как мой отец тебе уже говорил, ты еще
ничего не понимаешь. Ты явно не видишь, что происходит, если считаешь их
радушными людьми. — Ритими, словно ребенка, шлепнула меня по затылку и
продолжала: — Неужели ты не заметила, что наши мужчины не принимали сегодня
эпену! Неужели ты не заметила, что они все время настороже? Ничего такого я
не заметила и хотела было добавить, что как раз поведение Итикотери было не
особенно дружелюбным, но решила смолчать. В конце концов, как заметила
Ритими, я действительно не понимала, что происходит. Я стала наблюдать, как
шестеро мужчин Итикотери пляшут вокруг огней. В их движениях не было
привычного самозабвения, а глаза рыскали во все стороны, пристально следя за
тем, что творится вокруг. Остальные мужчины Итикотери не отдыхали в гамаках
хозяев, а стояли у хижин.
Пляска утратила для меня всякое очарование. Тени и голоса приобрели
иной оттенок. Ночь теперь казалась сгустившейся в зловещую тьму. Я принялась
есть поданное угощение. — У этого мяса горьковатый привкус, — заметила я,
опасаясь, не отравлено ли оно.
— Оно горькое из-за мамукори, — небрежно сказала Ритими. — То место
обезьяны, куда попала отравленная стрела, не было как следует промыто.
Я тут же выплюнула мясо, причем не только из страха быть отравленной.
При одном воспоминании о варившейся в алюминиевом котле обезьяне и плавающем
на поверхности жире и обезьяньей шерсти, на меня накатила тошнота.
Ритими положила кусочек мяса обратно на мою тарелку из обломка
калабаша. — Съешь, — велела она. — Оно не опасно, даже если горькое. Твое
тело привыкнет к яду.
Ты разве не знаешь, что отцы всегда дают сыновьям те куски, куда попала
стрела? Если во время набега их ранят отравленной стрелой, они не умрут,
потому что их тела уже привыкли к мамукори.
— А я боюсь, что умру от отравленного мяса, не дождавшись, пока в меня
попадет отравленная стрела.
— Нет. Никто не умирает, съев мамукори. — Оно должно попасть через
кожу. — Она взяла с моего калабаша изжеванную порцию, откусила кусочек, а
остаток воткнула в мой разинутый рот. С насмешливой улыбкой она поменялась
со мной тарелками. — Я не хочу, чтобы ты подавилась, — заявила она, доедая
обезьянью грудку с преувеличенным аппетитом. Все еще жуя, она предложила мне
взглянуть на круглолицую женщину, плясавшую у костра.
Я кивнула, хотя и не поняла, кого она имела в виду. У огня плясало
около десятка женщин. Все они были круглолицы, с темными раскосыми глазами,
с пышными телами, медово светившимися в отблесках пламени.
— Это та самая, которая спала с Этевой во время нашего праздника, —
сказала Ритими. — Я ее уже околдовала.
— Когда же ты это сделала? — Сегодня днем, — тихонько сказала Ритими
и, хихикнув, удовлетворенно добавила: — Я выдула око-шики, которую сорвала
у себя в огороде, на ее гамак.
— А что, если в ее гамак сядет кто-нибудь другой? — Это неважно.
Колдовство нанесет вред только ей одной, — заверила меня Ритими.
Разузнать побольше о колдовстве у меня не было возможности, потому что
в этот момент пляска закончилась и усталые улыбающиеся танцоры разошлись по
хижинам поесть и передохнуть.
Собравшиеся возле нас у очага женщины были удивлены тем, что мы с
Ритими не танцевали. Пляска имела такое же значение, как и раскрашивание
тела пастой оното — она сохраняла молодость и радость жизни.
Вскоре на поляну вышел вождь и громовым голосом объявил: — Я хочу
послушать, как поют женщины Итикотери. Их голоса радуют мой слух. Я хочу,
чтобы наши женщины выучили их песни.
Женщины, посмеиваясь, стали подталкивать друг дружку. — Иди ты,
Ритими, — сказала одна из жен Ирамамове.
— У тебя такой красивый голос.
Ритими не заставила просить себя дважды. — Давайте все вместе, —
сказала она, поднимаясь.
Тишина воцарилась в шабоно, когда мы, обняв друг друга за талии, вышли
на середину поляны. Встав лицом к хижине вождя, Ритими запела чистым,
мелодичным голосом. Песни были очень короткие; две последние строчки мы
повторяли хором. Остальные женщины тоже пели, но вождь настоял, чтобы именно
Ритими повторила свои песни, особенно одну, пока ее не заучили его женщины.
Когда ветер веет в пальмовых листьях, Я вслушиваюсь в их грустный
шелест вместе с умолкшими лягушками.
В высоком небе смеются звезды, Но скрытые тучами, они проливают