— Где в Писании?
— Например, в заповеди о том, что должно почитать отца своего и мать
свою.
— И что при этом имеется в виду?
— В Манускрипте, если с человеком что-то не так, вся вина
перекладывается на родителей, а это подрывает устои семьи.
— А мне казалось, в нем говорится о том, что нужно покончить со
старыми обидами и по-новому, более положительно, оценить свое детство.
— Нет, — отрезал следователь. — Манускрипт уводит с пути истинного.
Начнем с того, что никаких отрицательных чувств никогда не должно и
быть.
— Разве родители не могут ошибаться?
— Родители делают для детей все, что в их силах. Дети должны прощать
их.
— Но ведь это как раз и растолковывается в Манускрипте! Разве не
желание простить приходит, когда мы осознаем все хорошее в своем
детстве?
— Но от чьего имени говорится все это в Манускрипте? — повысил он
голос, выйдя из себя. — Как можно верить какой-то рукописи?
Священник обошел вокруг стола и рассерженно уставился на меня сверху
вниз:
— Вы ведь даже не понимаете, что говорите. Вы что, ученый богослов?
Думаю, что нет. Вы сами являете пример того, какое смятение в умах
производит Манускрипт. Неужели не понятно, что в мире существует
порядок
только потому, что есть закон и власть? Как же вы можете подвергать
сомнению
действия властей в этом вопросе?
Я ничего не ответил, и от этого мой следователь, похоже, разъярился еше
больше.
— Вот что я вам скажу, — заявил он. — Наказание за совершенное вами
преступление предусматривает не один год тюрьмы. Вы не бывали в
перуанской
тюрьме? Может быть, вы, как все янки, сгораете от любопытства и хотите
узнать, что собой представляют наши тюрьмы? Я могу вам это устроить!
Понятно? Я могу это устроить!
Он с глубоким вздохом умолк. Потом поднес руку к глазам, по всей
видимости, стараясь успокоиться, —
— Я здесь для того, чтобы выяснить, у кого имеются списки и откуда они
поступают. Спрашиваю еше раз: откуда у вас эти переводы?
Вспышка его гнева заставила меня всерьез встревожиться. Своими
вопросами я лишь усугублял свое положение. Что предпримет этот человек,
если
я не стану отвечать? Но ведь не мог же я назвать имена падре Санчеса и
падре Карла!
— Мне нужно немного подумать, прежде чем я все вам расскажу, —
наконец нашелся я.
На какой-то миг у меня создалось впечатление, что сейчас следователь
разразится еше одной вспышкой гнева. Но потом внутреннее напряжение у
него
спало; он, похоже, очень устал.
— Даю вам срок до завтрашнего утра, — произнес он и жестом приказал
стоявшему в дверях конвоиру увести меня. Я последовал за солдатом обратно в
камеру.
Ни слова не говоря, я прошел к своей койке и лег, чувствуя крайнюю
усталость. Пабло смотрел в окно через решетку.
— Вы говорили с падре Себастьяном? — поинтересовался он.
— Нет, это был другой священник. Он хотел узнать, откуда у меня
списки.
— И что он говорил?
— Ничего. Я сказал, что мне нужно время подумать, и он дал мне срок до
завтра.
— Этот человек что-нибудь говорил про Манускрипт? Я взглянул Пабло в
глаза, и на этот раз он не опустил голову.
— Священник говорил, что Манускрипт подрывает освященные традицией
истины, — сказал я. — А потом вышел из себя и стал угрожать.
Пабло, похоже, искренне удивился:
— Это был шатен в круглых очках?
— Да.
— Его зовут падре Костус. Что он еше говорил?
— Я не согласился с тем, что Манускрипт подрывает традиции, — ответил
я. — Тогда он начал угрожать мне тюрьмой. Как вы считаете, он это
серьезно?
— Не знаю, — проговорил Пабло. Он подошел и сел на свою койку
напротив меня. Было видно, что у него есть еше какие-то соображения, но
я
так устал и был настолько напуган, что закрыл глаза. Проснулся я от
того,
что Пабло тряс меня.
— Время обедать, — сообщил юноша.
Мы поднялись за охранником наверх, где нам подали по тарелке жесткой
говядины с картошкой. Двое мужчин, которых мы видели в прошлый раз,
вошли
после нас. Марджори с ними не было.
— А где Марджори? — обратился я к ним, стараясь говорить шепотом. Они
пришли в ужас от того, что я заговорил с ними, а солдаты пристально
посмотрели на меня.