он, — просто все в этом мире имеет свой сакральный смысл.
Я промолчал, но от прилива гнева мне стало неожиданно жарко. Из головы вниз прошла горячая волна раздражения.
Он положил мокрые вещи на верхние нары и сказал:
— Еще двадцать восемь минут. Ляг, расслабься.
Неожиданно для самого себя я послушно улегся на нижние нары. Сверху капала вода.
Касаясь моего лба, она мгновенно с шипением испарялась.
— Что за черт, — подумал я, — неужели у меня температура? Это же надо было так быстро простудиться. Хотя вода в озере — такая черная… Хорошо, хоть живой еще, а то с этим психом…
Немного полежав молча, я спросил:
— Но все-таки, Альберт Филимонович, почему бы нам не развести костер?
Маленький… Ну совсем крохотный…
— Нельзя, Миша. Рыба — она существо чуткое и к тому же относится к водной стихии. Огонь может обидеть ее и отпугнуть. И тогда нам нечего будет ловить. А стрелком из нас двоих могу быть только я. Тебя ведь никто еще не научил стрелять из рыболовных снастей.
— Ну и хрен с ней, с рыбой. Мне не холодно уже, просто домой хочется.
— Поздно, Миша. Без рыбы нам обратной дороги нет.
— А с рыбой?
— А с рыбой — совсем другое дело. С рыбой — это уже не назад.
— А куда?
— Время… Вставай!
— А куда?!
— Как куда? Удочки забрасывать!
— Нет, я не о том, куда, если не назад?
— Потом… Сейчас — вот тебе удочка и — вперед…
Мы выбрались из сарайчика-прибежища. Снаружи было еще почти совсем темно и, наверное, промозгло, но я не замечал холода. Гнев мой прошел, оставив после себя ощущение приятного тепла в теле. Одежда на мне совсем высохла и местами даже немного дымилась.
Альберт Филимонович достал из-за голенища большой широкий нож со свирепыми зубьями на обухе и ушел в кусты. Минуты через две он вернулся, неся подмышкой двух длинных — сантиметров по сорок, не меньше — и очень толстых земляных червяков сизо-красного цвета.
— Разве они не спят? — спросил я. — Уже ведь почти зима.
Невиданные размеры червяков меня почему-то не удивили.
— Я взял их сонными, — ответил он. — Видишь, вялые какие. Но жирные: за лето отъелись.
Мы размотали удочки. Обнаружив, что они — без крючков, я уже почти не удивился.
Чего еще можно было от него ожидать?.. Альберт Филимонович показал мне, на каком расстоянии от грузила должен быть поплавок и сказал:
— Червячка привязывай осторожно — петелькой за самый хвостик, чтобы мягкие внутренности и скелет не повредить. Если сильно его травмировать, рыба не клюнет.
— Скелет?!
— А что? У тебя же скелет есть. Почему у него не может быть?
— Но ведь он — червяк?
— Ну, червяк, и что? Разве это повод презирать его или считать, что он чем-то хуже тебя? В конце концов, именно он является посредником между тобой и твоей рыбой.
— Моей рыбой? — переспросил я, сразу же забыв о червяковом скелете.
Альберт Филимонович ничего не ответил и забросил свою удочку.
— Без четверти семь, — сообщил он после непродолжительного молчания. — Забрасывай удочку, рыба уже шевелится во сне…
— Бред, — подумал я. — Какая рыба в конце ноября? Она уже-вся давным-давно на ямах…
Мне снова стало холодно и неуютно, но, чтобы лишний раз не действовать ему на нервы — кто знает, какие еще фантазии могут возникнуть в его больном мозгу? — я все же аккуратно — за самый хвостик — привязал своего червяка и забросил удочку.
— Теперь будем ждать, — сказал Альберт Филимонович.
— Чего ждать? — не сдержался я.
— Заветного мгновения, когда рыба проснется и поднимется из неведомых глубин, чтобы клюнуть на нашу наживку.
— Каких в задницу глубин, здесь всего-то воды по горло…
— Это для тех, кто переходит вброд, — терпеливо объяснил он.
— Рыба — она вброд не ходит. Рыба имеет обыкновение плавать в неизмеримой толще кристально прозрачных антрацитово-черных вод… Если она, конечно, не летучая.
Которая летучая – той время от времени свойственно бывает воспарять…
— Так ведь вы говорите, что здесь — Оболонь! Откуда на Оболони летучая рыба? Это же не тропики… Здесь летучие рыбы не живут.
— Живут, не живут… Ты-то откуда знаешь?
— Но ведь это же — Оболонь, — чуть не плача от ощущения безнадежности, произнес я.
— Ну и что? Про Оболонь-то кто тебе сказал?
— Так вы же и сказали…
— Вот и я о том же… Странное все-таки существо — человек… Ему как скажешь — так и будет. Главное – чтобы убедительно. Ну и, по возможности, с чувством…
Ведь не просто так три четверти человечества питаются лапшой. Похоже — привычка… И наука, между прочим, утверждает, что лапша – это очень полезно.
Усваивается,