Кормились все от пуза, кроме вот этих маленьких человеческих созданий. Для них начиналась седмица безжалостной голодухи, но так было нужно и притом не большухе-кровожадной, а для самих мальцов в качестве обучения.
Через это обязательно надобно было их пропустить и как можно жёстче. Хотя у самой большухи в последние лета это не получалось, ни хватало строгости. Что-что, а с посикухами лютовать она была не сподручна. Сердце они смягчали быстро, паршивцы маленькие. Но ни Дануха эту традицию завела, от того не ей ломать и устраивать перемены. К тому же умом-то понимала всё, а вот сердцем. Надо было обучить их выживанию.
Посикухи сбивались в кучки по возрасту и бродили от кута к куту, от стола к столу выклянчивая еду, становясь побирушками и попрошайками. Никто не имел право кормить их за просто так. Мамам так вообще на этой седмице своих детей кормить запрещалось категорически. Притом совсем. Ни воды попить, ни крошек с пола собрать. На ней лежала обязанность учить как лучше и сподручней выпрашивать эту еду с чужих столов.
В этом жестоком со стороны обычаи было своё зерно разумности с рациональностью. В любой момент эти милые комочки жизни могли остаться совсем одни. Без мамы, а иногда и без поддержки всего рода, и единственным способом выжить для них было попрошайничество. Где угодно, у кого угодно лишь бы с голоду не окочуриться. И чем лучше и «профессиональней» они это делали, тем больше шансов было выжить.
Что бы там не говорили, обеляя старину и расписывая её в идиллию, в лихие годы чужие дети были никому и никогда не нужны. Своих бы сохранить и выкормить. Сердобольные и жалостливые ни только были не в почёте, но и считались сродни полоумным, от коих и сами держались по далее и посикух прятали. Эти мягкотелые ничему хорошему научить были не в состоянии. Им их жалко было до слёз. Оттого и сами подыхали и деток гробили.