На левой груди рубаха была разодрана волчьими когтями и сильно пропитана кровью. Дануха аккуратно отлепила прилипшую к телу тряпку за разрез на груди и заглянула внутрь. Рваные следы когтей чётко прослеживались в мазне запекающейся крови.
– Похоже сильно зацепил, пока лапами размахивал *. Глубоко, – грустно проговорила она, обращаясь к притихшей Воровайке, – Плоха рана. Когти грязные. Могёт и загнить.
Наконец, выбросив окровавленный камень глянула на руки. Они были тоже все исполосованы царапинами, но то были мелкие, плёвые. Спина ныла, но туда не заглянешь. Осмотрела рубаху, грязная, изодранная, вся в крови только не понятно в чьей. Хотя похоже и в своей, и в волчьей.
Подобрала смирно сидевшую сороку и двинулась, как и положено бабе поутру, приводить себя в порядок, но пошла не к реке, а дальше на змеиный источник. Она не была уверена, что встретит там Водяницу в луже, которая тут же излечит всё это безобразие, но где-то в глубине души всё же надеялась хоть на какую-нибудь сверхъестественную помощь.
Девы на источнике не было, поэтому лечиться пришлось самостоятельно. Осмотрела сороку своим колдовским взором, пронюхала. Пришла к выводу, что крыло не сломано, а просто отбито. Дануха не знала, бывают ли у птиц синяки, но заморачиваться с ней не стала. Это не рана, подумала она, само образуется. Поэтому посадив Воровайку на травяную кочку, принялась за себя.
Разделась догола, бросила рубахи в родник отмокать. Занялась сбором трав, главной из которых был подорожник. Затем стоя на коленях осторожно смыла запёкшуюся кровь с рук и груди. После чего разжевав горькие травы с родниковой водой, аккуратно запечатала все ранки, до которых дотянулась.
К полудню она уже шагала вдоль берега в рваных и ещё влажных рубахах с клюкой в руке, найденной на том месте, где спала, в направлении берлоги своего непутёвого братца Данавы. Воровайку оставила на берегу у баймака. Как ни странно, легко уговорив покалеченную птицу не ходить с ней в соседний лес. Сорока и не пошла.