волоска.
Загорелое лицо и тело Этевы украшали круги и завитушки. Поверх
лобкового шнурка он повязал толстый круглый пояс из красной хлопковой пряжи,
на предплечьях — узкие полоски обезьяньего меха, к которым Ритими
прикрепила загодя отобранные Этевой из короба белые и черные перья.
Запустив пальцы в липкую смолистую пасту, приготовленную сегодня утром
женами Арасуве, Ритими вытерла их о волосы Этевы. Тутеми сразу же взяла из
другого короба целый пучок белых пушистых перьев и прилепила их к его
голове, так что он словно оказался в белой меховой шапке.
— Когда начнется праздник? — спросила я, глядя, как несколько мужчин
оттаскивают прочь с уже расчищенной от растительности поляны огромные кучи
банановой кожуры.
— Когда будет готов банановый суп и все мясо, — ответил Этева,
расхаживая по хижине, чтобы мы вдоволь им налюбовались. Его губы кривились в
улыбке, а насмешливые глаза все еще были прищурены. Он взглянул на меня и
вынул изо рта табачную жвачку. Положив ее на обломок калабаша, он мощной
высокой дугой сплюнул поверх своего гамака. С уверенным видом человека,
чрезвычайно довольного своей внешностью, он еще раз повернулся перед нами и
вышел из хижины.
Мокрую от его слюны жвачку подобрала малышка Тешома.
Запихнув ее в рот, она принялась сосать с таким же наслаждением, с
каким я бы сейчас вгрызлась в шоколадку. Ее мордашка, обезображенная
торчащей изо рта жвачкой, выглядела уморительно. Улыбаясь, она забралась в
мой гамак и вскоре заснула.
В соседней хижине я видела вождя Арасуве, возлежащего в своем гамаке.
Оттуда он присматривал за приготовлением бананов и жаркой мяса, принесенного
охотниками, уходившими за добычей несколькими днями раньше. Словно рабочие у
конвейера, несколько мужчин с рекордной скоростью обрабатывали
многочисленные связки бананов.
Один, впившись острыми зубами в кожуру, раскрывал ее; другой срывал
твердую шкурку и бросал банан в лубяное корыто, сделанное сегодня утром
Этевой; третий следил за тремя разведенными под корытом маленькими кострами.
— А почему стряпней занимаются одни мужчины? — спросила я у Тутеми. Я
знала, что женщины никогда не готовят крупную дичь, но меня поразило, что ни
одна из них и близко не подошла к бананам.
— Женщины большие растяпы, — ответил Арасуве за Тутеми, входя в
хижину. Глаза его, казалось, ожидали, хватит ли у меня смелости возразить. И
улыбнувшись, он добавил: — Они легко отвлекаются на всякую всячину, а огонь
тем временем прожигает корыто.
Не успела я ничего сказать в ответ, как он уже опять был в своем
гамаке. — Он приходил только затем, чтобы это сказать? — Нет, — сказала
Ритими. — Он приходил, чтобы на тебя посмотреть.
У меня не было охоты спрашивать, прошла ли я инспекцию Арасуве, чтобы
не напоминать ей о невыщипанных волосах у меня на лобке. — Смотри, —
сказала я, — к нам гости.
— Это Пуривариве, самый старший брат Анхелики, — сказала Ритими,
указывая на старика в группе мужчин. — Он — шапори, наводящий страх.
Однажды его убили, но он не умер.
— Однажды его убили, но он не умер, — медленно повторила я, не зная,
как это понимать, — в буквальном или переносном смысле.
— Его убили во время набега, — сказал Этева, заходя в хижину. —
Мертвый, мертвый, мертвый, но не умер. — Он раздельно выговаривал каждое
слово, усиленно шевеля губами, словно таким способом мог донести до меня
истинное значение своих слов.
— А такие набеги еще случаются? На мой вопрос никто не ответил. Этева
достал длинную полую тростинку, небольшой тыквенный сосуд, спрятанный за
одним из стропил, и вышел встречать гостей, остановившихся посреди поляны
лицом к хижине Арасуве.
Мужчины все подходили, и я громко поинтересовалась, приглашались ли на
праздник женщины.
— Они снаружи, — пояснила Ритими. — Украшают себя вместе с
остальными гостями, пока мужчины принимают эпену.
Вождь Арасуве, его брат Ирамамове, Этева и еще шестеро мужчин
Итикотери, все разукрашенные перьями, мехом и красной пастой оното, уселись
на корточки напротив уже сидевших гостей. Они немного поговорили, избегая
глядеть друг другу в глаза.
Арасуве отвязал висевший у него на шее маленький калабаш, засыпал
немного коричневато-зеленого порошка в один конец полой тростинки и
повернулся