у аппарата.
— Алло! Здравствуй, Сергей, — сказал Иван.
— Здравствуй! — ответил я.
— Послушай, тебе Корщиков не звонил? — поинтересовался
Иван таким тоном, словно он стоял сейчас на том конце провода и
озирался по сторонам, высматривая засаду.
— Нет… — ответил я и поинтересовался в свою очередь,
— а что случилось? В это время я увидел, как Вика
приостановилась у кресла и стала прислушиваться к моим словам.
Теперь и мне приходилось говорить, будто за углом засада…
Больше всего я беспокоился о том, что Иван может спросить
что-нибудь такое, на что в присутствии Вики отвечать я не
смогу. Но я успокаивал себя: 'Иван благоразумный человек!'
Однако я вслушивался в его голос настороженно и отвечал
медленно, вкрадчиво анализируя свои слова.
— Слушай, Сереж, — говорил Иван, — если тебе вдруг
по-звонит Корщиков и будет предлагать коврик, то ты ни в коем
случае не покупай его!
— А почему? — спросил я.
— Тебе надо отходить от них! — сказал мой учитель.
— От кого? — спросил покорно я.
— От Корщикова и от Ани, понятно? — внушительно
определил Иван.
— Да… А почему? — не сопротивляясь, все так же покорно
спросил я.
— Об этом потом, при встрече! — утвердил учитель.
— Хорошо, — согласился я.
— Ну пока, — попрощался Иван и повесил трубку.
Я тоже положил трубку и посмотрел на Вику, и улыбнулся ей,
а сам подумал: 'Я не успел спросить, что за коврик?..'
— Давай пить чай, — сказал я Вике.
— Что-то не так? Зачем он звонил? — спросила она.
— Не обращай внимания, — это с работы. А на работе, сама
понимаешь, всегда каждый день какая-нибудь кутерьма! И тут я
вспомнил еще и о пропавшем магнитофоне, но сразу же отмахнулся
от этой вчерашней, тяжеловесной мрачности…
Мы с Викой сидели друг возле друга, и пили чай, и
переглядывались. Жила Вика скромно. Ничего особенного,
дорогого, как и лишнего в ее комнатах не находилось. В одном
углу в комнате стоял на тумбочке с отпиленными ножками
черно-белый телевизор 'Крым', в другом углу висела икона, под
ней горела лампадка, в противоположном углу несколько книжных
полок, поставленных прямо на пол друг на дружку, в последнем
углу на стуле чернел телефонный аппарат, а посредине комнаты —
два старых кресла и невысокий стол. В соседней комнате
находились две кровати: одна большая, деревянная, а другая
маленькая, детская, тоже деревянная; был там еще шифоньер и
трельяж…
Странное дело, но сегодня я начал видеть Вику по-иному. Я
сидел и пил горячий чай, и во мне просыпался художник. Я словно
отделился от того, что видел раньше, и заново созерцал Вику. Я
старался не мешать Вике быть или объявиться в моих мыслях
такой, какая она была высвечена этими молчаливыми мгновениями
чаепития. И я видел Вику заново: осмысленные карие глаза,
отточенная фигура, мягкие, невесомые жесты, милый овал лица,
цветение и магнетизм аромата вокруг нее, а эти губы, а волосы,
спадающие на плечи, всегда будто тают у меня в руках…
— Мы по соседству жили и любили. Мои ладони бережно так
плыли у девочки по трепетной груди. И тайна ожидала впереди…
— невесомо и сладко продекламировал я. Вика встала с кресла,
поставила свою чашку с недопитым чаем на стол, подошла ко мне,
села на колени, и обняла меня за шею, и тихо попросила:
— Прочти мне еще что-нибудь… — и она, как малыш,
прильнула ко мне всем своим телом.
— Я прочту тебе 'Лунную балладу', — задумчиво сказал я,
немного помолчал и, вздохнув, заговорил: 'Я шел. Светил мне
серп Луны. К себе любовь — колдунья звала. Я усмехнулся.
Предрекала: 'Пути настанут солоны…' Бросал я вызовы годам,
все шла колдунья по пятам. Луна росла и шаром стала. И шаг
замедлил я устало, и осмотрелся в первый раз: колдуньи лик меня
потряс! Обветрен я, она все та же, как мне в отместку молода, и
не влечет уж, как тогда… 'Ты шаг за шагом шел от жизни, —
она сказала в укоризне. — Ты усмехнулся, был невежда, теперь
тебе — одна надежда!..' Колдуньи облик дивно стих, в глазах ее
иные толки. И только лунные осколки сверкают серпиками в них…
Теперь, в исходе полнолунья, — мне солоно. Молчит колдунья…'
— Сережа, — прошептала Вика.
— Я здесь, Вика, — отозвался я.
— Я люблю твои волосы, — заговорила она,