детей. Чтобы
воспользоваться мощным течением, мужчины вывели каноэ на самую середину
реки. Они гребли, не говоря друг другу ни слова, но ритм одного так был
согласован с ритмом другого, что они заранее предугадывали движения соседа.
И я вспомнила слова Милагроса о том, что Макиритаре — это не только
самые лучшие строители лодок на всем Ориноко, но и самые искусные гребцы.
Усталость тяжко навалилась мне на глаза. Ритмичный плеск весел нагнал
на меня такую дремоту, что я то и дело клевала носом. Безвозвратно ушедшие
дни и ночи проплывали у меня в мозгу, как обрывки снов из иного времени.
Все уже казалось таким смутным, таким далеким, словно мираж.
Был уже полдень, когда меня разбудил отец Кориолано, войдя в комнату с
кружкой кофе. — Восемнадцать часов сна — неплохо для начала, — сказал он.
В его улыбке была та же ободряющая теплота, как и тогда, когда он встретил
меня у лодки Макиритаре.
С глазами, в которых еще клубился сон, я села на полотняной койке.
Спина затекла от долгого лежания. Я маленькими глотками стала медленно
тянуть горячий черный кофе, такой крепкий и сладкий, что меня даже немного
затошнило.
— У меня еще есть шоколад, — сказал отец Кориолано.
Я одернула на себе ситцевую сорочку с чужого плеча и отправилась вслед
за ним на кухню. С видом шеф-повара, готовящего замысловатое блюдо, он
смешал в кипящей на керосинке кастрюльке с водой две чайные ложки сухого
молока, две — порошкового шоколада 'Нестле', четыре ложки сахару и
несколько крупинок соли.
Он вылил недопитый мною кофе, пока я пила с ложечки божественно вкусный
шоколад. — Я могу передать по радио вашим друзьям в Каракасе, чтобы они
забрали вас своим самолетом, когда вы захотите.
— О, пока не надо, — еле слышно сказала я.
Дни ползли за днями. По утрам я бесцельно бродила у огородов вдоль
реки, а в полдень усаживалась в тени большого, уже не плодоносящего
мангового дерева вблизи часовни. Отец Кориолано не спрашивал меня ни о
планах, ни о том, как долго я еще намерена пробыть в миссии. Казалось, он
воспринимал мое присутствие как неизбежность.
По вечерам я целыми часами беседовала с отцом Кориолано и часто
заходившим на огонек мистером Бартом. Мы говорили об урожае, о школе, о
диспансере, словом, на самые нейтральные темы. Я была рада, что ни один из
них не расспрашивал меня, где я пробыла больше года, что я там делала или
что видела. Я все равно не смогла бы им ответить — и не потому, что хотела
сохранить это в секрете, а потому, что мне просто нечего было сказать. Если
темы для разговора исчерпывались, мистер Барт читал нам статьи из газет и
журналов примерно двадцатилетней давности. Независимо от того, слушали мы
или нет, он трещал без умолку сколько хотел, то и дело громко хохоча.
Но несмотря на весь их юмор и приветливость, бывали вечера, когда и на
их лица наползала тень одиночества, и мы сидели, молча прислушиваясь к
лопотанию дождя по ржавой крыше или крику обезьяны-ревуна, устраивающейся на
ночлег. В такие минуты я задавалась вопросом, не прикоснулись ли и они
когда-то к тайнам леса, — тайнам окутанных туманом пещер, к тихому журчанию
древесного сока, бегущего по ветвям и стволам, не прислушивались ли к
паукам, прядущим свою серебристую паутину? В такие минуты я задумывалась, не
об этом ли предупреждал меня отец Кориолано, когда говорил об опасностях,
подстерегающих в лесу? И не это ли, думала я, удерживает их от возвращения в
некогда покинутый ими мир? По ночам, в четырех стенах комнаты, я ощущала
необъятную пустоту. Мне очень не хватало скученности хижин, запаха людей и
дыма. Журчание реки под окном уносило меня в сны, где я снова оказывалась у
Итикотери.
Я слышала смех Ритими, видела улыбающиеся лица детей, и был еще
неизменный Ирамамове, который, сидя на корточках у порога хижины, призывал к
себе ускользнувших от него хекур.
Как-то раз я шла вдоль берега, и меня вдруг охватила неуемная печаль.
Река громко шумела, заглушая голоса болтавших неподалеку людей. В полдень
прошел дождь, и теперь солнце лишь проглядывало сквозь клочья облаков, не
припекая в полную силу. Бесцельно бродя по песчаному берегу, я заметила
вдалеке одинокую фигуру идущего мне навстречу человека. В своих защитного
цвета штанах и красной клетчатой рубахе он был неотличим от любого другого
цивилизованного