А стал ли прежним закат?
Tantaen animis caelestibus irae?
(Ужели столько гнева в душах богов? )
Вергилий “Энеида” I,11
Всякий раз, когда я заканчиваю работу над каким-нибудь странным случаем, я, словно бы наполняюсь до краев туманом, отдающим среди прочего явной философической ленью. Размышления плавно, словно в полярном дрейфе, уводят меня далеко-далеко… Да в общем-то, в этом и нет ничего странного: одно дело слушать лекцию какого-нибудь буддолога о карме, реинкарнации и всякой подобной экзотике, а другое дело, когда тебе дают к этому прикоснуться, почувствовать! И не просто прикоснуться… Дают окунуться во все это, рассмотреть со всех сторон с тем, чтобы у тебя надолго захватило дыхание от потрясающих масштабов увиденного: «Ой! А лектор тот буддолог, оказывается, не врал!..»
Сегодня всякие буддийские и индуистские словечки вроде «кармы» используются в повседневной речи всеми, кому не лень. Но особенно этим отличаются разного рода «целители», которые оказывается бессильными перед болезнью или каким-нибудь иным людским горем. За этими разговорами нередко мелькает не только отсутствие какого-либо понятия о том, что это такое, но и простое равнодушие – «Твоя болезнь продиктована кармой,– слышал я много раз, – а посему ступай умирать! Ничего поделать нельзя!»
– Как же так? – спрашивал я себя, – Карма не может быть выше Бога! А он – есть любовь! Как же тогда совместить эти понятия? Потом, я постепенно пришел к выводу, что, собственно, глубокое понимание законов Причинности, именуемое в буддизме и индуизме «кармой», начинается тогда, когда человек перестает верить в случайности, когда для него становится очевидным, что случай есть имя закона, который попросту еще не распознан. Я перестал верить в случайности давным-давно, еще в раннем детстве и, вероятно, именно это обстоятельство и разбудило во мне мистическое видение мира. Сегодня, коль скоро разговор зашел об этом, я бы хотел рассказать одну историю, произошедшую довольно давно и закончившуюся весьма странно. Иногда, особенно по вечерам, я вспоминаю об этом, и тогда во мне зарождаются всякого рода сомнения. Все ли я сделал? И все ли правильно? Не знаю…
Было так, что я собирался пуститься в плавание за травами и брусникой по какой-то малоизвестной карельской реке, и соответственно, все мое время было занято подготовкой, наполняющей предпоходную жизнь любого путешественника.
Она позвонила мне как раз тогда, когда до отъезда оставалось тринадцать дней. Мистический смысл этого числа всплыл, понятно, несколько позже, когда я, собственно, и вынужден был столкнуться с тайной жизни и смерти.
Позвонив, она тут же потребовала отложить все дела и помочь ей немедленно. Ее приятель, который, естественно, самый хороший человек в мире, вдруг ни с того ни с сего попал в психиатрическую клинику. И он уже неделю лежит без диагноза. Предполагают шизофрению. Я осведомился о том, как ей видится моя роль в этой истории. Она ответила, что я, должен немедленно составить гороскоп и выяснить что происходит.
Признаться, я стараюсь не лезть в психиатрию. Многие люди, находящиеся на излечении лично мне кажутся вовсе не больными, а просто неординарными, а ставить под сомнение диагноз профессионалов мне кажется неэтичным. Собственно, эти соображения я ей и высказал, однако она настаивала на том, что здесь совсем другое дело и неэтичным является как раз мой отказ в участии. Я не отказывался, но сообщил, что скоро должен уехать и поэтому предложил перенести разговор на момент моего возвращения. Нет, она была решительно против! Она требовала немедленных действий сегодня же и сейчас же. Что ж, я не возражал: человеку, в таком состоянии нужно дать выговориться, а дальше – «как карта ляжет».
Она назвала его дату и время рождения, рассказала о себе, помню, у нее еще была немного необычная фамилия, но я уже не помню какая именно. Она рассказала, что в последнюю неделю ее друг был страшно занят, не звонил, даже ночевал на работе и это, собственно, и подорвало его здоровье, так она считала.
Вскоре мы попрощались, и я повесил трубку, в надежде поскорее вернуться к своей приятной предпоходной суете. Но все было значительно сложнее. Почти сразу же после разговора я понял, что это не просто случай «один из многих». Дело в том, что у меня все словно бы стало валиться из рук. Например, когда я зашивал карман на рюкзаке, я сломал все крупные иглы. Пытаясь поставить резиновую латку на днище байдарки, я перевернул банку с клеем, и подобные мелочи происходили на каждом шагу. В общем, я понял, вся эта цепочка мелких неприятностей – не случайность, и Мир не даст мне пустить этот дело на самотек.
В тот же вечер я позвонил ей снова, и наш разговор был уже всерьез. Меня интересовало все, что касалось его жизни, особенно в последнее время. Я расспрашивал ее о его предках и тех местах, где они жили. Словом, меня интересовало все. Однако она ничего толком не знала, и чувствовалось, что ей от этого передо мной очень неудобно. Почти на каждый мой вопрос она отвечала тихо и как-то грустно: «Извините, мы об этом никогда не говорили», – или – «Вы знаете, он мне ничего такого не рассказывал». Однако я все-таки понял, что он родом откуда-то из России – вроде бы из под Архангельска. В Киеве живет уже долго, наверное, лет пять или семь.
На следующий день мы договорились навестить его в клинике. Нас пустили без особых церемоний, и более того – даже провели длинными лабиринтами угрюмых желтых коридоров, наполненных до самого потолка какой-то вязкой дурно пахнущей грустью, перемешанной пополам с безысходностью.
