Поезд проехал, птицы улетели, Тит скрылся, за Титом ушла Змейка, горящая мщением, жаждущая укусить и всласть облаять преступника. Стало тихо и мокро от росы. Горели синяки, шишки, царапины. А перед глазами с дурной настойчивостью маячило видение: желтый от света, прозрачный «фонарь» поезда, переполошенные лица, мечущиеся в нем, и у самого стекла – лысый Ян. Сначала – изумленный, испуганно-рассерженный, как все, а под конец – одаривший меня своей мефистофельской улыбочкой.
* * *
Перед восходом солнца я приплелась на берег Дары. Нашла скалу повыше, забралась, кликнула, послушала, как отозвалось эхо с другого берега и осталась довольна. До того, как проснутся люди в Замке, еще четыре часа. На все хватит времени – и чтоб дождаться Змейку, и чтоб приласкать новую тварь и чтоб вернуться в постельку, до того, как обнаружат, что я пропала.
Я постояла на обрыве, собирая в себе растрепанную за ночь власть. Пустота в груди росла, росла, а когда готова была прорвать немоту, наконец, затрещали внизу кусты и на тропочку выломился Ян. Дьявольщина! Как он сумел отыскать меня?! И когда успел?
– Доброе утро, – сказал он мне еще шагов за сто. – Какое мрачное местечко, а, Варь?
Я огляделась и пожала плечами. Действительно – мрачновато. Голый черный обрыв, метров десяти, почти отвесный, весь в острых камнях. Внизу бесится глубокая и быстрая в этом месте Дара. Чертов Камень – что еще скажешь!
А Ян смотрит на меня, щурит злые глазищи. Он почти обо всем догадался. Он понял, кто был на маяке, кто угнал и искалечил их упряжку, кто хулиганил ночью у рельс. Он-таки выследил «деятеля». Осталось «деятеля» выловить. С чем, как он считает, и подавно не будет проблем. Иначе не пришел бы сюда в одиночку. Он считает меня просто хулиганствующей туристкой. Он еще не знает, с кем связался.
– Интересно, зачем это ты явилась сюда ни свет ни заря? Может быть – понырять? Или солнце встретить?
Дурачок, он чувствовал себя ловким котом, играющим с полудохлой мышкой, перед тем, как слопать! Он участливо расспрашивал меня, а сам, откровенно усмехаясь, глядел на мою обтрепанную, порванную одежду, на новые царапины, которые легли поверх старых, еще не заживших.