виднелось несколько
волосков. Кожа на высоких скулах была туго натянута, от
раскраски оното остался едва заметный след. Словно разд-
раженный моим пристальным взглядом, он открыл глаза;
в них отражался свет костра, но взгляд не выражал ничего.
Я улеглась в гамак и провела пальцами по лбу и ще-
кам, чтобы проверить, не сошли ли и с моего лица нарисо-
ванные узоры. Завтра выкупаюсь в реке, подумала я. И все
мое беспокойство, а скорее всего, просто усталость, исчезнет,
как только я заново раскрашусь оното. Однако сколько я
ни пыталась приободриться, я не в силах была унять нара-
стающего недоверия. Мой разум и тело напряглись в каком-
то смутном предчувствии, которого не выразить словами.
Воздух стал зябким. Наклонившись, я подтолкнула полено
ближе к огню.
— В горах будет еще холоднее, — негромко вымолвил
Ирамамове. — Я приготовлю напиток из растений, кото-
рый нас согреет.
Приободрившись от его слов, я начала усиленно и глу-
боко дышать, отгоняя от себя всякие мысли, пока не пере-
стала воспринимать ничего, кроме шелеста дождя, прогре-
того дымом воздуха и запаха влажной земли. Так я и
заснула спокойным тихим сном до самого утра.
Утром мы искупались в реке и раскрасили друг другу
лица и тела пастой оното. Ирамамове дал мне четкие ука-
зания, какими узорами его раскрасить: извивающаяся
линия со лба должна была спускаться до челюстей и затем
вокруг рта; один круг между бровями, круги в уголках глаз
и по одному на щеках. На груди он захотел иметь волни-
стые линии, спускающиеся до пупка, а на спине — прямые
линии. Меня же он с чуть насмешливой улыбкой разрисо-
вал с головы до ног одинаковыми кругами.
— Что они означают? — нетерпеливо спросила я.
Ритими никогда меня так не раскрашивала.
— Ничего, — ответил он, смеясь. — Просто так ты не
выглядишь такой тощей.
Поначалу подъем по узкой тропе был довольно легким.
В подлеске не было ни острой, как пила, травы, ни ко-
лючих кустов. Теплый туман пеленой окутывал лес, творя
полупрозрачный свет, сквозь который верхушки высоких
пальм казались свисающими с небес. Шум водопадов
призрачным эхом раздавался в туманном воздухе, и всякий
раз, когда я задевала ветку или лист, на меня сыпались
капельки влаги. Однако послеполуденный дождь прев-
ратил тропу в раскисший кошмар. Я то и дело разбивала
пальцы о корни и камни, спрятанные в жидкой грязи.
Мы устроили привал, когда день стал клониться к ве-
черу, на полпути к вершине. Совершенно измученная, я
села на землю и стала смотреть, как Ирамамове забивает
колья в землю. У меня не было сил, чтобы помочь ему на-
крыть треугольное сооружение пальмовыми листьями.
— Ты будешь возвращаться в шабоно этим же путем? —
спросила я, недоумевая, почему он так основательно укреп-
ляет хижину. Для пристанища на одну ночь она выглядела
даже слишком крепкой.
Ирамамове только покосился на меня, но ничего не
ответил.
— Сегодня ночью будет гроза? — уже раздраженно
спросила я.
Неудержимая улыбка заиграла на его губах, а в лице
появилось что-то детское, когда он присел со мной рядом.
Лукавая искорка, словно он затеял какую-то проделку, све-
тилась в его глазах. — Сегодня ты хорошо будешь спать, —
наконец сказал он и принялся разводить огонь в уютной
хижине. Мой гамак он повесил у задней стенки, свой —
поближе к узкому выходу. — Сегодня мы не почувствуем
холода, — сказал он, ища глазами сосуд с измельченными
листьями и бледно-желтыми цветами какого-то растения,
найденного им накануне на прогретых солнцем скалах у
речного берега. Он открыл калабаш, плеснул туда воды и
поместил его над огнем. Затем он тихо запел, не сводя глаз
с темной кипящей жидкости.
Пытаясь разобрать слова его песни, я уснула, но вскоре
он меня разбудил. — Выпей это, — велел он, поднося сосуд
к моим губам. — Его остудила горная роса.
Я сделала глоток. Вкус был как у травяного чая, горь-
коватый, но не слишком неприятный. После нескольких
глотков я оттолкнула калабаш.
— Выпей все, — стал уговаривать меня Ирамамове. —
Это тебя согреет. Ты целыми днями будешь спать.
— Целыми днями? — я выпила все до дна, посмеиваясь
над его словами как над шуткой, хотя мне почудилось, что
он произнес это с затаенным коварством. Но пока до меня
окончательно дошло, что он и не думает шутить, по всему
телу растеклось приятное оцепенение, перетопившее мою
тревогу в успокоительную тяжесть, от которой голова так
налилась свинцом, что, казалось, вот-вот отвалится. Пред-
ставив, как она, словно шар со стеклянными глазами,
покатится по земле, я судорожно расхохоталась.
Присев