они накладывали на себя руки — когда слухи об этом достигали Эркхама,
Ипсвича, или других городов, там считали, что мы здесь все с ума посходили,
вот как вы сейчас считаете, что я тоже помешался… Но Боже мой, что мне
довелось повидать за свою жизнь! Меня бы уже давно прикончили за все то, что
я знаю, только я успел произнести вторую клятву Дэгона, а потому меня нельзя
трогать, если только их суд не признает, что я сознательно рассказал о том,
что знаю… но третью клятву я не произнесу — я скорее умру, чем сделаю
это…
А потом, примерно когда Гражданская война началась, стали подрастать
дети, которые родились после того сорок шестого года, да, некоторые из
них… Я тогда сильно перепугался и никогда больше после той ужасной ночи не
подсматривал за ними, и больше никогда их не видел — на всю жизнь тогда
насмотрелся. Нет, ни разу больше не видел, ни одного. А потом я пошел на
войну, и если бы у меня хватило тогда ума, то ни за что бы не вернулся в эти
места, уехал бы потом куда глаза глядят, только подальше отсюда. Но парни
написал и мне, что дела идут в общем-то неплохо, Это, наверное, потому, что
после шестьдесят третьего в городе постоянно находились правительственные
войска. А как война закончилась, снова настали черные времена. Люди стали
разбегаться — мельницы не работали, магазины закрывались, судоходство
прекратилось, гавань словно задыхалась — железная дорога тоже остановилась.
Но они…они никогда не переставали плавать вверх и вниз по реке, туда-сюда,
постоянно прибывая со своего проклятого, сатанинского рифа — и с каждым
днем все больше окон заколачивалось, а из домов, в которых вроде бы никто не
должен жить, раздавались какие-то звуки…
Люди из других мест часто рассказывают про нас всякие истории — да и
вы тоже, как послушаешь ваши вопросы, видать, наслышаны. Говорят обо всяких
странных вещах, которые им вроде бы то там, то здесь мерещатся, или об
украшениях, которые непонятно откуда взялись и неясно из чего сделаны. Но
всякий раз никто не говорит ничего конкретного. Никто ничему не верит. Все
эти золотые драгоценности называют пиратским кладом, говорят, что люди в
Иннсмауте больные, или вообще не в себе. А те, кто живет здесь, тоже
стараются пореже встречаться с незнакомцами и чужаками, побыстрее
выпроводить их отсюда, советуют поменьше совать нос куда не следует,
особенно в вечернее время. Собаки всегда лаяли на них, лошади отказывались
везти, хотя когда машины появились, все опять стало нормально.
В сорок шестом капитан Обед взял себе новую жену, которую никто в
городе ни разу не видел. Поговаривали, что он вроде бы сам-то не хотел, да
ОНИ заставили, а потом прижил от нее троих детей: двое еще молодыми куда-то
исчезли а третья — девушка — внешне совсем нормальная, как все, даже в
Европу ездила учиться. Обед потом обманным путем выдал ее за одного парня из
Эркхама — тот ни о чем даже не догадался. Но на большой земле с
иннсмаутскими парнями никто не желает сейчас иметь дело. Барнаба Марш,
который сейчас заправляет делами фабрики, является внуком Обеда и его первой
жены, но отец его — Онесифор, старший сын Обеда — тоже женился на одной из
них, причем с тех пор ее никто даже в глаза не видел.
Сейчас для Барнабы как раз настало время превращения. Веки на глазах
сомкнуть уже не может, да и весь меняется. Говорят, одежду он пока носит, но
скоро спустится под Воду. Может, уже и так пробовал — они иногда это
делают, для разминки, что ли, а уж потом спускаются окончательно. На людях
его не видели уже восемь, а то и все десять лет. Не знаю, как с ним живет
его бедная жена — она сама родом из Ипсвича, а его лет пятьдесят назад чуть
не линчевали, когда он пытался за ней ухаживать. Сам Обед умер в семьдесят
восьмом, да и от следующего за ним поколения тоже в живых никого не осталось
— дети от первой жены умерли, а остальные… Бог знает… Рокот приливных
волн становился все громче, и по мере, усиления прилива настроение старика
постепенно менялось от сентиментальной слезливости к настороженности и даже
страху. Время от времени он делал паузы в своем рассказе и все так же
оглядывался через плечо, или бросал взгляды в сторону рифа, и, несмотря на
всю абсурдность его рассказа, я не мог избавиться от ощущения, что также
разделяю его настороженность. Вскоре голос его зазвучал громче,