey Bennington and Brian Massumi, Minneapolis: University of Minnesota Press,1984. Русский перевод: Ж.-Ф. Лиотар. Состояние постмодерна. «Институт экспериментальной социологии», Москва, «АЛЕТЕЙЯ», СПб., 1998.↩︎
А.В. Смирнов. Сознание. Логика. Язык. Культура. Смысл. М., Языки славянской культуры, 2015, с. 14.↩︎
М. Хайдеггер. Вопрос о технике. В: М. Хайдеггер, «Время и бытие» (статьи и выступления). М., Республика, 1993.↩︎
А.И. Неклесса. http://okara.org/2015/12/gibridnaja-vojna-v-sirii-i-ukraine/↩︎
А.Н. Павленко. Теория и театр. СПб., Издательство СПбГУ, 2007, гл. 8.↩︎
А.Н. Павленко. Новый шанс для философии (От научной рациональности к рациональности технической). Вестник Мининского университета, № 2, 2016.↩︎
Glasersfeld E. Von. Einfuhrung in den radikalen Konstruktivismus // Watzlawick P. (Hrsg.) Die erfundene Wirklichkeit. Munchen, 1998. lO.Aufl. S. 16–38. Цит. по русскому переводу, выполненному C.A. Цоколовым.

(см. http://www.philos.msu.ru/vestnik/philos/art/2001/glazers_introd.htm)↩︎
Vico G. De Antiquissima Italorum Sapientia. Stamperia de’Classici Latini. Neapel, 1858. Kapetel I.↩︎
Glasersfeld E., там же.↩︎
Glasersfeld E., там же.↩︎
С. Дацюк. Горизонты конструктивизма.

http://lit.lib.ru/d/dacjuk_s_a/text_0040.shtml#_Toc277399884↩︎
С. Дацюк. Сосредоточение воли: Украина и Россия.

http://www.uis.kiev.ua/_other/hvylya/concentration_will_Ukraine_and_Russia.html↩︎
Ф. Капра. Паутина жизни. К., София, М., ИД «София», 2003.↩︎
Меморандум: ловушки для искусственного интеллекта в XXI веке. Результат обсуждения на I Междисциплинарной Всероссийской научно-практической конференции «Развитие методологии современной экономической науки и менеджмента», г. Севастополь, 4–5 мая 2017 г. (http://arhidoka.ru/ memorandum-lovushki-dlya-iskusstvennogo-intellekta-v-xxi-veke/).↩︎
R. Scoble, S. Israel. The Fourth Transformation: How Augmented Reality & Artificial Intelligence Will Change Everything. Patrick Brewster Press, 2017.↩︎
А. Бард, Я. Зодерквист. Меткратия. Новая правящая элита и жизнь после капитализма. СПб., Стокгольмская школа экономики в Санкт-Петербурге, 2004.↩︎
«…человечество будет разделено на две неравные части по неизвестному нам параметру, меньшая часть его форсированно и навсегда обгонит большую…»↩︎
Неклесса А.И. Ordo quadro – четвертый порядок: Пришествие постсовременного мира. Полис, 2000, № 6, с. 6–23.↩︎
А. Дугин. Радикальный субъект и его дубль. М., «Евразийское движение», 2009.↩︎
Н.С. Трубецкой. Об идее-правительнице идеократического государства.

Евразийские хроники. Вып. XI. Париж, 1925; Идеократия и армия. Евразийские хроники. Вып. X. Париж, 1928.

П.Н. Савицкий. Идеи и пути евразийской литературы. Русский узел евразийства. М., 1997.↩︎
Иосиф Хаззайя. О молитве в месте ясности. Богословские Труды. Выпуск 47–48, М., 2018, с. 526–542.↩︎
Florida R. The Rise of the Creative Class. And How It’ss Transforming Work, Leisure and Everyday Life. N.Y., Basic Books, 2002.↩︎
В. Авдеев. Введение. Сб. Философия вождизма. М., Белые Альвы, 2006.↩︎
В. Шубарт. Там же.↩︎

Страницы: 1 2 3

Глава 1 Исторические модели

Глава 2 Историопластика

Глава 3 Попытки реализации моделей управляемого развития: отклонения от норматива

Глава 4 Четвертый рим. нечто из ничего

Глава 5 Воля и хаос

Глава 6 Экстремальные переходы, элита и метаэлита

Глава 7 Церковь, культура и технологии

Глава 8 Вторая вавилонская башня

Глава 9 Большие процессы

Глава 10 Как это сделать. волюнтократия

Добавить комментарий Отменить ответ