Но вот однажды после долгой и внимательной беседы с Александром Павловичем на исповеди, и совершенно убедившись в его упорном нежелании менять свои зловредные взгляды, я твердо решаю, что на этот раз буду строг и запрещу ему подходить к Причастию. А он – он словно видит меня насквозь, и искусно втягивает в богословский спор, в самый неподходящий момент. Якобы смиренно интересуется, какое мое личное мнение, имеет ли священник моральное право, не говоря про законное, запретить человеку подходить к Чаше – основываясь, так сказать, единственно на своем субъективном впечатлении, посчитав исповедь человека недостаточно искренней или глубокой, по одной наружности? Может ли священник, в отсутствие особых, падательных грехов, запрещать кающемуся причащаться? Достоин или недостоин? Разве что у него имеются некие чудесные весы, чтобы взвешивать искренность человека! Допустим, священник имеет права запретить убийце. Но, как известно, сам Христос – взял да и простил разбойника. Да и как отличить чистосердечное покаяние от лицемерного? Тут какое-то отвратительное иезуитство! Эдак, чего доброго, когда-нибудь нами будут распоряжаться сплошные ханжи и лицемеры, и нам вовсе не видать Чаши!
– Вот вы, отец, – тихо, но с вызовом, и даже с какой-то угрозой, говорит Александр Павлович, – кем должны себя мнить, чтобы запрещать другому?
Я раскрываю рот, чтобы решительно объяснить, что я как священник и пастырь отвечаю за него не только пред своей совестью, но пред самим Богом… но Александр Павлович перебивает меня на полуслове и сообщает, что у него уже был как раз точно такой случай. Когда один священник запретил ему причащаться. Ему, видите ли, не понравилось, что Александр Павлович улыбнулся. По его мнению, человек обязан стоять перед исповедником, а не иначе как с жалобной, робкой физиономией.