одновременный удар-вертушка второй ногой по скуле отправил меня в спасительную благостно пустую темноту, из которой я теперь выкарабкался, и вот сижу, и, щурясь от безжалостного трескучего света, тупо гляжу на физиономию Василия, который наклонился, и щупает мою щеку, и свистит, и бормочет удивленно:
— Вот это да!.. Как же он теперь домой-то заявится с этаким фингалом?
— Фингал — ерунда… — проговорил голос Альберта Филимоновича. — Вот печень он крепко подставил. Ну, ничего, сейчас залатаем… А ну-ка, Вась, подвинься…
Вставай!
С трудом я поднялся на ноги. Ужасно болело под ребрами, дышать я почти совсем не мог, дрожали колени, и голова была до отказа забита кофейной ватой. Я не мог понять, почему вата — кофейная, но никакое другое определение с ее качеством не ассоциировалось.
Альберт Филимонович встал рядом, держа правую руку ладонью напротив моей печени, а левую — позади меня, там, где сквозной поток электрического ветра вырывался из тела. Через пару минут ветер стих, боль куда-то улетучилась, и я смог глубоко вдохнуть. В голове прояснилось, стены зала из серых снова сделались пролетарско-голубыми. Ужасающей дыры в моем теле больше не было…
Альберт Филимонович взял меня за подбородок и принялся изучать нечто, бывшее на моем лице и ощущавшееся мною как тупая давящая боль.
— Н-да, — сказал он. — Ну что ж, хорошо…
— Чего хорошего? — спросил откуда-то из-за моей спины Васькин голос. — Мать в обморок упадет, если его такого увидит…
— Еще не привыкла? — поинтересовался Альберт Филимонович.
— Так ведь разве привыкнешь?.. Мать все-таки… И потом, таких крутых бланжей у нас еще не было… Чтобы за один раз – и на пол-фэйса… Ну, вы даете!..
Альберт Филимонович ничего не сказал. Пальцами правой руки он пошевелил перед моим лицом — так, словно стягивал что-то в точку. Это движение отозвалось во мне дикой подкожной болью, от которой я едва не взвыл. Нестерпимое жжение собралось в крохотной области на самом выступающем месте скулы. Альберт Филимонович коснулся ее кончиком указательного пальца и боль выплеснулась наружу, оторвалась от моего тела и растаяла, забрызгав его руку и кимоно темной кровью.
— Ну вот, — произнес он. — И никаких бланжей! Маленькая царапинка, через три дня заживет…
Он внимательно осмотрел меня с ног до головы.
Так, печень в порядке, синяк убрали… Пожалуй, все…
Он повернулся и, заставив вздрогнуть ребят, остолбенело наблюдавших за происходящим, громко сообщил:
— Конец тренировки. Можно идти в душ, а завтра и…
И тут он вдруг замолчал, глядя внутрь меня долгим изучающим взглядом. Мы все знали этот взгляд — так смотреть умел только наш учитель. Он, казалось, рассматривал сквозь меня, как сквозь лупу, что-то бесконечно удаленное, но являющееся, тем не менее, частью моего существа. Или моей судьбы… По крайней мере, с его точки зрения. За подобным взглядом неизменно следовало что-нибудь неожиданное. И отнюдь не всегда неожиданность оказывалась приятной.
Все ждали, затаив дыхание.
Когда напряженно затянувшееся молчание сделалось, наконец, невыносимым, Альберт Филимонович медленно и очень тихо произнес:
Завтра ничего не будет… Завтра и послезавтра… В выходные все свободны. Все, идите.
Стоя под душем, я недоумевал. Отменить две самые длинные тренировки… И самые важные — ведь он сам говорил… Странно. Или… Или в выходные случится нечто из ряда вон выходящее…
Видимо, все дело в этой истории с печенью и фингалом… Похоже, именно мне суждено стать главным действующим лицом предстоящих событий.
В выходные что-то произойдет — в этом я уже почти не сомневался. Иначе с чего бы это все внутри меня сжалось в холодный ком от некоторого не совсем радостного предчувствия? Ощущения подобного рода меня никогда не обманывали, ведь недаром же двенадцать лет прошло с того дня, когда я впервые переступил порог этого зала…
Одевшись и затолкав мокрое от пота кимоно в сумку, я вышел из раздевалки. Все уже ушли, и вахтерша тетя Зоя с грохотом заперла за мной тяжелую дверь парадного входа, бурча с белорусским акцентом, что, мол, ходют тут по ночам всякие караты и еробики, нет шоб дома в телевизир глядеть.
На улице было темно, сквозь прозрачный туман сеялся дождик, под фонарем, поблескивая мокрым зонтиком, одиноко маячил Альберт Филимонович.
Вы еще не ушли? — спросил я и ощутил себя идиотом.
Взяв зонтик в левую руку, Альберт Филимонович жестом предложил мне частично укрыться по его сенью. Сперва я так и сделал, но потом обнаружил, что с зонтика капает не так, как с неба —