пеленой окутывал лес, творя полупрозрачный свет, сквозь который
верхушки высоких пальм казались свисающими с небес. Шум водопадов призрачным
эхом раздавался в туманном воздухе, и всякий раз, когда я задевала ветку или
лист, на меня сыпались капельки влаги. Однако послеполуденный дождь
превратил тропу в раскисший кошмар. Я то и дело разбивала пальцы о корни и
камни, спрятанные в жидкой грязи.
Мы устроили привал, когда день стал клониться к вечеру, на полпути к
вершине. Совершенно измученная, я села на землю и стала смотреть, как
Ирамамове забивает колья в землю. У меня не было сил, чтобы помочь ему
накрыть треугольное сооружение пальмовыми листьями.
— Ты будешь возвращаться в шабоно этим же путем? — спросила я,
недоумевая, почему он так основательно укрепляет хижину. Для пристанища на
одну ночь она выглядела даже слишком крепкой.
Ирамамове только покосился на меня, но ничего не ответил.
— Сегодня ночью будет гроза? — уже раздраженно спросила я.
Неудержимая улыбка заиграла на его губах, а в лице появилось что-то
детское, когда он присел со мной рядом.
Лукавая искорка, словно он затеял какую-то проделку, светилась в его
глазах. — Сегодня ты хорошо будешь спать, — наконец сказал он и принялся
разводить огонь в уютной хижине. Мой гамак он повесил у задней стенки, свой
— поближе к узкому выходу. — Сегодня мы не почувствуем холода, — сказал
он, ища глазами сосуд с измельченными листьями и бледно-желтыми цветами
какого-то растения, найденного им накануне на прогретых солнцем скалах у
речного берега. Он открыл калабаш, плеснул туда воды и поместил его над
огнем. Затем он тихо запел, не сводя глаз с темной кипящей жидкости.
Пытаясь разобрать слова его песни, я уснула, но вскоре он меня
разбудил. — Выпей это, — велел он, поднося сосуд к моим губам. — Его
остудила горная роса.
Я сделала глоток. Вкус был как у травяного чая, горьковатый, но не
слишком неприятный. После нескольких глотков я оттолкнула калабаш.
— Выпей все, — стал уговаривать меня Ирамамове. — Это тебя согреет.
Ты целыми днями будешь спать.
— Целыми днями? — я выпила все до дна, посмеиваясь над его словами
как над шуткой, хотя мне почудилось, что он произнес это с затаенным
коварством. Но пока до меня окончательно дошло, что он и не думает шутить,
по всему телу растеклось приятное оцепенение, перетопившее мою тревогу в
успокоительную тяжесть, от которой голова так налилась свинцом, что,
казалось, вот-вот отвалится. Представив, как она, словно шар со стеклянными
глазами, покатится по земле, я судорожно расхохоталась.
Присев у костра, Ирамамове наблюдал за мной со все нарастающим
любопытством. А я медленно поднялась на ноги. Я утратила свою физическую
сущность, подумала я.
Попытавшись двинуться с места, я поняла, что ноги меня не слушаются, и
удрученно плюхнулась на землю рядом с Ирамамове. — Ты почему не смеешься?
— спросила я, удивляясь собственным словам. На самом-то деле я хотела
узнать, не означает ли лопотание дождя по крыше, что пришла гроза. Я тут же
засомневалась, действительно ли я что-то сказала, ибо отголоски слов звенели
у меня в голове, как дальнее эхо. Боясь пропустить ответ, я подсела к
Ирамамове поближе.
Тишину прорезал крик ночной обезьяны, и лицо его напряглось. Ноздри
раздулись, полные губы сжались в прямую линию. Он впился в меня глазами,
которые становились все больше. В них светилось глубокое одиночество и еще
нежность, такая неожиданная на его суровом, похожем на маску лице.
Словно приведенная в движение неким неповоротливым механизмом, я с
огромным трудом подползла к порогу хижины. Мои сухожилия будто кто-то
заменил эластичными струнами. Я с удовольствием чувствовала, что могу
растянуться в любом направлении, принять самые нелепые, самые невообразимые
позы.
Из висящего на шее мешочка Ирамамове отсыпал на ладонь эпену, глубоко
втянул галлюциноген в ноздри и запел. Я ощутила его песню в себе и вокруг
себя, почувствовала ее мощное притяжение. Без тени сомнения я отпила еще из
сосуда, который он поднес к моим губам. Темное варево больше не горчило.
Мое ощущение времени и пространства совершенно перекосилось. Ирамамове
и костер оказались так далеко, что меня одолел страх потерять их в ставшей
необъятной хижине. И сразу же его глаза