Почему, попадая в больницу, всегда хочется умереть? Почему больничная печаль так агрессивна? Она липнет, проникает сквозь одежду, разъедает ноздри несъедобными запахами кухни, делает руки брезгливыми к дверным ручкам, а ноги стыдливыми на псевдочистых полах: «Не наследить бы!..» Стыдно, но не сострадание стучится в эти минуты в висках, а противная, эгоистичная мысль: «Не приведи, Господи!»
Мы ступили за дверь иного иллюзорного мира, который был, наверное, счастливее нашего. Точнее, здесь было шесть таких миров, спокойных и загадочных, не проявляющих к нам ни малейшего интереса.
– Вот он, – сказала женщина, кивнув головой, хотя интуиция мне подсказала и так. Это был вполне средний молодой человек, наверное, умный, с хорошим добрым лицом, еще не тронутым безумием.
– Что ты ищешь? – спросила она, дернув его за плечо.
– Та шаблю вкралы.
Он метался в поисках неизвестно чего, переворачивая матрац, заглядывая во все углы, под кровать, и уже, наверное, в пятый раз, отодвигая тумбочку.
– Какую саблю?
– Да шаблю мою. Ще учора була, а вночи хтось вкрав. Вжэ всэ пэрэшукав. То, мабудь, жид-шинкар мене напоив, а потим вкрав…
– Ваня, что ты говоришь?– она заплакала.
– А ты хто, панночко? – спросил он, явно ее не узнавая.
Взгляд его начал мутнеть и стал беспокойно блуждать по стенам и потолку. Неожиданно он сел, схватил голову ладонями и затянул какую-то заунывную, видимо, казацкую песню.
– Пойдемте, – сказал я, поскольку было уже все ясно и нужно было еще поговорить с врачами.
Доктор нас встретил очень любезно, разговаривал долго и терпеливо. Из его рассказа я понял, что здесь налицо, безусловно, шизофрения с выраженной психопатической продукцией и бредовыми интерпретациями, суть которых состоит в том, что больной воображает себя, судя по всему, запорожским казаком. Он часто поет казацкие песни, рассказывает о битвах с турками и тому подобное. Интересно, кстати, что его рассказы отличаются очень высокой исторической точностью. Кто-то из аспирантов заинтересовался и проверил то, о чем говорил Иван. Так вот совпадали не только даты, но даже и имена некоторых казацких предводителей, известные даже не всем специалистам. Да и вообще, он ведь родом из России, украинский не изучал, а говорит сейчас, в основном по-украински и при этом довольно чисто. «Что ж, в человеке много загадочного», – подытожил доктор, смущенно пожав плечами. Он, видимо, полагал, что вести такие разговоры ученому его уровня совсем уж не к лицу.
Там же, в больнице, мы сумели раздобыть адрес последней работы Ивана, откуда, по словам врача, он и был доставлен в состоянии глубочайшей нервной и психической астении. С ним долго возились, перепробовали все лекарства, но все-таки результат тяжелейшего истощения не заставил себя ждать.
Что же произошло? Что могло привести его к столь глубокому истощению? На эти вопросы доктор ответить не мог, пожимал плечами – говорят, у него была какая-то большая и очень срочная работа, он мало спал в этот период.
Теперь мой путь лежал туда, где Иван работал в последнее время, и где непонятно из-за чего настолько сильно подорвал здоровье. Я очень надеялся на откровенность его прежнего начальства, поскольку, не имея даже приблизительной картины происходящего, дальше я двигаться не мог. Правда, сумею ли кого-нибудь разговорить, это был – большой вопрос, но попытаться нужно было обязательно.
Я вошел и постоял немного в проходе, пытаясь почувствовать, куда я попал. Это было довольно заурядное малое предприятие, каких сейчас пруд пруди, с таким же безликим названием: не то «Меркурий», не то «Юпитер». Как и все малые предприятия, оно походило на помещение ЖЭКа, но наполненное компьютерами и снующими туда-сюда людьми в кожаных куртках и турецких рубашках.
Я постучал в дверь с надписью «Директор». Услыхав традиционное «да-да», я вошел, сам себе, напоминая самолет, влетающий в грозовое облако. Дышать было нечем, поскольку окна в этой комнате не открывались отродясь, и табачный дым залегал от потолка до пола «культурными слоями». Шеф оторвался от бумаг и посмотрел на меня не сразу. Когда я подошел к столу, он приветливо предложил сесть. Я пожал протянутую мне руку и уселся в предложенное кресло, положив ногу на ногу.
– Чем могу? – лаконично спросил директор.
Это было молодой человек лет тридцати в светлой рубашке и костюме. На столе он небрежно бросил ключи от машины, кажется – Форда и блестящую зажигалку, очевидно, довольно дорогую.
– Видите ли, – я задумался, как лучше представиться, – я друг Ивана. Он сейчас очень болен, очень высокая степень нервного и психического истощения. Для того чтобы ему помочь, мне нужно знать, из-за чего это произошло.
Директору на эту тему явно говорить не хотелось, он нес какую-то околесицу вроде того, что такое со всяким может случиться, что Ваня немного отдохнет и придет в норму. Мне ничего не оставалось делать… Комната поплыла, и разговор приобрел совершенно новое качество:
– Да здесь-то, собственно и говорить нечего – совершенно идиотская история, – хохотнув и пожав плечами, начал директор беседу, словно бы с чистого листа, – Понимаешь… Приходит ко мне человек и делает сказочное предложение: в течение десяти дней написать некую компьютерную программу. Задача так себе – средней руки, платит в пять-шесть раз больше, чем я бы заломил спьяну, да набравшись наглости. И что больше всего меня добило – платит зелеными. Я ведь тоже не мальчик, сейчас таких орлов ходит сколько угодно, – директор глубоко затянулся и выпустил очередную струю дыма под потолок. – Разобрался с его документами – все нормально. Потребовал половину предоплаты – дал тут же и в наличке, понимаешь? Я по сей день ищу зацепку – в чем был их интерес – и, веришь, не знаю… – он, словно бы в каком-то отчаянии, вдруг перешел на «ты».
