– Ага! То-то и оно! Мы в тюрьму святых да праведников не сажаем! Только грешников… Ну хорошо, тогда рассказывай, какие у тебя грехи. За что тебя сюда посадили, а?
– Видно, на то Божья воля.
Некоторое время он молчит. И я молчу. Потом говорю ему:
– Вот, Максим Петрович, сидишь ты здесь, сидишь, а спешить тебе надо домой. Беда у тебя…
Побледнев, следователь смотрит на меня, как истукан, потом вскакивает и как сумасшедший выбегает из комнаты.
К несчастью, домой прибегает слишком поздно: жена любимая уже висит, удавилась в чулане, бедная.
Теперь его как подменили, всё ищет, как бы меня освободить. И первым делом переводит из тюрьмы в больницу, тем более, что от боли и горячки, я почти всё время в забытьи. А он всё спешит, спешит: составляет-пишет какие-то бумаги, доклады, отсылает своему начальству. И всё приговаривает:
– Ничего, Максим Петрович, ничего, всё будет хорошо!
Так жалко его, что когда он приходит и присаживается на стул у моего изголовья, весь желтый-прежелтый, лицо перекошенное, как могу утешаю, благословляю его:
– Ничего, Максим Петрович, ничего! Всё будет хорошо!
А он только глядит на меня стеклянными глазами и как будто не слышит.
Сегодня у меня необычайно прояснились все чувства. Зрение, слух. Неуклюжий санитар просовывает голову в дверь палаты и удивленно шепчет:
– Батюшки! А я-то думаю, откуда такое чистое благоухание! Словно ветерок из цветущих, летних лугов и рощ. Какая благодать!.. Эй, иди сюда, – зовет кого-то из коридора. – Понюхай, как пахнет! И это в вонючей палате для умирающих! Чуешь? Чуешь?..
– Тс-с-с! – шикает на него следователь и, быстро поднимаясь со стула, выталкивает санитара из палаты и сам выходит. Осторожно прикрывает дверь.
– А ведь и правда! Ты чувствуешь? Ты чувствуешь? – начинают спрашивать друг друга больные в палате, как только уходит следователь.