*
Прежде чем читатель перейдёт к диалогам, хотелось бы развеять один распространённый миф о том, что встреча Рильке с Толстым в Ясной Поляне прошла в восторженной атмосфере, и что между ними, несмотря на некоторые разногласия, царило редкое единодушие. Картина, принятая в качестве канонической, нарисованная Рильке в письме от 20 мая 1900 года своей русской знакомой С. Н. Шиль и отражающая первые впечатления поэта, представляет собой, скорее, прекраснодушную пастораль с надуманными, лубочными персонажами. Об этом свидетельствует, например, Морис Бетц, французский переводчик и друг поэта, в своей книге воспоминаний «Живой Рильке»1.
В действительности Толстой оказался вовсе не тем благодушным старцем, из которого Рильке хотел вылепить «своего уникального Бога будущего», Бога художников, и к которому он мечтал приблизиться как сын. Напротив, «вечный русский» предстал перед ним величественным, ужасающим, почти демоническим существом, который, «опрокидывал людей именно суровой прямотою мысли, точно Иов, бесстрашный со-вопросник жестокого бога»2.
С тех пор я никогда не испытывал одновременно такого глубокого сострадания и страха. 3—
это мучительное для себя признание Рильке сделает в неопубликованной главе своего романа «Записки Мальте Лауридс Бригге», которую он хотел назвать «Лев Толстой».
И если Россия полностью оправдала его ожидания, став для него страной-сказкой, «последним укромным уголком в сердце Господа», с народом-художником, который «полон смирения и набожности», то «неистовый старец» Толстой явно не вписался в эту идиллическую картину.
В последующие годы Рильке несколько раз возвращался к мысли о парадоксе Толстого, но так и не осмелился создать его творческий портрет, как это было с двумя другими кумирами поэта – Роденом и Сезанном4.
Рильке испытывал к яснополянскому мудрецу крайне сложные и противоречивые чувства: с одной стороны поэт преклонялся перед его «стихийностью» и «сверхчеловеческой» творческой силой как художника, а с другой стороны осуждал его как религиозного проповедника, который изменил своему жизненному призванию и восстал против искусства.
…художество – ложь, обман и произвол и вредно людям. Пишешь не о том, что есть настоящая жизнь, как она есть, а о том, что ты думаешь о жизни, ты сам. Кому же полезно знать, как я вижу эту башню или море, татарина, – почему интересно это, зачем нужно? 5—
Подобные утверждения Толстого вызывали у Рильке глубочайшее неприятие:
Ещё не так давно не был ли Толстой с тысячей внутренних противоречий великим, самобытным художником, который теперь с трудом пробивается сквозь органическую окаменелость своих убеждений, как та чудесная весенняя трава в начале «Воскресения»?6
Надо сказать, что полемика Рильке с Толстым началась ещё до поездки поэта в Россию. В 1898 году Толстой опубликовал свою скандально известную брошюру «Что такое искусство?», с разоблачением всей системы ценностей современной культуры, и особенно увлечений новых художников, ударившихся в эстетизм и ложные философские учения, которые ставили человека выше Бога или вовсе его отрицали. Рильке ответил Толстому в печати об этом «позорном и глупом памфлете» своим эссе «Об искусстве» («Über Kunst»). Чтобы разобраться в сути непримиримых разногласий двух неординарных художников, необходимо обратиться к их «символа веры».
Согласно убеждениям Толстого, художник не вмешивается в промысел Бога, но только являет людям Его сущность на земле, по Его воле открывает им истину о том, что
…их жизнь – только от тебя (Ин. XVII, 7). И что я учил их не от себя, но я и они от тебя изошли (Ин. XVII, 8).7
При этом высшее «содержание христианского искусства – это такие чувства, которые содействуют единению людей с богом и между собой»8, что достигается через «признание каждым человеком своей сыновности богу».
В отличие от Толстого, Рильке считал, что художник является не просто проводником воли Бога, воплощая Его высший замысел, но он «сам участвует в возведении этого Бога», равноправно двигаясь Ему навстречу, как к «последней, самой заветной цели»:
Ты – всё, и я постигаю Тебя во всём; и я – всё, и всё к Тебе привожу – навстречу Тебе своей поступью.9
И хотя место этой встречи подготавливается всеми поколениями художников, «достигнет его лишь Один», ибо «все творящие – предки этого Одинокого», Художника последних времён, который и становится Богом:
И я чувствую: мы – предки какого-то Бога и сквозь тысячелетия мы простираемся своим глубочайшим одиночеством к его первоистоку.
Я это чувствую!10
Очевидно. что перед Рильке в Ясной Поляне предстал не всесильный Творец, призванный высвобождать Бога, а отступник, который сбился с истинного пути. Разве мог Рильке хотя бы на миг принять авторитет такого Толстого, и признать над собою власть такого отцовства?
Символично, что глава о Толстом, которой Рильке хотел завершить свои «Записки», так и осталась в черновом варианте. И объяснение этому очень простое: блудный сын Рильке не получил вожделенное им благословение от неистового старца, ибо, в отличие от финальной фразы «Записок», которая гласит: «Он [Бог] ещё не хотел», на самом-то деле
ни тот, ни другой этого не хотел.