– Меня, кстати, Вадим зовут, – вдруг сообщил он и, загасив сигарету,– снова протянул руку для пожатия.
Я тоже представился, и мы снова пожали руки.
Вадим помолчал, снова достал из пачки сигарету и стал ее разминать. Все это время он смотрел в стол. Было ощущение, что ему не то страшно, не то как-то очень неудобно об этом говорить. Затем он сунул сигарету в рот, щелкнул зажигалкой и продолжил:
– Так вот я и посадил Ваню на эту тему. Единственным их условием было то, что задача должна быть сделана за 10 дней. День позже – работа не принимается. Ну, хоть программка-то и средняя, а Ваня, чтоб поспеть торчал здесь в полном смысле и день и ночь. Я даже подозреваю, что все эти девять дней он вообще не спал, а держался на кофе и коньяке.
– Почему девять?
– Потому что, когда я пришел на десятый день, он спал прямо мордой на кнопках, и добудиться его было невозможно. Ребята отвезли его домой, а дальше я узнал, что он попал в больницу.
– А заказчик?
– То-то и оно! Он так и не показался. Я попытался найти его, но в инфоцентре – мне сказали, что такой фирмы не существует. Я плюнул и стал искать по своим каналам, там ребята знают вообще всех, однако, и там пусто… Нет, такой конторы не существует – это точно…
Мы еще поговорили какое-то время, но главное, похоже, уже было сказано. Я попросил разрешения взглянуть в его личное дело, если таковое имеется. Вадим поднял трубку, что-то в полголоса у кого-то спросил, а затем, повесив трубку, резюмировал:
– Можно. Отдел кадров у нас в конце коридора.
Я встал, поблагодарил и мы попрощались.
Затем, я еще какое-то время посидел в отделе кадров, разбираясь с бумагами моего подопечного, переписывая все маршруты его миграций, а носило Ивана по свету, надо сказать, весьма изрядно. Однако теперь в моем распоряжении было все, что нужно, и можно было делать следующие шаги, которые, впрочем, виделись мне пока не очень-то ясно. Я уже построил его натальную карту и был почти уверен, что здесь какая-то проблема с предками и парень, скорее всего, отдувается за их грехи. Это была – плохая новость, поскольку в таком случае мне вряд ли удастся что-то изменить. Тем не менее, судить – это тем более не мое дело, я должен был сделать все, а там – как Бог даст.
Несколько дней я продолжал готовиться к походу, правда, теперь мой маршрут был иным. Я должен был попасть в деревню Свиридовку, что где-то на берегу реки Полисть. Сама река, судя по карте, сильно петляла, образуя множество озер и стариц, разбиваясь, порой, на множество проток, огибающих бесчисленное количество больших и малых островов. В общем, это было гигантское болотное и островное царство, с множеством мелких, затерянных повсюду медленно умирающих или уже давно мертвых деревень. Именно туда, как мне удалось выяснить, уходили корни генеалогического древа моего знакомого. Теперь задачей номер один было разыскать кого-нибудь из его родственников с тем, чтобы понять, что именно в его роду было не так? Натальная карта указывала довольно ясно: Черная Луна в Овне в 4-м поле… Неправильные, чересчур активные действия, причину которых следует искать в поступках предков. Так я тогда интерпретировал этот символ. Квадратура к Луне – возможность потери разума… В индийской астрологии как будто бы считается, что Черная Луна в Овне указывает на карму жестокости, в данном случае, возможно, предположил я тогда, это намек на какое-то прошлое убийство или что-то в этом роде.
Плыть пришлось долго, продираясь через узкие, иногда заваленные деревьями протоки, необозначенные ни на каких картах, и теряя уйму времени на поиски коренного русла. Река временами казалась мертвой. За все время плаванья я не встретил ни одного человека. Вернее, я видел в самом начале двух, не очень-то разговорчивых рыбаков, но потом – ни души на многие десятки километров.
Два раза на моем пути встречались деревни, которые в обоих случаях оказывались давно брошенными. Я плыл в глухой тишине, упиваясь одиночеством и гулом сосновых крон над головой. Мир принял меня почти сразу и я, просто блаженствовал от неописуемого обилия свободы и безграничного счастья.
Прошла неделя от начала моего путешествия, река стала заметно шире, и, судя по карте, я должен был бы вот-вот повстречать Свиридовку. К вечеру, уже в поисках ночлега, я вдруг обнаружил на одном из крупных островов несколько бревенчатых домов, по крайней мере, один из которых был явно обитаем, хотя уже и явно не первый год пытался завалиться на бок. Высадившись на широком песчаном берегу, я решил разведать обстановку, и если повезет, запастись продуктами, а может быть даже – напроситься на ночлег. На этом маленьком хуторе, примыкавшем задами к крохотной пашне, жила одна единственная, древняя старуха. Я поздоровался и для пущей важности отвесил до земли поклон. Бабка не ответила. Она стояла, молча, согнувшись почти перпендикулярно и опираясь на отполированную до блеска многолетним трением суковатую палку. Иногда мне казалось, что не только бабка, но и множество каких-то невидимых существ разглядывают меня со всех сторон. Это было странное чувство, которое, наверное, можно было бы испытать только лишь попав на предметный столик микроскопа.
