же угодить в последнюю, ультимативную западню, из которой нет выхода. Эта ловушка, обойти которую не удается подавляющему большинству даже самых великих воинов — серьезное отношение собственно к Духовному Пути или к пути воина. Выручить человека, в нее угодившего, не способна даже смерть…
— Ну, хорошо, — спросил я, — а жизнь и смерть – это серьезно?
— О да, жизнь и смерть — это серьезно! — сказал он. — Но не очень… Если хочешь, мы поговорим об этом во вторник после тренировки. Сейчас не время. В тебе имеется еще такая штуковина, как прана, которая всегда направляется вверх.
Так вот, нам предстоит заставить ее повернуть вниз…
О пране я кое-что слышал, может быть, не совсем то, что он имел в виду, однако решил не уточнять и только поинтересовался:
— Вниз? И что тогда?
— Тогда огонь и вода в твоем теле поменяются местами.
— И…
— И вода закипит, поскольку окажется над огнем. Образовавшийся пар наполнит тело большим количеством горячей влажной и очень плотной силы. Рыба не сможет устоять. Ты непременно победишь…
— Рыбу?
— Ультимативную западню… На каком-то этапе, разумеется, потому как ножки у ней — курьи… И впоследствии она повернется к тебе новой своей стороной… Картинка в очередной раз окажется размытой — текучие ничего не значащие краски и никакой определенности.
Он замолчал, приложив палец к губам и жестом предложив мне следовать за ним.
Его последняя фраза произвела на меня довольно-таки гнетущее впечатление. И вообще, я не ощущал особой уверенности в том, что все это мне нравится, по крайней мере, соглашаться с некоторыми из его утверждений очень не хотелось, так как согласие означало бы полное крушение всей моей системы ценностей. Я хотел было сообщить ему об этом, но он не стал слушать, повернулся и с хлюпаньем зашагал прочь. Чавкая скопившейся в кроссовках водой, я двинулся за ним, поскольку ничего другого мне не оставалось. Ступая по песку, я неожиданно отдал себе отчет в том, что весь наш диалог был произнесен шепотом. И это почему-то понравилось мне еще меньше.
Немного поодаль в ребристых кустах виднелось нечто, сколоченное из досок и в темноте напоминавшее маленький сарайчик. Когда мы, оставляя на песке мокрый след, приблизились к этому строению, у него обнаружилась дверь — тоже сбитая из серых растрескавшихся досок и подвешенная на двух кусках автомобильной резины.
Причем открывалась она почему-то не в сторону, как положено нормальной двери, а вверх, наподобие задней дверце восьмерки.
Мы забрались в сарайчик. Там были двухъярусные нары. Изнутри мне вдруг стало видно, что начинает светать – похожий на вьющийся липкий туман едва различимый серо-сиреневый свет струился снаружи сквозь многочисленные щели в стенах.
Посередине сарайчика на полу кольцом лежали кирпичи. Наклонившись, я разглядел, что это — кострище.
— Альберт Филимонович, давайте разведем костер, — предложил я, — а то у меня скоро все зубы в порошок сотрутся от мелкой дрожи…
— Нельзя, Миша, придется потерпеть. Совсем немного – уже почти шесть.
— Но почему нельзя?
— Мы должны соблюдать конспирацию и тщательно маскироваться. Рыбе не следует раньше времени знать, что мы здесь.
— Причем тут рыба, она же в воде? А мы — в сарае…
— Это — не сарай, это — прибежище…
— Что???
— Прибежище рыболовов и стрелков.
И тут мне стало по-настоящему жутко. Я неожиданно осознал, что учитель свихнулся, и я, ни о чем не подозревая, стал первой — а первой ли? — жертвой его странной мании… Я рванулся было к двери, но получил подсечку с ударом между лопаток, от которого все поплыло у меня перед глазами, и рухнул лицом прямо в мокрую пахнувшую мочой золу.
— Почему она мокрая? — спросил я.
— Крыша прохудилась, нужно смотрителю сказать, — ответил Альберт Филимонович, помогая мне подняться.
— Какому смотрителю? Они что, писяют в костер, чтобы огонь погасить, когда уходят?
— У всякого прибежища всегда имеется смотритель… А писяет в костер только тот, кто боится подойти к озеру и зачерпнуть воды.
— А кто боится подойти к озеру и зачерпнуть воды?
— Стрелок. Он всегда смотрит в небо, он не понимает, что рыба — лучше…
— Лучше чего?
Альберт Филимонович не ответил, шурша чем-то у меня за спиной. Я повернулся и увидел, что он распаковал свой военный гермомешок и достает из него сухую одежду и обувь.
— А мне? — спросил я, когда он переоделся.
— Кто же мог знать, что ты будешь таким мокрым? — пробормотал он.
— Жмот паскудный, — подумал я, впервые в жизни по-настоящему на него обозлившись.
— А вот и нет, — сказал