на необъяснимой общности
человека и его изображения.
Вот как делает это Назлоян. Оставаясь с больным один на один по нескольку
часов иногда в течение многих дней, он занимается тем, что изготовляет его
скульптурный портрет. Иногда они беседуют на самые различные темы, иногда
молчат.
— Портрет продвигается иногда медленно, иногда быстро, — комментирует
целитель. — Это связано с психопатологическими сдвигами, происходящими в
состоянии пациента. Нет сдвигов — нет продвижения в портрете.
По мере того как скульптура обретает все большее сходство с самим больным,
начинают происходить те самые «сдвиги», изменения, которые с позиций
собственно психиатрии объяснить невозможно.
Известно, что лицо человека — лик его души, лик глубинных состояний его
психики. Если вы посмотрите на психически больного, вы можете заметить
маску болезни, как бы наброшенную поверх его лица. Истинный же его лик, с
трудом пробиваясь, лишь как бы мерцает сквозь эту завесу. Впрочем, так
видится мне, и я не уверен, что именно это видел и имел в виду Назлоян,
начиная свой путь целительства.
Постепенно и с величайшим трудом удается целителю освободить этот лик
больного от маски болезни, лежащей поверх его. Особенно мучительным
оказывается момент, когда портрет, а, следовательно, и процесс исцеления
подходит к концу. Реакция больного больше всего напоминает реакцию
одержимого, которого покидает некая сущность, темный дух, обитающий в нем.
Перед тем как окончательно исцелиться, больной разряжается беспричинным
многочасовым плачем, смехом, прорывается циничная сексуальность, агрессия,
глумливость. Это как бы последний, заключительный всплеск безумия, болезни
и зла, вынужденных покинуть человека. Покинуть и перейти от него — куда?
Неужели в изображение, в скульптурного двойника?
Ощущение необъяснимой связи между человеком и его изображением издавна
присуще человеку. Это отражено в художественной литературе: «Портрет»
Гоголя, «Портрет Дориана Грея» О. Уайльда. Какая-то часть человека, его
личности, переходит в портрет, продолжая жить в нем.
Связь человека и его изображения, известная мистикам всех времен,
открывается художникам, творцам. Напомню строки Ахматовой, которые уже
приводил: «Когда человек умирает Изменяются его портреты…» Скульптор 3.
А. Масленникова пишет в воспоминаниях, что, разговаривая с Б. Л.
Пастернаком по телефону, упомянула, что «один человек в припадке безумия
схватил гипсовый отлив его головы и со страшной силой бросил об пол так,
что в дубовом паркете осталась вмятина, а портрет разлетелся на куски.
Услышав это, он на несколько секунд смолк, не отвечая на мои вопросы:
«Борис Леонидович, вы меня слышите?» Потом после паузы сказал как бы
издалека: «Я тут.»
По словам Ивинской*, Борис Леонидович пересказал ей историю с разбитой
головой и добавил: «Это конец. Теперь мне не уйти.»
Через одиннадцать дней он слег. Для человека столь глубокого внутреннего
прозрения и интуиции событие с разбитым его изображением оказалось
исполненым смысла.
Представление о неразрывной связи изображения и оригинала глубоко бытует в
народном сознании. Еще в прошлом веке в России художники, пытавшиеся
рисовать портреты простых людей, сталкивались с их опасением,
настороженностью и прямым нежеланием. Если с портретом что-то случится,
считали они, если кто-то разорвет или сожжет его, то человек, изображенный
на нем, пострадает тоже: будет сильно болеть или погибнет. Этими же
опасениями вызван был запрет на изображение человека в исламе. А задолго,
за много веков до ислама всякое изображение точно также запрещалось в
древней Иудее.
Повседневная жизнь дает многочисленные примеры, свидетельствующие о том,
сколь глубоко в сознании лежит это ощущение непонятной, необъяснимой связи.
Даже обычай во время манифестации публично сжигать портрет или чучело,
изображающее политического деятеля, восходит все к тому же представлению.
Это память, след магического, колдовского акта, целью которого было
причинение зла, нанесение вреда оригиналу. Когда влюбленные в минуты ссоры
в клочья рвут портреты своих возлюбленных, они не догадываются о пусть
неосознанном, но все том же подспудном импульсе, побуждающем их поступать
так: повредить портрет — значит причинить вред тому, кто изображен на нем.
О том, к сколь отдаленному прошлому восходит это представление, можно
судить по тому, что еще в Древнем Египте портретные статуи считались
вместилищем «Ка», двойника или души человека. После того как человек
умирал, «Ка» продолжало