Солнце уже клонилось к закату, и я решил попытать счастья, попросившись переночевать на сеновале. Мои объяснения были долгими и подробными, бабка совершенно не понимала значения слова “турист”. Как потом выяснилось, для нее любой человек, ушедший от своего хозяйства, а таковым, по ее мнению обладали все люди земли, и при этом праздношатающийся, может быть только разбойником. Тогда я попытался ее задобрить:
– А у меня прянички для вас есть и халва. Я знал, что даже столь примитивных деликатесов она не видывала уж не менее тридцати лет. Бабка изо всех сил сохраняла хладнокровие, но когда я достал из рюкзака кулек с пряниками, в ее глазах что-то вспыхнуло, хотя лицо оставалось неподвижным. Я протянул кулек.
– Кушайте на здоровьице!
Бабка недоверчиво взяла кулек и стала, перебирая узловатыми пальцами, рассматривать содержимое.
– Так, может, пустите странника переночевать? Чайку попьем…
– Ладно, будь, по-твоему.
Старуха повернулась и пошла в избу, бормоча что-то вроде того, что, мол, мир перевернулся, и теперь разбойники раздают подарки.
Я вытащил и перевернул лодку, взял рюкзак и направился в избу. Бабка сидела на лавке возле двери. «Вот только разбитого корыта не хватает», – мелькнуло у меня в голове.
– Так, где сеновал-то? – спросил я, стараясь быть как можно более непринужденным.
– Да пошто те? Иди в избу, места хватит, на лавке ляжешь. Я вошел в дом, и, поставив рюкзак на земляной пол, стал оглядываться, куда бы получше умоститься на ночь. Между печкой и стеной был довольно длинный, и, видимо, удобный деревянный настил, который, очевидно, и был «лавкой». Во всяком случае, ничего более подходящего для спанья, кроме огромной русской печи, видно не было. Расстелив на лавке спальник и затем, взяв мыло и полотенце, я отправился на берег. Вернувшись, я застал как раз тот особый момент сумерек, когда вот сейчас уже газету не прочтешь, а пять минут назад это было еще возможно. Наступило привычное дремотное настроение, когда ни идти, ни плыть уже никуда не хочется, а самое милое сердцу что есть на земле – это свет и тепло костра.
Я открыл – было – рот, чтобы предложить бабке выпить чаю, но тут внезапно небо вспыхнуло кроваво-красным заревом и стало как-то светлее, но мир сделался странным и чужим, в нем не было теней и все стало статичным и неподвижным. Даже кроны деревьев походили на гигантскую фотографию, запечатлевшую последний вздох ветра. Старуха молчала и, жуя губами, глядела куда-то в землю.
– Горит, никак, что-то?– Спросил я.
– Та нет, здесь всегда так, ужо, почитай, восьмой десяток, я ышо девкой малой была.
– А что, случилось тогда что-то?
– Ага, был тут один мужик. Как звали его, ужо и не припомню. Дак вот, не поделили оне с сынком его чего-то, то ли оне остров распахать хотели, то ли чего еще, ужо никто не скажет, однако в запале убил он сына, лишил жизни кровинушку родную: топором зарубил. С тех пор и закаты здесь кровавые.
– Чего, весь год что ли?
– Та нет, он его среди лета погубил, вот где-то с месяц и полыхает.
– А что с мужиком тем стало?– спросил я, чувствуя, что попал в самую «десятку».
– А что? Мужик-то раскаялся, да и подался в монастырь, там, говорят, и смерть встретил. Но прежде, чем уйти, поставил он на том месте, где кровушку сыновью пролил, часовенку. Она, поди, и щас тама стоит, крепкую он ее срубил.
– А где это место?
– Да что ты, – махнула на меня бабка, – я ужо, почитай, третий десяток, как никуда отседа не вылезаю. Откель мне помнить-то? Да, вот ышо, сказывали, будто прежде, чем в монастырь уйти, мужик тот ходил к старцу-схимнику за советом. Старец тот жил где-то на острове в ските, и почитали его, поди, как святого, а может, он и был святой, кто тепереча разберет? Дак вот, старец тот сказывал ему, что за грех тот будет и он платить, а может даже и внукам придется. Он же и посоветовал часовню поставить, и еще говорил, что когда грех сей с твоего рода сымется, тогда и закаты станут, обыкновенными, как прежде.
Старуха помолчала немного, будто собираясь с мыслями, и затем продолжила:
– Так вот, милок, с тех пор и горит небо, хотя, это и не небо, видать, а геенна огненная подымается и ищет мужика того, чтобы забрать его. Так сказывали.
Не знаю почему, но я тогда твердо уверовал, что Иван, мой подопечный, и есть потомок того самого горемыки-убийцы. Это было внутреннее знание, которое приходит в моменты силы, а бабка, чем я был поначалу поражен, была – явно – проводником этой силы. Это было очевидно, и сразу пришло понимание, зачем я здесь и зачем она. Старуха, которая даже толком не могла сказать, как ее зовут, помнила до подробностей все, что касалось тех далеких событий, выдавая порой такую информацию, и высказывая такие суждения, от которых становилось иногда не по себе.
Наутро встав и позавтракав, я решил отправиться на поиски часовни, а если повезет, то и отыскать скит старца. Однако с чего начать я пока не представлял, поскольку старуха не помнила места нахождения ни того ни другого. Единственным возможным выходом в данной ситуации было прибегнуть к силе духа острова, который обязательно должен был быть связан с моей странной хозяйкой, иначе каким образом она бы здесь вообще выжила, находясь почти в полной изоляции уже более тридцати лет. Я решил побродить по острову в поисках особого места, с которого контакт с духом острова был бы более успешен.
