просто не знал, как
встать из постели, вот и все.
— Во всяком случае, — сказал я. — я всегда с сожалением
отношусь к нереальным решениям.
— Какое же решение будет тогда реальным? — спросил дон
Хуан с улыбкой.
— Если бы мой отец сказал себе, что он не может идти
плавать в шесть утра, а может, возможно, и в три пополудни.
— Твое решение ранит его душу, — сказал дон Хуан с
оттенком большой серьезности.
Я подумал, что уловил нотку печали в его голосе.
Некоторое время мы молчали. Моя задиристость испарилась, я
думал о своем отце.
— Разве ты не видишь, — сказал дон Хуан, — он не хотел
плавать в три часа пополудни.
Его слова заставили меня подпрыгнуть.
Я сказал ему, что мой отец был слаб, и таким же был его
мир идеальных поступков, которые он никогда не совершал. Я
почти кричал.
Дон Хуан не сказал ни слова. Он медленно в каком-то
ритме качал головой. Я чувствовал ужасную печаль. Когда я
думал о своем отце, меня всегда охватывало такое
всепоглощающее чувство.
— Ты думаешь, что ты был сильнее, не так ли? — спросил
он меня как бы невзначай. Я сказал, что да, и начал
рассказывать ему обо всей эмоциональной путанице, которую
мой отец вносил в меня, но он меня прервал.
— Он был злой с тобой? — спросил он.
— Нет.
— Он был мелочен с тобой?
— Нет.
— Делал ли он для тебя все, что мог?
— Да.
— Тогда что же в нем неправильно?
Опять я начал кричать, что он был слабый, но
спохватился и понизил голос. Я чувствовал себя несколько в
странном положении, что дон Хуан меня допрашивает.
— Для чего ты все это делаешь? — спросил я. — ведь
предполагалось, что мы будем говорить о растениях? — я
чувствовал себя раздраженным и подавленным более, чем
когда-либо. Я сказал ему, что ему нет дела, что у него нет
даже малейшего права судить о моем поведении. И он
разразился животным смехом.
— Когда ты сердишься, ты всегда чувствуешь себя правым?
— сказал он и мигнул, как птица.
Он был прав. У меня была тенденция к тому, чтобы
чувствовать себя оправданным в том, что я сержусь.
— Давай не будем говорить о моем отце, — сказал я,
борясь за хорошее настроение. — давай будем говорить о
растениях.
— Нет, давай поговорим о твоем отце, — настаивал он. —
это то самое место, с которого следует начать сегодня. Если
ты думаешь, что ты был настолько сильнее, чем он, почему ты
не ходил плавать в шесть часов утра вместо него?
Я сказал ему, что я не мог поверить в то, что он
серьезно просит меня об этом. Я всегда считал, что плавание
в шесть часов утра — это дело моего отца, а не мое.
— Это было также и твоим делом с того момента, как ты
принял его идею, — бросил в меня дон Хуан.
Я сказал, что я никогда не принимал ее, что я всегда
знал, что мой отец неискренен сам с собой. Дон Хуан
поинтересовался, как само собой разумеющимся, почему я не
высказал своего мнения в тот раз.
— Ты же не говорил своему отцу подобных вещей, — сказал
я, как слабое объяснение.
— Почему же нет?
— В моем доме так не делалось, вот и все.
— Ты делал в своем доме еще худшие вещи, — заявил он,
как судья со своего кресла. — единственная вещь, которую ты
никогда не делал — это почтить свой дух.
В его словах была такая разрушительная сила, что слова
его вызывали у меня в уме отклик. Он разрушил все мои
защиты, я не мог с ним спорить. Я нашел спасение в
записывании своих заметок.
Я попытался выставить последние слабые объяснения и
сказал, что всю мою жизнь мне встречались люди такого же
сорта, как мой отец, которые так же, как мой отец, вовлекали
меня в свои схемы, и, как правило, я всегда оставался
болтаться ни при чем.
— Ты жалуешься, — сказал он мягко. — ты жаловался всю
свою жизнь, потому что ты не принимаешь ответственности за
свои решения. Если бы ты принял ответственность в отношении
идеи твоего отца в том, чтобы плавать в шесть часов утра, то
ты бы плавал сам, если нужно. Или же бы ты послал его к
черту в первый же раз после того, как ты узнал его уловки.
Но ты не сказал ничего, поэтому ты был такой же слабый, как
твой отец.
— Принимать ответственность за свои решения означает,
что человек готов умереть за них.
— Подожди, подожди, — сказал я, — тут ты все
переворачиваешь.