жизнь: не только движение человеческой души по вертикали
вверх — то есть душевное возвышение, но и движение человека по
горизонтали, то есть расширение им объема своей души. Эта
тоска, возникшая давно и никогда вполне не угасавшая, в эпоху
мировых войн достигла своего апогея. Она достигла той степени
силы, когда вопль, восходящий к духовному небу, не может не
вызвать ответа.
Дух дышит, где хочет. Уверенность в том, что откровение в
послеапостольские века осеняло только отцов церкви и
кристаллизовалось во вселенских соборах, остается в том типе
сознания, который находит адекватные себе формы в старых
христианских конфессиях, — и только в нем. Сознание нового типа
слышит голоса откровения и в гимнах Вед и Эхнатона, и в высоком
духовном парении Упанишад, и в прозрениях Гаутамы Будды и
Рамануджи, Валентина и Маймонида, и в гетевском 'Фаусте', и в
музыкальных драмах Вагнера, и во многих строфах великих поэтов
— слышит его не менее явственно, чем в песнопениях Иоанна
Дамаскина и в литургии Василия Великого. Более того, оно слышит
его в собственной глубине и жаждет его воплощения в совершенных
формах.
Слишком долго ждало человечество, что новый голос
раздастся с церковных кафедр и амвонов. Все существующие
вероисповедания оказались способными лишь к сохранению древнего
содержания и древних форм. Голос звучит, откуда не ждали: из
глубины повседневности, из безвестных квартир в гуще больших
городов, из тюремных камер, из одиноких полночных комнат, из
лесной глуши. Его глашатаи не рукоположены священниками Запада
или Востока. И ни у православных патриархов, ни у римского
первосвященника, ни у теологов протестантских церквей не
получило признания то, что они говорят. Но будет день, и ими
возвещенное станет тем средоточием, у которого сойдутся и
теологи, и патриархи, и первосвященники всех религий и, забывая
о древних разногласиях, скажут: Да.
Передать ли хоть отдаленный отблеск впечатлений от службы
во храме без привлечения на помощь обширных выдержек из
поэтических и музыкальных текстов этих служб? Но освещение
богослужебных текстов выходит далеко за пределы моей книги. Они
уже веют и звучат в душевной глубине, и каждый, кто их
предчувствует, стремится подготовить себя к их словесному и
музыкальному воплощению. Уже различаются отдельные речения,
отдельные возглашения хоров и священств, ясно видятся порою
отдельные мгновения этих священнодействий, полные
непередаваемой красоты. Дожить до лет, когда эти таинства
предстанут зримо и явно не в творческом предвосхищении, но в
храмах, воздвигнутых на площадях верградов и полных поющею и
склоняющеюся толпой, мне не суждено. Молю Бога продлить сроки
моей жизни хотя бы до тех дней, когда, успев закончить все
остальное, что я должен, я смогу вслушаться и воплотить в слове
богослужения Розы Мира — последнюю из моих книг.
Что же я могу — теперь и здесь? Лишь дать несколько беглых
указаний на сухом и бесстрастном языке о внутреннем
пространстве этих святилищ и о назначении некоторых из них.
Центр верграда, его сердце и в то же время его вершина —
это храм Солнца Мира. Без многих других сооружений можно
представить верграды в небольших городах, только без храма
Солнца Мира невозможно.
Почти с детских лет стоит перед моим душевным зрением
образ этого храма. Я вижу его слишком обобщенно для того, чтобы
суметь передать его в чертежах и в живописных эскизах. Но
чувство несравнимого ни с чем великолепия охватывает меня
всякий раз, как он передо мною возникает. Облицованный чем-то,
похожим на белый мрамор, он возвышается на гребне холмов над
речной излучиной, и к нему ведут широко раскинувшиеся лестницы.
Каждая из таких лестниц поднимается к нему с одной из четырех
сторон, как бы раздвигая тяжелый цоколь и разрезая пояс
монументальных колоннад, на цоколе возвышающихся. Каждую
лестницу встречает высокая белая стена с тремя полукруглыми
воротами и с золотой эмблемой наверху: крылатое сердце в
крылатом солнце. Над колоннадами и над центральной стеной
поднимаются кровли: являя собой сложную систему мощных золотых
ступеней, они служат как бы пьедесталами для пяти белых, слегка
сужающихся кверху башен. Центральная башня огромнее остальных,
но все пять украшены узкими вертикальными