Остров раскинулся километра на полтора-два вдоль течения, и я истратил более чем полдня, но так ничего и не нашел. Мне попадались более или менее сильные «пятна», но это все было «не то», к духу острова они явно отношения не имели. Время шло, и солнце уже начало свой спуск к горизонту. Почувствовав голод, я решил вернуться к избе и пообедать. Подойдя к дому, я стал звать старуху, чтобы предложить пообедать вместе, но она куда-то запропастилась. Без нее я не мог начать готовку, поскольку не знал, можно ли мне готовить в печи или же следует уйти в лес и там сделать костер. Решив обождать, пока она появиться, я плюхнулся на лавку возле дома, на которой моя хозяйка проводила почти все свое время. Странные чувства нахлынули на меня. Это были какие-то приливы внимания и теплоты, и при этом ассоциировавшейся почему-то с красно-коричневым цветом. Лавка и была местом силы духа острова! Старуха была с ним не просто связана, она с ним контактировала целыми днями. Вероятно, он ее подзаряжал, что и давало ей возможность поддерживать свои скудные запасы жизненной силы.
Я остановил мысли. Все поплыло, и наступил мрак. Затем пришло некое фиолетовое марево, а через какое-то время я увидел мгновенно и полностью всю местность, реку и старухины огороды. Затем опять все исчезло в фиолетовом тумане, и вскоре появился совершенно иной ландшафт, никогда доселе невиданный. Это было нечто вроде пустыни или солончака буровато-красного цвета, посреди которого стоял мужчина и что-то говорил. Он был похож на лектора, с той разницей, что у него не было ни трибуны с графином, ни доски с графиками, ни указки. Он просто вещал, слегка размахивая рукой, и было впечатление, что перед ним аудитория, а я в нее заглянул, как заглядывают в щелку опоздавшие студенты. Однако в следующее мгновение я понял, что он говорит, обращаясь персонально ко мне, и что он меня, видимо, уже давно ждал, и именно для того, чтобы все это сказать. Главное в таких ситуациях не теряться, не испытывать страха и не привязывать взгляд в одну точку, в противном случае можно либо потерять то, за чем пришел, а иногда – говорят, были такие случаи – можно вообще не выйти обратно. Я стал слушать и одновременно разглядывать окрестности. Из его речи я понял, что мир призвал меня на этот остров не случайно и что мне предстоит очень серьезная работа.
– Ты сам знаешь, зачем ты здесь. И ты здесь не один, тебе помогут. Но главное, – вещал он, – возьми у старухи вот эту тетрадь!
Он выставил перед собой книгу, подобную амбарной. Она была такая же толстая, но в красном, явно дорогом по тем временам, бархатном переплете.
– Книга эта от старца осталась и хранится у старухи. Теперь она твоя. Действуй! – он развернулся и пошел, удаляясь от меня, все больше и больше сливаясь с серой землей пустыни. Я попытался выйти в обычное состояние, но мысли не возвращались. Чтобы не навалится страх, а за ним и паника, которая могла бы закрыть выход и оставить меня в мире островного духа навсегда, я стал пытаться мычать какой-то мотив. Было трудно, но вот постепенно стали появляться и слова:
– А нам… а нам все… а нам равно… все… – слова рождались почему-то очень неохотно.
Но вот постепенно мир островного духа стал уходить, снова пришел фиолетовый светящийся туман, затем темнота и – я открыл глаза и отдышался.
Встреча с духом острова хоть и была очень опасной, но многое мне дала. Теперь я точно знал, что старуха не просто проводник силы, она еще носитель вполне материальных следов старца. Видения могли оказаться вполне прямолинейными, и, я боялся спугнуть удачу, надеясь отыскать какие-то записи или дневники, оставленные тем, никем не замеченным святым, посвятившим свою жизнь достижению единства с Богом и достигшим – таки больших высот, судя по всему… Я долго бродил по окрестностям, размышляя как подступиться к бабке. Мне она казалась совершенно неприступной, и я пока что не представлял с какой стороны начать разговор.
Ай, – махнул я рукой, – будь, как будет. Если Богу угодно, чтобы эта история когда-нибудь возымела свое окончание, то решение придет само и очень скоро. Кроме того, встреча с островным духом меня тоже обнадеживала. Я сел на пень, свесив ноги с обрыва над рекой. Опершись локтями о колени, я засмотрелся на воду, и мысли поплыли вслед за волнами. Взгляд рассредоточился и в висках появился пульс. На меня явно шла «посылка». Мысли притихли, и гладь реки привиделась большим блестящим полем наподобие ледового стадиона, с той разницей, что вдоль него, почти посередине шла изогнутая красная полоса. Старуха вплыла в поле зрения спустя несколько минут, и я даже не сразу понял, что это она. Женщина явно что-то искала, но всякий раз натыкалась на полосу и тотчас же отбегала, словно ее что-то жалило. Мне стало не по себе, я почувствовал, что подглядываю в замочную скважину, и попытался вернуть диалог. Однако это оказалось непросто. Меня прямо-таки кто-то заставлял наблюдать эту сцену и где-то в глубине я увидел тень ощущения, будто ко мне обращаются. Это, скорее всего опять-таки был дух острова, он обращался мягко, но очень настойчиво, как будто просил: «Ну, пойми же, наконец, что все это значит. Это очень важно!»
