дуешь усердно на стекло, и пытаешься разглядеть, что там снаружи, и там что-то действительно есть, но стекло вновь индевеет, кто-то курит за газетой на заднем сиденьи, кто-то одиноко храпит, а ты, по большому счету, понятия не имеешь, где ты, так как водитель молчит, потому что уже почти полночь… И ты подходишь к двери, она шипит и скрежещет, и нехотя сжимается в гармошку, разевая серединный провал в незнакомую ночь, и в этой ночи почти не за что зацепиться, поскольку был здесь давно, и один только раз, и к тому же летом, и вообще, тогда было утро, но ты должен кого-то найти, что-то кому-то передать, и почему-то именно здесь и непременно сейчас, как будто нельзя подождать до весны и выбрать место поприличнее, чем эта стынущая промозглым морозом и сплошь заставленная равнодушными домами ночь, и уже поздно, и холодно просто так слоняться по незнакомым улицам, где даже спросить не у кого, потому что редкие прохожие шарахаются от тебя, и перебегают на противоположную сторону, и спешат скрыться в спасительных теплых зевах вздыхающих всплесками тусклого рыжеватого света пыльных коммунальных коридоров, и дверные хлопки пожирают лезвия квартирных лучей и замирают в пахнущей мочой, крысами и жареным луком коричневой мгле, гулко прокатившись до самых стеклянных крыш по заплеваным ребрам матерно исцарапанных лестничных маршей… И ты знаешь, что кто-то непременно должен быть где-то здесь, и трамвай уже ушел, и выхода нет, и ты ищешь, но кого? И где?
Я очнулся от того, что рядом произошло какое-то движение.
Он стоял возле своего рюкзака, держа в руках веревку и сверкающий отточеннной кромкой хищно изысканный топор на длинной узкой ручке. В сочетании с его устремленным на меня взглядом это заставило меня инстинктивно насторожиться, однако я тут же осознал, что веду себя глупо, поскольку никакой агрессивностью от него, вроде бы, не веяло.
— Пойду еще дров приволоку, — сказал он.
— Там повыше совсем сухой боярышник на склоне.
— Я знаю, видел, когда сюда шел…
Он повернулся и, тихо напевая что-то протяжное и в то же время очень ритмичное, направился к верхней оконечности балки — туда, где стояло высохшее дерево.
Мелодия, которую от пел, была теплой и мягкой, она словно завораживала, я чувствовал, как каждый новый ее такт порождает внутри меня поток приятного, расслабляющего и ранее не знакомого мне ощущения. Когда он проходил рядом, я разобрал слова:
Харе Кришна, Харе Кришна, Кришна, Кришна…
— Эй, ты что, кришнаит? — спросил я вдогонку, мгновенно про себя решив, что положительный ответ объяснит мне происхождение искры безумия, которую я уловил в его странной манере смотреть.
Он остановился, замолчал и взглянул на меня:
— С чего ты взял?
— Ну, Харе Кришна… Это же они все время бубнят… — мне почему-то было весьма неуютно. Едва он прекратил петь, потоки теплоты в моем теле пропали, а в сознании появилось чувство неловкости, я ощущал себя почти идиотом.
— Кто — они? — спросил он.
— Ну, кришнаиты!..
— Это Харе Кришна Маха Мантра, — объяснил он. — Харе Кришна… чего?
— Маха Мантра… Просто мне нравится, как она звучит. А к кришнаитам я не имею никакого отношения.
— Но ведь эта твоя Маха… — она же, это самое, ну, кришнаитская?
— Харе Кришна Маха Мантра? — очень четко переспросил он, явно давая мне возможность как следует запомнить название. — Да, пожалуй, ее можно назвать главной кришнаитской мантрой. Точно так же, как составленную двумя равносторонними треугольниками шестиконечную звезду — центральным иудейским символом…
— А разве это не так?
— Так… В той же степени, в какой крест — символ католический.
— Нет, ну, крест — он не это, не только католический… Православные — они тоже, вон, с крестами, и рыцари всякие там, которые псы, — я непроизвольно сделал паузу. — То есть по-твоему шестиконечная звезда — символ не только иудейский?
— Отнюдь. Ее использовали для обозначения равновесного взаимодействия двух основных потоков Силы еще тогда, когда иудаизма… да и самих иудеев… на этой планете не было даже в проекте. Я уж не говорю о христианстве и христианах… А ведь крест — еще древнее, чем звезда, составленная двумя треугольниками. Хотя означает практически то же самое. По большому счету… Есть вещи изначальные.
Изначально всеобщие, что ли… А то, что религии выдергивают из них отдельные аспекты, отбрасывая остальное, и стараются оседлать изолированные потоки осознания, обусловлено человеческой ограниченностью и требованиями того или иного исторического времени… С мантрами — то же самое…
—