выживания на этом пути — не более одной сотой, а коэффициент безусловной победы — в сто, а то и в тысячу раз меньше.
До того, как он заговорил о сверхчеловеческих силах и существах из параллельных реальностей, все было нормально. Я молча слушал его, наблюдая за тем, как огонь лижет дно котелка с кашей. Но едва он коснулся всей этой белиберды, как мне тут же вдруг вспомнились экстрасенсы, контактеры, агни-йоги и другие убогие, с которыми мне доводилось встречаться у Альберта Филимоновича, и которых тот при первых же проявлениях подобного рода в большинстве случаев мгновенно выпроваживал из зала, строго-настрого запрещая появляться впредь под какими бы то ни было предлогами.
— Я не понимаю, о чем вы говорите, вероятнее всего, вы попали не по адресу, — говорил Альберт Филимонович. — Мы просто тренируемся — для того, чтобы уметь драться на ринге. У нас тут бокс — самый обычный спорт. Боюсь, вам здесь делать нечего…
Вспомнив это, я скептически засопел и сделал вид, что меня вдруг охватил приступ озабоченности судьбой каши. Он, видимо, все понял, и сказал:
— Так, я, кажется, несколько отклонился от темы. Хочу еще только сказать, что на осознанном помешательстве построена одна из самых эффективных, но и самых опасных психоэнергетических технологий.
— Чего-чего?..
— Ты намеренно сходишь с ума и начинаешь целенаправленно накапливать энергию. И ждешь, пока твой смещенный диапазон восприятия расширится и снова захватит всю обычную человеческую полосу. А затем продолжаешь его расширять, захватывая все новые и новые слои бесконечной реальности интегрального Мира…
— Ты намекаешь на то, что тогда сошел с ума намеренно?
— Нет… Я просто говорю, что такое возможно… А тогда моя крыша просто неконтролируемо поползла, и если бы не помощь ЭТОГО, ну, в общем, одного существа, я бы наверное, окончательно свихнулся.
— Я подумал, что последнее бы в его утверждении явно ни к чему, а вслух спросил:
— И куда это, интересно, поползла твоя крыша?
— В сторону ненависти. Я озверел, я возненавидел страну, в которой не мог быть самим собой, вернее, не столько страну, сколько тех, кто делал ее такой. Эта ненависть буквально сжигала меня, она не отступала ни на мгновение в течение двадцати четырех часов в сутки, она пожирала меня, я начал катастрофически терять вес, я постоянно был голодным и озверевшим, и оттого принялся объедаться.
Именно поэтому у меня теперь такой толстый слой подкожного жира. Когда все прошло, привычка много есть осталась. Чтобы справиться с ней, мне потребовалось несколько лет. Впрочем, сейчас я не жалуюсь, мне так даже больше нравится, чем раньше, когда я был совсем худым — кости, мышцы и кожа. Но это — сейчас… А в то время я все больше и больше тощал. Я не задавался вопросом, куда девается энергия, я только ненавидел и ел, ел и ненавидел. Неизвестно, чем бы это закончилось, но в один прекрасный день мое подталкиваемое безысходной яростью восприятие сдвинулось настолько, что я стал видеть энергию эмоций, и я самым натуральным образом увидел свою ненависть… Увидел и ужаснулся.
— Чего? Того, что она тебя пожирала?
— Нет. Того, ДЛЯ ЧЕГО ОНА МЕНЯ ПОЖИРАЛА. Того, на что была направлена вся ее энергия.
— Ну, и на что же она была направлена?
— Погоди, позволь мне, пожалуйста, изложить все по порядку, — попросил он и, сделав паузу, продолжил: — Как-то вечером я сидел за своим письменным столом и, откинувшись на спинку стула, смотрел в потолок.
— Плодотворное занятие, — заметил я. — Особенно для того, кто пожираем ненавистью…
Он искоса взглянул на меня, улыбнулся и сказал:
— Относительно плодотворности созерцания потолка ты попал в самую точку. Я вообще имею обыкновение довольно часто предаваться этому занятию. Дело в том, что в свое время мне довелось прочесть довольно много книг, но потом я разочаровался в чтении. В книгах всегда присутствует сонмище букв, они складываются в обилие слов, и, даже если ты владеешь искусством читать между строк, ты все равно прочтешь лишь то, что там написано. Слова содержат в себе написанное в строках. На междустрочные же промежутки остается совсем немного — то, чего в строках нет. В любом случае и то, и другое оказывается ограниченным.
Чем больше в книге слов, тем меньше она содержит между строк, тем она назидательнее, и тем в большей степени ограничивает свободу читающего. Я говорю не о количестве слов в книге вообще, а об их плотности на единицу выраженной мысли, образа, идеи или эмоции. Общее количество слов может быть вполне приличным — ведь бывают книги, содержащие в