Разумеется, обращался он не словами, а ощущениями, которые затем разворачивались в понимание. Так скоро я понял, что дух острова заставил меня войти в «тело желаний» старухи с тем, чтобы осмыслить нечто очень важное, связанное с ее личной историей. Главное ее желание было каким-то образом связано с этой полосой. Мне не очень-то нравилось, что все полученное знание было непрямым, а символичным и лишь содержало смутные намеки, запутанные и крайне двусмысленные. Я обычно стараюсь уходить от подобных ребусов, поскольку никаких ценных знаний они обычно не несут, а принять желаемое за действительное в данной ситуации проще простого. Спекуляции – одним словом.
Затем я очнулся, встал, и, отряхнувшись, зашагал обратно. К избе я вернулся довольно быстро. Старуха стояла посреди огорода и глядела куда-то на другой берег реки.
– Может помочь чего? – спросил я, чтобы как-то начать разговор.
Старуха смерила меня твердым взглядом и тотчас отвернулась, снова разглядывая нечто на другом берегу.
– Бабуля, а покажите-ка мне ту тетрадочку красненького бархату, что старец позабыл.
Старуха медленно повернулась ко мне, совершенно меняясь в лице. У нее тряслась губа, и накатили слезы.
– Батюшки, да неужто дождались?
Я был ошарашен. Честно говоря, я знал, что старуха тетрадь отдаст, иначе, зачем все эти мои поиски, но чтобы так… Конечно, я тогда не предполагал, что к такой неадекватной реакции имело прямое отношение то, что я увидел в ее теле желаний. Старуха почти бегом пересекла огород, заскочила в избу и почти сразу выскочила. Я едва за ней поспевал.
– Держи, батюшка, дай тебе Господь силы и удачи в руки. А меня, может, он, наконец, уж к себе заберет, тяжко мне на этом свете.
Тут на меня, как гром обрушился смысл того видения с полем и полосой. Бедная женщина не могла умереть, не передав кому-нибудь, на кого укажет островной дух, знания о старце и его тетрадь. Я взял бархатную, слегка сыроватую и немного тронутую плесенью книгу и удалился в избу, где, затопив печь, поставил вариться обед: кашу с тушенкой и суп-харчо из пакетиков, добавив туда пару картофелин из бабкиных запасов. Разрешения растопить печь я не спросил. Я почему-то был уверен, что мы со старухой уже вступили в такую фазу отношений, когда некоторые вещи разумеются сами собой и без лишних церемоний.
Ветер нагнал тучи, и когда стало темнеть, начал сеяться мелкий северный дождь.
– Поди, на неделю зарядит, – проворчала старуха, входя в дом.
– Откушаете со мной, бабушка? – спросил я.
– Поглядим сперва, чего ты там наваришь, – буркнула старуха с сомнением.
Обед получился хороший, старуха чмокала и хвалила, рассказывала по ходу дела всякие истории из своей жизни, а после, наевшись, полезла на печь и заснула. Ополоснув посуду и расставив все по местам, я тоже улегся на лавке и стал изучать тетрадь. В ней было подшито что-то около полутораста листов, исписанных корявым почерком. Пляшущие и прыгающие в разные стороны разнокалиберные буквы вызывали перед глазами образ то и дело выскакивающего из узловатых пальцев карандашного огрызка. Сама тетрадь давно пожелтела и явно не раз намокала: все страницы были несколько покороблены и на них виднелись следы водяных разводов. Написанное содержало в основном, размышления старца о Боге, человеческой природе и тому подобное. Некоторые места попросту представляли собою его дневник, являя описания наиболее запомнившихся событий, как, например, приезд какой-то княгини, решившей посетить чудотворца с целью излечения. По этому поводу было написано так:
– …Бог долго не давал силы мне, дабы разогнать тучи, ходившие у ней над головой. Всякий знает, что тучи те суть болезни человечьи. Молился я долго о ней, а после велел пойти исповедаться и причаститься. Выполнив сие, великая перемена с ней приключилась, словно кто с нее скорлупу снял. И услышал я глас Божий, что покаялась дщерь та в грехах содеянных, и пришло прощение к ней мое через тебя. Сгони хворь с нее во имя Отца нашего. Убрал я, разогнал тучки те и пошла она здоровая, сама пошла, а дотоле приносили ее ко мне. Вот ведь как милостив Господь к грешникам!
Таких историй было довольно много, кто только не приходил к нему за советом и излечением, и для всякого паломника у старца находилось особенное слово. А вот и то, что интересовало меня непосредственно:
–…Приходил ко мне сегодня человек. Грех он совершил великий, сына жизни лишив. Велико его раскаяние, но и грех велик. Обратился я с молитвой к Господу, чтобы научил человека, как быть дальше. И сказал мне Господь, что человек тот покаяться должен. А далее – в посте и молитве, в уединении провести остаток дней своих, размышляя о содеянном. И при том, творя дела добрые. Весь род его должен задуматься и содрогнуться, видя грех сей великий. Кто же не убоится гнева Господня, в ком не будет молитвенного и постного усердия, того вновь дьявол совратит на грехопадение и тогда судьба его да будет страшнее доли сына того невинно убиенного. Разум у того отымется и много силы уйдет, дабы отмолить вину ту. А в назидание потомкам, пускай вечера в том месте будут подобны крови и станут оне вновь прежними, обыкновенными, когда последний грешник из рода сего прощен будет. Аминь.
Солнце уже почти полностью ушло за горизонт, и тогда вновь небо вдруг вспыхнуло красным. Капли стекали по стеклу, оставляя зловещие кровоподтеки. Мир опять остановился, стал статичным, заполненным глухой тишиной, разбавленной мелким, почти щекочущим постукиванием дождевых капель. Я задремал, а когда проснулся, было уже совсем темно. На печи оглушительно храпела старуха. Я разогрел чайник, заварил чаю и стал размышлять о том, что же мне делать дальше. По всему выходило, что Иван, мой несчастный подопечный, только сам, лично должен был покаяться и молитвой изменить свою судьбу. Что он там натворил, я не знаю и это неважно. Важно, что его час пробил и в этот час пришел “черный человек” и сделал свой роковой заказ. Расчет был прост, как всегда, и, как всегда, у человека жадного до денег нет путей к отступлению, ибо “черный человек” всегда делает свое предложение чуть-чуть более привлекательным и заманчивым, чем хватает фантазии у того по чью душу, он пришел. А дальше… Дальше раскручивается маховик судьбы. Истощившись до последнего предела, Иван упал на девятый день – девять есть символ одного из лиц черной ипостаси Луны. В общем, я знаю только то, что он взялся за непосильную задачу, не спал, мозг его и вообще все телесные силы пришли в полное истощение. Где-то читал, что при столь глубоком истощении нарушается связь духа и тела и в этот момент в душу может проникнуть «одержатель»13. Очевидно, им оказался неприкаянный дух какого-то запорожского казака, весьма далекого от того романтического образа, который иногда нам рисует художественная литература.
Все, что я мог – это попытаться вытащить одержателя и хоть немного восстановить нарушенные связи внутри тела. Сейчас же я видел перед собой одну задачу – отыскать среди огромного массива островов эту самую часовню, которую построил тот несчастный убийца, стараясь отмолить свой грех и защитить свой род от наказания. Это место мне было найти – крайне необходимо, но как это сделать, я пока не знал.
Я вышел во двор. Дождь прекратился, но его сменил довольно сильный ветер, который разорвал облака и в этих разрывах виднелись большие, словно солдатские пуговицы, звезды. Я сел на лавку, и на меня нахлынули те же ощущения. Повинуясь, я установил внутреннее молчание, не закрывая глаз. Взгляд рассредоточился и через какое-то время я уже “летел” над избой, ведомый духом острова. Несмотря на кромешную тьму, я видел все довольно отчетливо, будто бы все это освещалось полной луной, однако ночь, к слову, была безлунной. Я видел протоки и острова, лес и отдельные деревья по берегам. «Смотри вперед», – словно бы услышал я голос, идущий откуда-то сзади. Острова и протоки проносились перед глазами все быстрее и быстрее. Я почувствовал, что нужно уйти правее, и это получилось без труда. Я повиновался и вскоре на одном из островов, на небольшом облысевшем пригорке посреди леса, я увидел маленькую деревянную часовню. Я остановился и попытался запомнить это место, а затем я стал возвращаться. Приблизившись к избе, я увидел себя сверху, сидящим в той же позе, и через несколько мгновений ко мне уже вернулись мысли. Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, я встал, и, постояв некоторое время, вернулся в избу.
Начался шестой день Луны, который я решил переждать. Для меня седьмой день был обычно счастливым, или, во всяком случае – не особенно проблемным, и потому я предпочел не торопиться. Дождавшись седьмого дня, я стал готовиться к действиям. Теперь я понимал, что главное – это заставить место силы этого несчастного рода дать мне хоть часть той энергии, что была намолена в этой часовне предками Ивана. Я не верил, что часовня эта бесполезна, иначе, зачем тогда вообще тот мужик ее строил, и, кстати, не по своей инициативе, а по совету старца, а тот уж конечно знал, что говорит. Определенно, меня сюда принесло именно для контакта с этим местом, с этой старенькой деревянной неказистой часовней.
Солнце еще не взошло, но было уже довольно светло. Я стал собираться в путь. Усевшись в лодку, я принялся искать ту заветную протоку, что указал мне дух острова, однако, увиденное сверху было совсем иным, и я ничего не мог вспомнить. Вот река разделилась на два рукава, а я решительно не помнил, какого следовало держаться. Я уж было решил остановиться и провести разведку, но тут в левой протоке раздался гогот и стая уток, с шумом поднявшись, полетела над водой. Это был знак, и я двинулся в левую протоку. Она была изрядно забита потонувшими бревнами и ветками, и посему продвижение было медленным и небезопасным. Вскоре мне повстречалась группа островов и какой-то странный рукав, уходящий почти перпендикулярно. Я, было, подумал, что, может быть, следовало бы плыть туда, но сильным течением меня в считанные секунды отнесло за крайний остров и о возвращении уже не могло быть и речи. Это, похоже, тоже был знак. Примерно минут через сорок, я, наконец, увидел заветный остров. Я узнал его сразу по переднему наносному мысу, имевшему в задней части форму улитки. Пристав к берегу, и вытянув лодку на песок, я двинулся вглубь острова.
Дверь часовни со скрипом отворилась. Внутри было сыро и пусто. Там обосновалось множество птиц, и мое появление нисколько не напугало их, они лишь слегка ворчали сидя в своих гнездах, переваливаясь и при этом даже не открывая глаз. Икон нигде не было, они, как видно, были украдены какими-то залетными туристами или «рожденными бурей» воинствующими атеистами-комсомольцами. Впрочем, может, их никогда и не было.
Время сумерек наступило, я сел лицом на северо-запад и начал останавливать «внутренний диалог». Мысли отошли, и наступила ночь разума. Вскоре пришло долгое видение, и я почему-то сразу увидел часовню со стороны. Времени было очень мало и следовало поспешить. Я настроился увидеть то место, где сейчас находился Иван, и почти тотчас увидел клинику, но как бы сверху и немного сбоку. Затем, я увидел и самого Ивана. Странно, но и он увидел меня! Увидел и почему-то испугался. Сестра, делавшая ему укол, стала его успокаивать, мол, сейчас все пройдет. Но он, бедняга, метался, прижимаясь к спинке кровати. Я подошел ближе и «положил руку ему на плечо». Впрочем, такое высказывание не совсем точно, ибо в том состоянии человек не чувствует конечностей, равно, как и всех остальных своих частей по отдельности. Обычно, в таком состоянии человек ощущает себя целиком, поэтому, я мог только имитировать положение моей руки на его плечо, физически не ощущая этого. При этом я вполне осознавал свое действие, словно бы некий цельный иероглиф.
Иван немного успокоился, но глаза его были по-прежнему испуганными.
– Где он? – спросил я, имея в виду теперь уже нашего общего врага.
– Он скоро вернется, он иногда куда-то уходит, а когда возвращается, мне становиться совсем плохо. Помоги мне! Я не знаю, кто ты, но если можешь – помоги!
Это была огромная удача, что я попал во время отсутствия одержателя. Не представляю, куда он может уходить, но все равно – это удача.
– Я постараюсь помочь, но имей в виду, что дальнейшая твоя судьба будет зависеть только от тебя. Ты не так давно совершил что-то нехорошее. Если же ты не покаешься, если не отмоешь грех тысячей добрых дел, то тогда враг вернется, и уже не будет на земле такой силы, которая его одолеет. Ты понял меня?
– Да, я знаю, я виноват перед ней…– и он заплакал.
– Не надо, исповедуйся Богу. Я стоял около него и говорил, что следует делать, а он все плакал и обещал выполнять мои наставления в точности. Внезапно я ощутил движение за правым плечом. Резко повернувшись, я увидел нечто темное, как бы просачивающееся из стены.
– Это он! – закричал Иван. Из стены, наконец, появилось неказистое существо, производившее впечатление вдрызг пьяного человечка, каких можно встретить во множестве где-нибудь на вокзале или под гастрономом, с той разницей, что для большинства, этот не был виден.
Меня он увидел и замер, не зная, что делать. Я же набросил «сеть», и, удерживая его в своем сознании, стал удаляться восвояси.
Иван бросился к окну, но я уже был далеко.
Все в том же состоянии, я словно бы сбросил свою «ношу» посреди часовни. Затем я словно бы стал ее «облетать», крестя углы. Когда работа была закончена, я подошел к нему.
– Скажи на прощание, куда и зачем ты уходил?
– Дак вин же нэ пье, а тут недалеко шинок. От я й ходыв туды. Бува посыдыш биля пьянычкы та й наче сам выпыв14.
«Вот ведь, сатана! – подумал я, – и тут ему неймется!»
– А чего же сразу к пьянычке не присосался?
– А з ных сылы мало, та й не выбырав я. Такэ дило, сам маеш знати.15
– Ладно, теперь здесь твой дом будет. Останешься ты тут навеки, грехи замаливать. И те, что в сечи натворил, и про нынешние тоже не забудь.
Он захихикал. Я сел и сосредоточился в последней молитве. Теперь было нужно, чтобы у Ивана, нашлись силы преодолеть столь суровое испытание, и чтобы часовня, место силы рода его, взяла на себя хоть бы часть этого груза…
Я очнулся от ощущения сильного жара. Открыв глаза, я ужаснулся – часовня действительно пылала. Сорвавшись с места, я едва успел выскочить, и уже снаружи услыхал, как рухнули сверху какие-то доски. Часовня горела, как порох, быстро и совершенно непонятно отчего: возможно, в нее ударила молния. «Что ж, партия окончена, и все, видимо, могут расходиться…» – подумал я.
Как ни странно, но я провел в часовне почти весь день и вернулся на остров, когда солнце уже почти село. По дороге обратно, я много размышлял, и кроме всего прочего решил уехать тотчас же. Хоть бы и на ночь, глядя. Я вдруг почувствовал, что скучаю по дому, я ведь и правда просидел на этой реке уже почти месяц. Однако когда я вошел в избу, мои планы тотчас и рухнули: старуха умерла. Я снял ее с печи и положил на столе, поставив в головах икону. Было уже довольно темно, и я решил взяться за организацию похорон утром.
Ночь прошла спокойно, ничего существенного мне не снилось, и я проснулся, когда небо начало сереть. Я пошел и оторвал от старого сарая доски, нашел там же старые ржавые гвозди, кое-как сбил гроб, выкопал неподалеку могилу и сделал из бревна крест. Когда все было закончено, я вновь направился к дому. Я шел и ухмылялся своим мыслям. Я думал о том, что если кого-нибудь когда-нибудь занесет в эту глухомань, и он наткнется на устроенную мною могилу, так и оставшуюся безымянной, то он себе, вероятно, нафантазирует какую-нибудь историю. Это будет, наверное, что-то ужасающее, как пионерская страшилка или же сопливая от романтизма, но никогда, никакая даже самая бурная фантазия не приблизится в своих творениях к тем событиям, которые здесь произошли. Да я и сам не перестаю удивляться тому, что мир всегда оказывается и сложнее и одновременно проще наших представлений о нем, и уж куда фантастичнее самых смелых фантазий.
На другое утро, когда небо лишь только начало сереть, я перенес вещи к воде, погрузил их в лодку и двинулся в путь. Вот, собственно и все, что было связано с событиями того необыкновенного лета.
Вы спрашиваете, что было дальше? А дальше ничего не было, я благополучно добрался домой, но, честно говоря, я ожидал от вас другого вопроса:
«А стал ли прежним закат?»